⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

1.7. Невольники двадцатого века

 

Страшная трагедия тысяч и тысяч невинно погубленных «врагов народа» ввергла в пучину страданий и мучений их детей – изгоев с изуродованными судьбами.

 

Считаю своим святым долгом исповедаться перед своими детьми, тем самым хотя бы как-то выразить свое видение событий страшных лет и воздать должное памяти моих несчастных родных, невольников ХХ века, страдания которых исчерпывающе описать физически невозможно. Память о них и детях «врагов народа» помогала мне выжить, помогает в преодолении себя. Сознаю, что, касаясь некогда запретной темы, беру на себя огромную ответственность, а поэтому попытаюсь дать факты из материалов следственного дела, на которое вынужденно делаю ссылки, а также на ряд других документов. Постановления ЦИК СССР, некоторые приказы, директивы НКВД, очень часто извращавшие и подменявшие законы, стали доступны для меня только в начале 1998 года. Они потрясли своим хладнокровным цинизмом. Возможно, приводимые в данной повести извлечения из законодательных и нормативных актов, большинство из которых были засекречены в свое время и увидели свет впервые в 1993 году, выглядят как чужеродные включения и нарушают стройность повествования. Но не каждый имеет в своем распоряжении потрясшие меня до глубины души документы, и я привожу их с единственной целью – показать бесчеловечность хорошо отлаженной машины подавления и уничтожения граждан страны Советов.

«Правовая» система советского государства, кроме многочисленных специальных, общих судов, опиралась на специальные подразделения органов безопасности, которые в законодательном порядке были наделены судебными функциями: «коллегии ОГПУ», «тройки», «двойки», «особые совещания» НКВД-МГБ-МВД. Массовые политические репрессии в основном проводились этими несудебными органами.

Фамилии и имена моих коллег-современников, как и целого ряда лиц, упомянутых в тексте, исходя из принятых мной обязательств и определенных этических соображений, изменены. Специально подчеркиваю это. Автор ни с кем не пытается сводить счеты, это не в его натуре, да и не в этом цель. Все понять – отнюдь не значит все простить. Простить – не значит забыть, но я по христианским обычаям всем давно простил обиды.

Людям, полагаю, интересно знать правду из уст очевидцев. Чистая, детская вера в изначально родниковую прозрачность души любого человека, в добро, несмотря ни на что, сохранилась во мне и по сей день. Подобная наивность, если хотите, самообман, не раз вызывали удивление у моих близких и родных. Данная самооценка приведена отнюдь не потому, что я считал свою жизнь чем-то особенной, значимой, скорее наоборот: она является ужасным повторением многих судеб, изуродованных сталинским режимом. О судьбах, подобных моей, рассказано во многих печальных повестях, кинофильмах. Я же буду рассказывать о своей малой доле, о том, что прошло через мое сердце. Мои воспоминания не претендуют на какую-либо исключительность. По-видимому, Всевышним в моем генетическом коде были предопределены все тяготы жестоких испытаний, полную чашу которых испило мое поколение. Именно с рождения за мной отверстый гроб, к которому я неудержимо шел всю жизнь, беспрестанно теряя тонкую нить бытия, путаясь, терзаясь в скитаниях, неся непосильную ношу из «счастливого детства» за плечами. Страшные события 30-х годов предопределили всю мою судьбу, с которой я никак не мог смириться.

В обращении к прошлым событиям есть нечто таинственное, возвышенно страшное, неизъяснимо мистическое чувство общения с душами давно ушедших людей. В ночной тиши флюиды добра и зла как бы витают в сиреневой дымке, окружают тебя, огненный жар воспоминаний волнами теснит, заполняет все твое существо, и ты вновь в их кругу ведешь с ними нескончаемую, тихую беседу. Проживая вновь и вновь события тех лет в окружении лиц, память о которых тронута временем, видя каждодневно их образы, не даешь зарубцеваться ранам в сердце. Истекает кровь из открытых ран, и тают силы. Временами теряешь представление о реальности, и кажется, что ты находишься в мире теней.

Временами я не знал, зачем иду, к чему стремлюсь, имея клеймо с рождения и печать злого рока на челе. В борьбе за существование с невидимой системой контроля, когда слова унизительной мольбы о справедливости уходили, словно в пустоту, свершилась жизнь. Вместо полной чаши меда вкусил я с самой колыбели горькую полынь. Заканчиваю дни свои с сознанием выполненного долга, предопределенного судьбой в этом несправедливом и жестоком мире. Уже приблизился к краю бездны, стою выше сиюминутных соображений, мирской суеты и занят думами о вечных истинах бытия. Если эти записки и будут доступны для прочтения, автора, по всей видимости, уже не будет в живых.

Лишь понимание предопределенности служит слабым утешением, что жизнь прожита не зря. Так легче уходить, когда тебе говорят: «Все, что создано в обеспечение могущества страны до сего дня, было сделано во вред ее народу».

Личность ответственна перед Всевышним за свои прегрешения и не в ответе за зло, творимое другими, вне ее воли и выше ее человеческих сил.

 

В годы репрессий и гонений тема нашего пребывания в ссылке не подлежала обсуждению. Мои дедушка и бабушка никогда не касались того периода жизни, когда мы все были причислены к огромной армии под названием «специальный контингент» (заключенные, спецпереселенцы, а с 1943 года и побывавшие в немецком плену и т. д.). Особенно табуированными были разговоры в нашей семье о моем отце, как будто никогда он и не существовал. Отец совершенно непонятным образом исчез бесследно во времени. Поэтому, полагаю, оправданной будет попытка осветить события тех далеких лет. К сожалению, я столкнулся с тем, что первичные материалы в основном уничтожены, а имеющиеся ничтожные сведения в архивах соответствующих организаций все еще под контролем. На многие мои запросы в ряд государственных архивов получены вежливые, но пустые ответы.

Вся моя жизнь полна противоречий, а посему стройности и последовательности событий вы не увидите, да и, видимо, не это главное. Прошу читателя последовать за мною в ту пору нашей жизни, когда по «постановлениям», «решениям» и просто по желанию вождей решалась судьба тысяч людей.

Государственная машина раскулачивала, ссылала, физически уничтожала миллионы граждан. Массовые репрессии, как известно, задели не только кулаков, но и единоличников, и часть колхозников. Неизвестны цифры погибших от смертельного голода на Северном Кавказе, Украине, в Поволжье и в других районах.

Мои родители из Поволжья и Витебской области БССР по воле «Великого вождя» в одночасье были вырваны из родных гнезд и стали «спецпереселенцами». Длинные железнодорожные составы из десятков вагонов для перевозки скота (тюремных «столыпинских» не хватало), битком набитые, под конвоем везли в неволю тысячи семей. После многодневной тяжелейшей дороги без продуктов питания, теплой одежды в марте 1930 года отца выгрузили прямо в снег в Северном крае Архангельской области, а маму в г. Соликамске. Далее, рассказывала мама, спецпереселенцы по этапу шли пешком за сотню километров по снежной целине на север, за селение Яйва, в район Воронихи, в непроходимую тайгу. Из десятков тысяч ссыльных не всем было суждено дойти до места назначения. Многие по дороге умерли.

Раздетые, голодные, измученные, мои родители были заброшены в безлюдные места с бескрайними снегами, совершенно непригодные для существования человека. Не по своей воле, по принужденью, на смерть они были пригнаны в эти гиблые районы. Для исключения возможных побегов из мест ссылки к людям приставили жестокую охрану. Конвоирам было дозволено распоряжаться жизнью и смертью спецпереселенцев, и они использовали весь возможный арсенал издевательств.

Вот как описывает их Ф.И. Мартюшев, используя цитаты из докладной записки оперуполномоченного ОО ПП ОГПУ по Уралу А.С. Кирюхина и начальника областного комендантского отдела Н.Д. Баранова, адресованной ПП ОГПУ по Уралу т. Раппорту 13 мая 1931 г.: «…Повсеместно в каждом поселке были созданы арестантские помещения («каталажки»), куда десятниками леспромхоза, бригадирами и комендантами беспричинно, а зачастую из личных корыстных побуждений заключались переселенцы всех возвратов, содержались там в неотапливаемых помещениях раздетыми по несколько суток и без пищи, там же систематически избивались и подвергались всевозможным истязаниям, что приводило к полному упадку физической деятельности спецпереселенцев и к смертельным случаям… В арестантских помещениях, в домах переселенцев, на улице, в лесу на работах и даже во время отдыха переселенцев последние избивались, женщины и девицы подвергались также избиениям, понуждались и использовались в половом отношении, от спецпереселенцев бесконтрольно отбирались вещи, деньги и продукты. Были случаи вымогательства взяток. Все эти беспричинные издевательства в основном сводились к физическому истреблению переселенцев, что бесспорно подтвердилось показаниями десятников, некоторых комендантов и других лиц…

Особенными жестокостями отличились:

1. Бригадир Ратушняк, избивавший всевозможными способами ряд спецпереселенцев, в результате чего спецпереселенец Мартыненко умер в арестантском помещении; насиловал женщин и девушек, произвел ряд ограблений на дороге. Был вдохновителем десятников и бригадиров по избиению спецпереселенцев и говорил: «Переселенцев надо всех уничтожить».

2. Бригадир Калугин Иван, член ВКП(б). Избил ряд переселенцев, в результате чего переселенец Луговой умер. Среди переселенцев слыл за палача под кличкой Ванька-Каин…»².

Эти и многие другие факты вынуждены были зафиксировать представители ОГПУ, расследуя причины выступления спецпереселенцев Петропавловского леспромхоза Надеждинского района. Страшный произвол царил повсеместно. Забитые спецпереселенцы не смели жаловаться, молча терпели и унесли это горе в могилу. Да в лесной глуши кому пожалуешься? По словам моей мамы, их «сбрасывали в болото», заставляя рубить и вытаскивать деревья для постройки жилых помещений конвоирам и одновременно сооружать землянки для себя. Многим ссыльным пришлось жить и в «снежных домиках».

«Снежные домики, в которых мы жили перед приездом в Губаху, были обыкновенные сугробы снега, в них были вырыты норы матерями для своих детей и немощных стариков. Пол из снега покрывали наломанными ветвями елей, сверху стелили что-то из одежды, на этом и спали. Все мужчины были заняты на строительстве домов для охраны и начальства. Иногда мужчины прибегали со строительства и приносили что-либо поесть. Нам, неработающим, никакой еды не давали. Мы, дети, ели кору, смолу и тому подобное», – вспоминает В.Н. Марченко³. Перечень издевательств, известных мне, можно было бы продолжить, но пока ограничимся вынужденными признаниями представителей НКВД и живых свидетелей того лихолетья.

На Северном Урале зимы были исключительно снежные, с вьюгами и с лютыми морозами. Морозы, как известно, бывают ранние: в октябре земля до того замерзает, что ее поневоле нет возможности рыть, но их заставляли «грызть» грунт обмороженными руками под страхом смерти от холода. Цель была одна: ликвидировать «кулацкое отродье» с их грудными и малолетними детьми, престарелыми, больными родителями. Каждый вечер падали смертельно усталые, мокрые, холодные, голодные под открытым небом (пока не построили землянки). Забывшись в кратковременном сне у костра, буквально обнимая языки его пламени, дремали, а чуть забрезжит рассвет, снова: «Подъем!» Каторжный труд на лесоповале не все выдерживали, многие молодые, здоровые мужчины разбегались по окружавшим лесам и болотам. Тех, кто не погибал во время побегов, отлавливали, жестоко избивали и отправляли в тюрьмы без всякого суда и следствия. Да и какое могло быть следствие для людей, официально лишенных свободы и каких-либо гражданских прав. Они все имели одно право – умереть! И умирали десятки, сотни измученных страдальцев.

Моя мама, лишившаяся в раннем детстве родителей, жила в деревне Мамошки Витебской области в семье родных деда и бабушки – зажиточных крестьян Лисицыных, у которых было шестнадцать взрослых детей. Большинство из них получили столичное образование, и после революции они усиленно уговаривали отца бросить все и уехать всей семьей за границу. Отец им отвечал: «Здесь моя родина, в этой земле лежат все наши предки. Будь, что будет, останемся в дорогих Мамошках».

Но пришла пора, когда стали отстреливать и раскулачивать. Из их семьи четыре сына погибли во время гражданской войны, двое учившихся в г. Витебске сумели скрыться, а судьба остальных детей сложилась не менее трагически.

Иван Иванович Лисицин, глава семьи, когда пришли ночью с угрозами, бранью представители советских властей раскулачивать его, открыл все амбары, хлева, сундуки. Просил Иван Иванович об одном: «Берите, сыночки, все, но только не жгите, не ломайте, наше добро теперь все вам достанется. Пользуйтесь на здоровье, все это больших трудов и сил нам стоило. Вы уж, пожалуйста, берегите добро, пусть оно приносит вам радость».

Эти ли слова сыграли положительную роль, или то, что каждый год от полученных урожаев делился он с бедными и не отказывал в помощи любому? На удивление вся богатая усадьба в сохранности осталась людям, в то время как в округе полыхали поместья одно за одним. Дом разобрали и перевезли в соседний городок, где в нем располагались в разные времена советские учреждения. Так что дом пережил своих хозяев. Отнятые богатства, нажитые каторжным трудом большой семьи Лисициных, не всем принесли радость. Грабители поместья в результате экспроприации сами стали зажиточными крестьянами, вызывая зависть у окружающих, по решению местной бедноты были признаны кулаками и примерно через год, размазывая слезы и сопли, вместе с малыми детьми были высланы вслед за семьей Лисицыных.

Иван Иванович, его жена Агафья Мироновна, дети Петр, Вера, Борис и моя мама в сопровождении представителей НКВД были высланы. Были также высланы и те его дети, которые жили со своими семьями отдельно. Провожала их вся деревня, некоторые плакали, а соседи, два брата, скажут на прощание: «Прости нас, Иваныч, мы помним, как ты нам помог подняться после гражданской, а вот мы тебе ничем помочь не можем».

Иван Иванович ответил: «Бог вам судья».

Своим домочадцам он говорил: «Прости их, Боже. Они, словно малые дети, не ведают, что делают. Простите их и вы, мои детки. Не держите зла на них, с чистым сердцем легче будет переносить все наши мучения».

Скорее всего, имела место черная зависть бедных людей к богатому, образованному человеку, помогавшему бедным, пестовавшему и лелеявшему родную землю, сумевшему дать воспитание и образование своим детям. И вот Добро породило Зло. Отправили их по этапу на Север, на страшные мучения. Спустя 67 лет начальник Информационного центра Пермского областного УВД разрешил мне ознакомиться с хранящейся в архиве тоненькой папочкой документов НКВД на семью Лисицина. В этих документах фамилия моей мамы не упоминается. Возможно, потому, что все материалы и упоминания в делах о родственниках спецпереселенцев были в свое время изъяты – такое разъяснение я получил в Информационном центре УВД. Физически человек находился с родными в местах ссылки, и в то же время не было ни малейшего упоминания о нем. Этот факт, как и другие, о которых пойдет речь ниже, подтверждены свидетельскими (заверенными нотариусом) показаниями наших соседей по спецпоселку⁴, а также целым рядом других документов. Следует иметь в виду, что многие документы не сохранились. Судьба круглой сироты, хлебнувшей нищеты и горя до переезда к родному деду, предопределила круги ада «добровольной» ссылки и спасла от ужасов войны, которая жестоко прокатится по их деревне. Родные же братья моей мамы, оказавшиеся в приемных детях у бедных родственников в других селениях, пройдут через испытания военных лет.

Иван Иванович Лисицин умер на Воронихе (лесоповал в районе Яйвы). Дети его и моя мама голыми руками, насколько хватило сил, разгребли землю со снегом (инструмента, чтобы выкопать могилу, не было), заливаясь слезами, положили тело прямо на замерзшую землю и засыпали его, бедного, сверху камнями. Покоятся его кости где-то в глухомани, если дикие звери не добрались. И мрачный лес шумит вокруг могилы неизвестной.

Судьба моего отца похожа на жизнь сотен подобных ссыльных. Ни он, ни его родители никогда не были кулаками.

Из воспоминаний моей тети Анны Александровны:

«Посадили нашу семью: маму, папу, брата и меня в поезд на станции Клявлино в марте 1930 года. Поезд был товарный, в котором перевозили скот. Довезли нас до г. Котласа... Далее везли на подводах по застывшей реке на остров, где и поселили в сарае... Народу было много, спали на нарах. Когда проснулась река Двина, был уже май месяц, нас погрузили на баржу и привезли в Архангельск. Поселили в церкви, тогда церкви пустовали. А потом переселили в амбары, в форме домиков, но там ни печки, ни света не было, спали также на нарах, еду готовили на улице на костре.

Из Архангельска молодежь – брат, я, всего пять человек – устроили побег, но нас поймали (уже на Урале) и отправили в г. Соликамск. Жить пришлось опять же в церкви, спали на полу на одежде, что было у каждого с собой. Брат (мой отец – прим. автора) работал землемером, а я – где придется. В Соликамске прожили около полугода. Вот однажды пришел милиционер и сказал мне, чтобы я собиралась, а брат в тот момент был на работе. Взяли меня и повели, а навстречу шел брат с работы. Я бросилась к нему, и мы стали умолять милиционера, чтобы оставил меня с братом. На что милиционер сказал, что и брата пошлют вместе со мной, но его не отправили: обманули меня. Привезли меня на барже по реке до поселка Булатово, где я все время ждала брата, а его, как оказалось, отправили в Губаху. Вот так нас разлучили. Брат в Губахе работал в шахте, я работала в поселке Булатово на лесоповале. Узнала, что брат находится в Губахе. Отработав три года в Булатово, я решила бежать. Где пешком, где транспортом добралась до Губахи. Так и состоялась наша встреча с братом, родителями, с тобой и твоей мамой. Поскольку Губаха была местом ссылки не из лучших, то меня никто и не искал там. Припомнить, в каком году исчезла колючая проволока вокруг бараков, где все жили, не могу»⁵.

Мой отец, убежавший из архангельских лесов и болот, этапированный вместе с сестрой в г. Соликамск, был переведен в зону при шахте имени Калинина Кизеловского угольного бассейна. Многое рассказала мне мама. Многое помню я сам, 14 лет пробывший на спецпоселении. Я считал своим долгом проверять свои воспоминания через свидетельствование оставшихся в живых очевидцев тех событий.

Спецпереселенцев в начале 1930 года в основном отправляли на лесоразработки в районы крайнего севера Уральской области, а также на шахты и рудники. «Рубить уголек» – для этого требовалось много рабочих рук. Отбирали наиболее физически здоровых мужчин. Первые спецпереселенцы жили в казармах, огороженных шестью рядами колючей проволоки, по периметру были поставлены часовые на вышках. Кругом стояла вековая тайга. Спецпереселенцы по указанию своих надсмотрщиков валили лес и строили жилье барачного типа для вновь прибывавших.

В результате каторжного труда спецпереселенцев в начале 30-х годов на берегу красивейшей реки Косьвы возникло поселение, которое будет именоваться в официальных документах как «трудпоселок при шахте имени Калинина». В глубине каждого барака спецпоселка стояла одна печь и двухъярусные нары. Жили одной коммуной в тесноте, в грязи, в отвратительной обстановке. Представьте себе на миг бараки, бараки, а сколько всего их было настроено, неизвестно. У нашего барака был № 60/61. Возглавлял такое поселение комендант. Имевшиеся в зоне отчуждения домики местных жителей, в основном татар и башкир, были изъяты, а сами старожилы отселены на правый берег Косьвы. Впоследствии эти ветхие строения будут продаваться спецпереселенцам за ударный труд в шахте. Мой друг детства Владимир Иванович Якушевский родился в 1931 году в бывшей двухэтажной казарме за шестью рядами колючей проволоки. Его детские годы протекали в подобном домике (рядом с нашим бараком), купленном его отцом – ударником, шахтером-проходчиком.

Тяжела и безрадостна была доля спецпереселенцев. Шахты в Губахе были заложены мелкие, эксплуатация их велась хищнически. Оснащение шахт было очень примитивное. Отсутствие какой-либо охраны труда часто приводило к несчастным случаям, нередко со смертельным исходом. Я помню похороны погибших наших соседей-горняков.

Угольные пласты имели наклонные падения, чтобы добыть уголек, приходилось шахтерам, кому сидя, кому лежа в самых неудобных позах, вручную отбивать глыбы угля в забое. Тьма, едва мерцавшие лампочки, грязь, кругом лужи, мокрые стены. Одежда буквально сразу отсыревала, рабочие по десять и более часов находились в этих ужасных подземельях. Отбитый уголь на салазках приходилось таскать на себе к штреку и перегружать в вагонетки. По штреку вагонетки откатывались тоже вручную. Много нужно было потрудиться, чтобы накопать и откатить вагонетку угля. Спецодежды и в помине не было, каждый одевался, во что мог. Спецпереселенцы после работы приходили в барак мокрые, обессиленные. У печки посушит одежду бедолага и кладет ее на грязные нары, освобожденные ушедшим в смену соседом. Антисанитарные условия, голодание, непосильный труд приводили к массовым заболеваниям со смертельным исходом.

Условия труда и жизни в спецпоселке были воистину каторжными. Норму выработки устанавливали превышающую как минимум в два раза норматив для шахтеров. Большинство спецпереселенцев не справлялись со сменным заданием, и многие попадали в штрафную команду.

На эту каторгу «кулацкое отродье» – изможденные, больные люди – шли ежедневно независимо от физического состояния. Мой отец до середины 1935 года работал забойщиком в шахте имени Калинина. Многие прямо в бараках или по дороге на работу умирали. Наши соседи по бараку, родители Леонида Щепанова, не выдержав каторжного труда, подобным образом ушли из жизни.

На шахте и познакомились мои родители. Возникшее между ними чувство любви привело к созданию семьи в этих адовых условиях. Отец познакомил маму со своими родителями и попросил их благословения. Получив разрешение коменданта и благословение родных, мама перешла жить к мужу, в зону. И, следуя за своим мужем, стала естественно причастной его судьбе, разделила все тяготы беззакония, то есть стала уже считаться жительницей зоны, перешла в низшую касту ссыльных. Они будут вместе переносить все, что такое положение может иметь тягостного, никто из них не в состоянии был защищать себя от ежечасных оскорблений. Закоренелым злодеям и людям без совести доставляло сладострастное удовольствие унижать, притеснять людей, живущих на самом дне спецпоселения. Но даже в этих условиях физически сильного и смелого человека, каким был мой отец, лишний раз остерегались унижать (со слов мамы).

Я, родившийся в ссылке, автоматически лишался всех прав. Вскоре после моего рождения добровольно перешли в наш барак, с милостивого позволения коменданта, мои дедушка и бабушка. Не помню, в каком году исчезла колючая проволока вокруг наших бараков, но она как-то враз исчезла. После этого была снята вооруженная охрана, но не произошло послабления режима. Колючую проволоку придется мне еще видеть и в годы войны вокруг лагеря выше наших бараков.

В конце 1933 г. в бараке рядом с входной дверью (самое холодное место) отгородили уголочек занавесками, условно отделив нашу семью от других, а через некоторое время занавески заменили перегородкой в одну доску. Все это было сделано согласно доброму соизволению коменданта для маленького, вечно больного, родившегося в зоне ребенка. Это было великой «привилегией», так как по внутреннему распорядку в трудпоселке нары занимали по очереди для сна. Обитатели барака с сочувствием отнеслись к беде соседей, и зла никто к нашей семье не питал (со слов мамы). Подобные перегородки, а также дополнительные печи появятся значительно позже, в конце 30-х – начале 40-х годов, во всех бараках спецпоселения. У каждой семьи будет свой угол с одним окном, но это произошло после основательной «чистки» в 1937–1938 годах.

Женщины в бараке соорудили над печкой под потолком закуток (место, где не было сквозняков) и там мыли своих малышей. В бараках зимой стужа, ветер гулял. Пока я подрос, со мной намучились: переболел всеми детскими болезнями (только воспалением легких трижды) и был постоянно нездоров. В моем повествовании, к сожалению, неизбежны пробелы, особенно что касается тех далеких времен, о которых пытаюсь добросовестно писать. Однако отдельные детали я намеренно опускаю, так как это никому не будет интересно. Ну действительно, кому интересно описание длительных моих болезней, когда заканчивалось одно заболевание и начиналась новая болезнь? У моей колыбели, особенно по ночам, кто-нибудь дежурил из-за боязни, что я задохнусь и умру. Были моменты, когда вера, что когда-нибудь больной ребенок будет здоров, угасала. С самоотверженностью тигрицы, готовой к самопожертвованию, моя мама боролась за жизнь в моем хилом тельце, и смерть на какое-то время отступала под действием любви. Сколько раз родные прощались со мною, уходя на принудительные работы…

И как не поверить в провидение: при полном отсутствии лекарств и возможности уберечь от простудных заболеваний несчастное дите, ему все же была дарована жизнь. А десятки других умирали. За изнурительную жизнь я буду несколько раз близок к смерти, но мой рок спасет меня не единожды. Видимо, не всю чашу жестоких испытаний, страшных мук я испил до дна.

В моей памяти сохранились яркие минуты моего общения с отцом вплоть до расставания с ним. Какой бы он ни был усталый, всегда подхватывал меня на руки и подбрасывал так высоко, что сердце закатывалось от страха, затем он ложился отдыхать, а я ползал у него на груди. Помню прокопченный, черный от дыма потолок, крюк в потолке, на котором долгое время висела моя колыбель. Вот смотрят из темноты на задыхающегося сына испуганные, наполненные слезами глаза моей мамы. Видения этих картин буквально рвут мое старое сердце на части. Проплывает рядом берег реки. Косьва почему-то постоянно видится из-за колючей проволоки. Для этого не требуется закрывать глаза. Очень часто, так говорят близкие мне люди, я сижу с отсутствующим взглядом, направленным вдаль. Когда меня пытаются расспрашивать, о чем думал в этот момент, я никогда не рассказываю, что вернулся из горького моего детства…

История жизни нашей семьи в спецпоселении, в том числе и в бараке, подтверждена обстоятельными рассказами моей родной тети и друга моего детства в 1998 году. Многие эмоциональные свидетельства, ужасающие картины, грязь нашего бытия и страдания моих родных из повествования исключены.

Судьба человека, даже ребенка, была неразрывно связана с судьбой страны, которая в какой раз по воле провидения была в руках тирана. Тирана, опиравшегося на послушные карательные органы и на всю государственную машину.

Политический террор применительно к нашему спецпоселению, подчиненному Кизеловскому горотделу НКВД, стал кровавой вакханалией беззакония. Сами очевидцы, свидетели и участники тех событий, будут излагать свою правду о периоде политических репрессий.

Из показаний сотрудника органов НКВД Тр...цина Семена Владимировича, допрошенного 4 декабря 1939 года: «...В 1937 и в начале 1938 года я работал в Кизеловском горотделе НКВД... В момент подготовки и начала массовых операций начальником горотдела работал Фай... рг Георгий Михайлович... В июне или начале июля 1937 года мне стало известно о подготовке к массовой операции, которая должна начаться 6 августа 1937 года. Во исполнение этой установки каждый оперативный работник должен был учесть по обслуживаемым им объектам контрреволюционный элемент… и через агентуру составить списки с установочными данными и краткой характеристикой... 6 августа состоялась первая массовая операция. Из учтенных к этому времени почти 800 человек было арестовано примерно 500 человек...»⁶.

Осенью 1937-го пошли повальные аресты в спецпоселениях, в особенности после приезда следственной группы УНКВД. Сначала были арестованы все перебежчики и лица нерусской национальности, вслед за ними было дано указание арестовывать кулаков-трудопоселенцев. Аресты производились целыми поселками. Всех арестованных поместили в механический цех, т.к. тюрьма была уже забита. Среди спецпереселенцев царили всеобщий страх, обреченность.

Арест моего отца произошел 4 октября 1937 года. Пришли злые, жестокие, грубые люди. Перетрясли нехитрые пожитки нашей семьи, перелистали книги, прочитали и унесли с собой какие-то бумаги и вещи. При этом почему-то постоянно покрикивали: «Сидеть! Не двигаться!»

Я в страхе, сидя на коленях отца, сколько было сил, прижался к его груди, дрожал всем телом, боясь произнести хотя бы слово. Силой оторвали меня от отца и забрали в неизвестность могучего дорогого человека, который ласково, бережно гладил огромными ладонями меня по голове. Такими были непередаваемые последние мгновения! Прощальный любящий взгляд отца, рыдания мамы, плач бабушки, суровое молчание деда и тети врезались в память сердца. Вымученная улыбка отца, как лучик света в картине ужаса и мрака ночи 37-го года. Внешний облик отца живо сохранился в моей памяти: высокий, стройный молодой красивый человек с добрым, умным лицом. Вооруженный конвой увел моего отца, но я много дней упорно, как побитый щенок, скуля, а в основном молча продолжал его ждать на пороге нашего пристанища, не внемля уговорам. Сколько раз в эти горестные ночи мне слышался его голос, и это были счастливые минуты...

Спустя десятилетия после далекого, грозного 37-го мне нелегко выделить мои собственные впечатления из сплава последующих рассказов мамы, моих родных и Николая Филимоновича Можейко, который присутствовал при обыске в качестве понятого. Но я не забыл яркое ощущение ужаса, от которого кровь словно застыла, наступило оцепенение! Кожей ощутил дыхание смерти, пришедшей из той ночи. Моего отца и многих знакомых моих родителей арестовали почти одновременно. Аресты производились почему-то по ночам. Приходила очередная ночь, жители барака не спали, были в ожидании: за кем сегодня придут?

У меня осталась мама, а у многих забирали отца и мать, дети оставались с родственниками, а у кого не оказывалось оных, то их увозили вместе с родителями. Так, соседей наших по бараку Лепиных арестовали и увели под конвоем вместе с детьми (мальчик и девочка 5-6 лет). В памяти остались истошный крик и горькие слезы!

«Пожалейте нас, дяденьки, миленькие!» – умоляла, заливаясь слезами, Ганочка.

Где же вы теперь, Юрочка и Ганочка, исчезнувшие во мраке темной ночи октября 1937 года? Живы ли вы? Откликнитесь, если живы. Сколько детей, оставшихся без родителей, было отправлено в спецколонии, спецлагеря, спецдетдома! Для них был предопределен четкий жизненный маршрут: детская спецколония, затем взрослая, где они получали «уголовное профессиональное образование» и снова зона. Так начертал «родной отец» – товарищ Сталин.

Сталинские законы делали четырнадцатилетних подростков в наказаниях за проступки «равноправными» со взрослыми уголовниками. Сколько осталось сирот!? Спрашивается, во имя какой цели совершались эти преступления? Господи!

«Конвейер» НКВД 1937 года лишил меня отца и сделал сыном «врага народа». Только враги живут в спецпоселениях, тюрьмах, лагерях. Взгляд из-за колючей проволоки – как это больно вспоминать. Она разделяла людей: сегодня ты друг, завтра – враг.

Мама много и горько плакала по отцу. Иногда собирались такие горемыки, лишившиеся мужей в одну ночь, рыдали, жалуясь на свою судьбу, наивно надеясь, что когда-нибудь им вернут арестованных мужей, гадали на картах и с помощью чайного блюдца. Запомнился мне уже значительно позднее один разговор: проклинали человека, подписавшего показания на их мужей, называли фамилию, которая временами всплывала в моей памяти. А мама сказала соседке: «Ты думаешь, он (показывая на меня), когда вырастет, не отомстит подлецу за своего отца?»

Мама мне показала этого человека на фотографии, чудом сохранившейся у тети. В порыве обиды на «предателя» я перечеркнул карандашом его лицо, правда, не так, как нас заставляли перечеркивать крест-накрест в школьном учебнике портрет героя гражданской войны Блюхера и других «врагов народа», а одной широкой линией. Фотография в конце 90-х годов вернулась ко мне. Сейчас я понял, что того человека нельзя было обвинять: работала сталинская репрессивная система, против которой немногие смогли устоять.

Моя мама, некоторое время вынужденно не работавшая из-за моей длительной болезни, с большим трудом устроилась подсобной рабочей. Дедушке доверили работу конюха при шахтерских лошадях, а бабушке – мыть полы в бараках нашей зоны. Вся наша семья, со слов мамы, жила ожиданием новой беды. Оставшихся в бараке членов семей «врагов народа» стали «уплотнять». В наш угол подселили бабушку с внуком, родители которого умерли. Комендант примерно через месяц после ареста отца официально потребовал нашего переселения в рядом стоявший сарай, который использовался для хранения строительного инструмента. Через день он просто выкинул нас из барака со всем барахлом. Это надругательство страшно поразило всех и прибавило горя к горькому и безысходному положению нашей семьи. В сарае жить было невозможно, и мама слезно умолила соседку Эмилию Адамовну Ридзевскую пустить нас временно пожить в ее закуток, в противном случае мы наверняка бы погибли: была зима с морозами ниже сорока градусов. Слово коменданта было законом, его все боялись, а простая женщина и ее семья, неравнодушные к горю соседей, не испугались и в атмосфере повальных арестов. За мужественный поступок во имя спасения совершенно чужих людей грозили страшные беды всем Ридзевским. Некоторое время три семьи: Ридзевские (трое), Дементьевы (пятеро), Щепановы (двое) ютились примерно на пяти квадратных метрах. Петр Иосифович Ридзевский, который работал плотником, и мой дедушка – на все руки мастер – срочно стали общими усилиями приспосабливать «подарок» коменданта под жилье. Утепляя лачугу, члены трех семей с помощью родных и соседей построили двойные стены, засыпав опил в зазор между ними, сделали маленькое оконце, вместо пола прямо на землю положили обрезки горбыля и построили нары. Самое теплое место было на нарах возле железной печурки «буржуйки». Снаружи для тепла отсыпали высокую земляную завалину. Помню, впоследствии пацаном, сидя на ней, играл на гармони и ногами не доставал до земли. Горбыль, отходы строительных материалов (бревна категорически запрещалось брать: они шли на крепеж кровли в шахте) были милостиво выданы с разрешения коменданта. За самовольно взятую, даже брошенную доску следовало суровое наказание согласно Постановлению ЦИК и СНК СССР «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперативов и укреплении общественной (социалистической) собственности» от 7 августа 1932 г. За хищение государственной собственности был предусмотрен «расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах на лишение свободы не ниже 10 лет с конфискацией имущества…». Так, к началу 1933 года по требованию Сталина по этому закону было осуждено свыше 50 тысяч человек. Тогда даже за колосок хлеба, взятого с колхозного поля, а не то что за доску, давали «на полную катушку». По берегам реки валялись бревна от лесосплава, но никто не смел тронуть их без разрешения коменданта под страхом смерти. В это с трудом верится сегодня, когда безнаказанно идет чудовищное разграбление страны. Только вдумайтесь: за колосок лишали человека самого дорогого – жизни или сажали на 10 лет в лагеря. Как это ужасно, но все это было, было.

Вот как описывает в письме, присланном 9 мая 1998 года из госпиталя инвалидов войны нашу жизнь в тот страшный период старший сын Николая Тихоновича Марченко (хорошего товарища и «подельника» моего отца). Виктор Николаевич запомнил многое из увиденного: «...Кто поймет те тяжелые испытания, которые Вы, и мы, и другие перенесли. Это надо самому испытать. Когда взяли отца, маму выгнали с работы, меня из школы, брата (1934 года рождения) – из детского сада; выгнали из квартиры на мороз (просто милиционеры выкинули и все), на наше место поселили семью (позже узнал: осведомителей НКВД). Мы ютились под крыльцом барака почти весь октябрь. Отобрали всю живность и все вещи. Так под крыльцом мы пробыли недели три. Правда, соседи из другого барака на ночь пускали в коридор погреться. Но милиция следила и их наказывала. Мы голодные с братом, ходили по помойкам, искали пищу. Однажды нашли кусочек сыра, я отдал ему: он маленький, а оказалось – это было мыло. А сколько было других страшных событий! Дай Бог, чтобы это не повторилось...»⁷.

Большой семьей жить нам довелось недолго. Моя родная тетя Анна Александровна вышла замуж за шахтера и забрала к себе своих родителей. Не хочется думать, что доброта Эмилии Адамовны Ридзевской была причиной их трагедии. Почему Ридзевские в конечном итоге оказались вместе с нами в хибаре? Наверное, не по доброй воле. Комендант трудпоселка Крыл...в, насколько запомнили мы и другие наши родственники, был не тем человеком, который неповиновение, а тем более такое «преступление» спецпереселенцам мог простить или забыть. Добрейшего, душевного человека – Эмилию Адамовну, 1897 года рождения, полячку – арестуют в 1938 году вслед за ее мужем Петром Иосифовичем Ридзевским (следователи НКВД «раскроют» разветвленную, большую шпионскую организацию польской разведки).

«На первичном допросе 21.02.1938 г. обвиняемый Ридзевский в предъявленном ему обвинении виновным себя признал и показал, что он действительно являлся участником КР шпионской организации, в которую был завербован агентом польских разведывательных органов, имел от него задание на случай войны с Польшей вывести из строя ГРЭС, коксохим и взорвать ж. д. мост, проходящий через р. Косьву...»

«На последующих допросах 27.12.1938 г., 28.02.1939 г. и 19.05.1939 г. обвиняемый Ридзевский от своих ранее данных показаний полностью отказался...»

«Из объяснения следователя Кизеловского горотдела НКВД Сер...ка видно, что следствие по обвинению Ридзевского велось при усиленной камерной обработке через осведомление».

Это строки из постановления, на основании которого сами авторы сфабрикованного дела вынуждены будут принять решение: «…следственно-заключенного Ридзевского из-под стражи освободить»⁸.

Нашу же спасительницу решением тройки УНКВД приговорят как польскую шпионку к 8 годам ИТЛ. Эмилия Адамовна, инвалид, будет писать из Беломорско-Балтийского исправительно-трудового лагеря прошения о пересмотре несправедливого приговора. Мне при чтении в марте 1999 года следственного дела смелой женщины, спасшей нас от верной гибели, многое осталось непонятным. Да и не только мне: недоумение звучит во многих официальных бумагах органов НКВД, находящихся в деле. Определением военного трибунала Уральского военного округа от 29.09.1970 г. постановление «тройки» в отношении Ридзевской Э.А. будет отменено, но только сообщать об этом было уже некому.

Через два года не станет бабушки Лени Щепанова. Леня для меня будет какое-то время названым старшим братом по несчастью. В злосчастной лачуге спецпоселения осталась только бедная горемыка – моя мама с двумя несовершеннолетними детьми. О каком снисхождении или человеческом отношении к арестованным «врагам народа» и членам их семей могла идти речь в условиях безжалостного террора и физического насилия?!

Представьте обиженного маленького мальчика, которого без особых объяснений выставили за порог школы. Меня выгнали в самом начале учебного года. Одно утешало, что не я один в таком положении оказался, а все дети, у которых забрали родителей. Проболтавшись очередную зиму в одиночестве, я как-то весной взобрался на гору Крестовую, лег на ласковую зеленую травку среди огромных валунов, прикрытых розовым ковром шиповника. В голове невольно встал вопрос: «Кем я буду»?

Видится мне «шкет», который впервые задумался о своей жизни. Кем же он будет через десять, двадцать, сорок лет? Если до этого не посадят... Из кармана рваных штанов торчит самодельный наган – «поджиг». Он был изготовлен из стальной трубки и свинца, залитого в деревянную изложницу. Из него я стрелял настоящим черным порохом во время уличных мальчишеских драк. «Поджиг» был моей гордостью, но не шел ни в какое сравнение с Колькиной финкой. Нож с цветной наборной ручкой подарил ему настоящий «урка», у которого он «шестерит» (так ребята говорят). С Колькой мне не тягаться, да и старше он, у него друзья – настоящие жулики. «Ремесло я выбрал кражу, из тюрьмы я не вылажу», – начинал гундосить свою любимую песню Колька. Спев несколько куплетов, он сквозь зубы, через оттопыренную губу с шиком плевал и продолжал:

«Курва буду, не забуду, покалечу я Иуду...

Пилим, колем и строгаем, Соловки мы проклинаем.

Ах, зачем меня мама родила?..»

Вместо «Соловки» большинство ребят пели: «Первомайку». Так звалось наше поселение. И получалось, что это наша песня и о нас. Дружки Кольки собирались по ночам в кинобудке, пили водку, играли в карты. Бывали с ними их «шмары». Напьются водки и делают с ними, что хотят.

Насколько хватало глаз, кругом были скалы. Мрачные, старые ели смогли добраться на предпоследний ярус скал, окружили замаскированный вход в пещеру. У входа в пещеру сидит охрана из ястребов с серыми перьями под цвет скал. И только горы породы, поднятой из шахты и отсыпанной вдоль берега красивейшей реки, не вписываются в этот сказочный мир.

Все мои детские годы прошли на замечательной реке Косьве. Метрах в двухстах выше по течению от нашего жилья река образовала естественную заводь со светлейшей родниковой водой. У барака под номером 59 из-под скалы бил кристально чистый родник. Это было любимое место для рыбалки и военных мальчишеских игр. Здесь была своеобразная «морская база» детей спецпоселения. Отсюда мальчишки ватагами организовывали путешествия в верховья реки за другое поселение, Кременное. Подымаясь против течения в лодках-круглодонках с помощью шестов, обычно первую остановку делали под многоярусной скалой. Она нависала над Косьвой. К скале примыкал Ладейный лог, из которого, извиваясь, выходила на берег «стлань» и вела к немецким баракам через Лапотную поляну. За «Кременным» приходилось тащить лодку вдоль берега, не хватало сил преодолеть перекаты или пороги, через которые падала вниз река. Затем мы достигали песчаного острова, на котором однажды нашли большой якорь с цифрами «1856 год». Рассказывают, что во времена заводчиков Демидовых по реке ходили баржи с грузами, которые обменивались на шкуры зверей у северных народов. Обычно выше этого острова они не подымались. Жуткая радость и страх охватывали, когда через пороги лодка падала вниз. Под сердцем холодело, а я старался изо всех сил направить лодку между камней-валунов по стремительной воде. Пройдя, не разбившись, через перекаты, далее можно было спокойней управлять лодкой.

Однажды с соседским мальчиком, который на два года старше, мы впервые попробовали вкус водки. У мамы в сундуке была припрятана бутылка водки для компрессов, поскольку я часто простывал и болел. Меня мучило любопытство: почему окружающим так нравится водка? Да и похвальба Кольки вызывала какое-то таинственное представление о ней. Любопытство взяло верх над нерешительностью, и чтобы мама не догадалась, я аккуратно большой иглой проткнул картонную пробку (крышку) и через это отверстие пытался тянуть водку. Понравилось: вкус необычный, пригласил попробовать своего друга Володю. Поскольку пить было неудобно, мы, забыв об осторожности, раскрыли бутылку водки и прямо из горлышка пили. Выпили, покурили. Соседский мальчик чувствовал себя прекрасно, а меня начала бить непонятная лихорадка, какие-то судороги пошли по телу, весь горел, навертывались слезы на глазах. Накатывались какие-то волны; дрожа от страха, я долго падал в бездонную пропасть. Временами виделось желтое низкое солнце, в лицо бил захватывающий дух ветер. Все померкло… Врет Колька, после водки мне было очень и очень плохо, соседи вынуждены были срочно вызвать с работы маму. Несмотря на суровые законы, царившие в трудпоселке, она сумела упросить начальников отпустить ее с работы: сыну плохо. Когда я пришел в себя, то увидел плачущую мать. Она не ругала, не била меня, а просто с отчаянием в голосе сказала: «Ну что ты за человек? Навязался на мою голову, от тебя одно только горе...»

Много печальных событий пройдет через мою жизнь, прежде чем я осознаю, что только беспросветная, бесправная, из сплошного унижения судьба и страшный опыт многих невольников стояли за этими словами мамы, полными отчаяния, безысходности и страха потерять свое кровное дите – единственную цель ее рабского существования! Но в тот момент мне казалось, что меня никто во всем мире не любит. Никому, никому не нужен, даже родной маме. Лучше бы она поколотила, как в прошлый раз, но не говорила этого. Прошлой осенью, ночью, возвращаясь в свою ночлежку, я увидел коменданта, идущего значительно впереди. Не помню, как у меня в руке оказался камень, скорее всего, просто по привычке нес в руке для личной защиты, и он помимо моей воли полетел в голову ненавистному коменданту. На счастье, камень не попал в цель. Комендант, ругаясь матом, бросился в темноте догонять своего обидчика. В панике, вместо того, чтобы скрыться между сараями в какую-нибудь нору (благо таких мест было много), я ринулся в свой бывший барак, спрятался за дверь и дрожал от страха. На крыльцо вышел наш бывший сосед по бараку Людвиг Гилярович Старикович как бы покурить. На вопрос коменданта, давно ли он здесь курит, не пробегал ли кто? – Старикович ответил, что в барак уже полчаса никто не входил. Комендант покрутился, поругался: «Очень похож на недобитого гаденыша», – (и назвал мою фамилию), постоял, выслушал слова в защиту «гаденыша» и ушел.

В свой выходной день мама била меня ремнем так, что я потом долго не мог сидеть. Мама плача приговаривала: «Ты что, решил нас посадить в тюрьму»? Через день после порки во время купания ребята, увидев мое тело в красных рубцах, обидно до слез смеялись надо мной. Колька бросил: «Ты чего ей сдачи не дал?»

И вот теперь я стал пьяницей. Может быть, прав комендант, называя меня «недобитым гаденышем»? До того плохо я себя чувствовал, что жить не хотелось. Действительно, от меня одно только горе и лишние заботы. И как не везет в жизни: трижды тонул, зачем-то вытаскивали (последний раз еле откачали)... Но материнское сердце, вмещавшее в себе безмерное милосердие, смилостивилось, и в очередной раз я был прощен.

Летние дни на северной реке пролетают быстро. Незаметно закончилось лето. Туман с реки слоился, волновался по диким отрогам окрестных скал. Лишь Крестовая гора, как одинокий путник, плыла среди причудливых «старинных замков», сменяемых «дремучим лесом». С незапамятных времен получила она свое название из-за большего креста, поставленного на вершине. Кто установил на скале крест? Никто не помнит. Если на нее взобраться в ясную погоду, то можно увидеть вдали соседние селения, дымы больших городов и внизу серебристую Косьву. Так я однажды понял, что есть еще где-то за горизонтом другой мир, недоступный для меня.

Пришла зима. Задышал, затрещал мороз. Радостные дети высыпали из бараков на прогибающийся лед: кто на саночках, счастливчики – на коньках. Зимние метели скоро заметут их жилье, сорокаградусные лютые морозы загонят всех по домам. Только отчаянные мальчишки, привязав к галошам, валенкам самодельные лыжи, изготовленные из дощечек от больших бочек, будут спускаться с крутых скал и гор. Летом мы с мамой в ее выходной, собирая малину в лесу, нашли кем-то припрятанные настоящие лыжи с палками. Сколько для меня было радости от этой находки! Бывало, я уходил за 12 километров к немецким баракам кататься. Прекрасно скользили лыжи, со свистом мелькали по сторонам деревья и скалы! Я представлял себя красноармейцем. Падая, я отражал нападения окружавших меня «врагов». Так, в одиночестве «навоевавшись», усталый, весь в снегу возвращался я в свою конуру-хибару. Каждую зиму я строил снежный городок, пробивая выход из нашей хибары, погребенной снегом. Под снегом не дует злой ветер.

Запомнились мне страшные длинные ночи в кромешной тьме, когда так хочется плакать в одиночестве от горькой обиды на жизнь. Вот уж несколько лет, как отец стал «врагом народа», я – сыном «врага народа»! Нет, и я сам теперь – «враг народа». Я по ночам вынужден брать уголь для маленькой железной печурки: иначе мы бы замерзли в этом сарайчике. По законам спецпоселения за это полагается тюрьма. Добрая соседка сказала маме: «Пусть твой сын каждый раз приходит, когда я работаю в ночь, за углем. Авось пацана не поймают, а тебе приходить нельзя: посадят».

Она работала откатчицей вагонеток, которые по канатной висячей дороге переправлялись на другой берег реки Косьвы, а дальше уголь грузили в железнодорожные вагоны и увозили в огромную страну, где-то существовавшую за горизонтом моих представлений. Когда работала тетя Аня, я брал саночки с установленной на них детской ванночкой и крался к «висячке» (так народ называл угольный откатной участок шахты). Тетя Аня, трясясь от страха, забрасывала в ванночку несколько кусков угля, и я убегал от «висячки», чтобы не поймали. Чужие шахтерские рваные галоши постоянно слетали с моих ног. Было жутко.

Но зато какая радость прибежать, не раздеваясь, затопить печурку, сняв галоши, придвинуть вплотную ноги к «буржуйке», испытывая ломящую, нестерпимую боль в замерзших ногах и руках, и греться. В этот момент я обычно начинал дремать у почти живого, ласкового огонька, и мысли текли, путаясь, перескакивая с одного на другое.

Огромной радостью для меня была игра на гармошке, которую мне купила мама с условием, что я не буду пропадать на улице. Уличные дети болтались от нечего делать, где придется. Иногда они собирались стаями и устраивали настоящие драки, до крови противника. Я в драке не прятался за чужие спины, но почему-то у меня появились острые страхи по ночам, особенно после прочтения повести «Вий» Гоголя. Хорошая учительница научила меня в пять лет читать и писать. Так что я – грамотный!

Почти всегда один сижу по ночам, греясь у огня. Проходят длинные шесть дней, и только на один день начальники отпускают маму с работы. Она работает далеко, в соседнем городе. Сколько себя помню, все время жил с бабушками: сначала с родной, затем с чужой, ставшей почти родной, а мама зарабатывает на хлеб и еду. Вот так всю дорогу один – без мамы и отца. Да и как же иначе? Кому я нужен? Никому до меня дела нет. Что это за жизнь такая? Окружающие взрослые почему-то зовут меня «сиротой». Хорошо моему другу: у него папа, мама, брат и сестра... Безотцовщина, отчаянное одиночество, безысходность, чувство постоянного холода из далекого «счастливого» детства преследовало меня всю оставшуюся жизнь.

События и годы нашей жизни могут показаться незначительными и ничтожно малыми явлениями, если подняться до понимания вселенского мироздания. Однако в них, как в детской слезе, вы сможете увидеть великую трагедию и ужас бытия и бесправия несчастных спецпереселенцев.

Меня выгоняли из нескольких школ. В результате я потерял два учебных года. Четыре класса мне удалось закончить в 13 лет, с хорошими оценками за учебу. Смотрели мы на взрослых ребят, отъявленных хулиганов и воров, как на героев. Играли в «чику» на деньги и в другие азартные игры. Познали мы блатные песни, которые прельщали нас своей «романтикой».

Как-то зимним вечером, уже в 1997 году, я с обидой сказал маме, что я рос брошенным ребенком, даже когда из школ выгоняли, она меня не защитила. Мама ответила: «Ходила и просила, кого могла, не тебя одного выгоняли из школы. Всех детей, у кого родителей арестовали». Невольно вырвавшийся упрек я до сего дня не могу простить себе и замолить перед памятью моей великомученицы-мамы. Последние пять лет своей жизни она лежала в постели, обездвиженная болезнями, приобретенными в ссылке. Какими все-таки жестокосердными мы бываем с родными и близкими! Их жизнью и смертью распоряжались органы НКВД. Жизнь была самая безотрадная и небезопасная в окружении ссыльных и заключенных, тогда постоянно приходилось слышать: там-то ограбили, там-то убили. Не проходило почти ни одной ночи, чтобы следующим днем не было разговоров среди пацанов, да и взрослых спецпереселенцев о каком-то страшном происшествии. Все мы пребывали в постоянном страхе. Мама от постоянной тревоги, беспокойства за судьбу сына, мужа, а также после полученного в болотах севера тяжелого заболевания очень тяжело хворала. Однако самоотверженно ходила на работу: кому-то надо было кормить двух несовершеннолетних подростков.

Моя родная, самоотверженная, самая добрая, несравненная мама! Прости, ради Бога, меня!

Видел я в детстве военнопленных (немцев, «власовцев»), живших по соседству в лагере, а также спецконтингент, подвергнутый проверочно-фильтрационным мероприятиям. Некоторым из них доверяли откатывать в вагонетках поднятую из шахты на поверхность породу. От немцев впервые услышал: «Гитлер капут». Заключенные и спецпереселенцы пытались бежать, их ловили. Лично я наблюдал несколько облав на беглецов, но был случай, когда шестеро «власовцев» ушли «с концами» через гору Крестовую. Видел и ничем не оправданную жестокость и изуверство.

А тем временем шла война, прибывали раненые, ввели затемнение на какое-то время, появился в спецпоселке и первый Герой Советского Союза – раненый танкист. О, как мы, пацаны, гордились нашим героем и завидовали воевавшим на фронте. Ребят из трудпоселка стали обучать стрельбе из боевой винтовки образца 1899/1930 гг. Многие из них в семнадцать лет уйдут на фронт.

Несмотря на военное время, мы жили своей жизнью и радовались, что живем: летом целыми днями пропадали на реке Косьва, рыбачили днем и ночью (лучили с острогой), купались. Пройдя суровую школу на реке, я научился хорошо плавать.

Были события, за которые мне до сих пор стыдно. Во время войны пригнали на «трудовой фронт» узбеков (так мы их называли) и разместили их в бараках в Ладейном логу. Мы, мальчишки, их презирали за то, что они копили деньги, продавая свою и без того маленькую пайку хлеба, а как следствие многие опухали с голоду и умирали, оставляя деньги спрятанными в цветных халатах. (Мы не понимали, что они думали о родных, собирая деньги, надеясь помочь им). Развлекались пацаны, натягивая поперек их дороги проволоку, а они, опухшие от голода, запинались за нее и падали на землю. Меня слабо утешает, что я только однажды присутствовал при таком «развлечении». Гонялись мы верхом на «шахтерских» лошадях в ночное, болтались днем и ночью на улице, летом лазали по скалам, взбираясь к ястребиным гнездам. Интересно было наблюдать, как птицы пытались увести нас от своих гнезд с птенцами. Нам были знакомы эти чувства через наших матерей, беззащитными птенцами которых мы были. Мы, дети «врагов народа», сироты, пользовались предоставленной свободой, а в округе были зоны, лагеря с заключенными. Другой жизни я не знал и не представлял, о другой участи не мечтал...

В самом страшном несчастье были и светлые моменты. Благодаря бабушке Леонида Щепанова, урожденной дворянке, я почти в четырехлетнем возрасте познакомился с поэзией А.С. Пушкина. Сколько стихов она помнила! Как она их изумительно читала, непередаваемо, ах, какая самоотверженная, славная, поэтичная натура была! Сколько сердечной теплоты, заботы проявила о своем внуке и обо мне в силу своей высокой культуры, образованности. После смерти бабушки Леня остался совершенно один, круглым сиротой, а я – без ее трогательного присмотра. Спустя несколько лет Леня женился и переехал от нас к жене. Он сначала работал помощником, а затем машинистом подземного электровоза, который возил маленькие вагонетки с углем и породой из шахты на поверхность. Мы с Леней не стали волчатами, не ожесточились от человеческой несправедливости, с лихвой выпавшей на нашу долю. Сейчас, когда пришло время отдавать долги, все мои попытки разыскать сына Лени не дали результата. А как хотелось бы признаться в любви запоздалой к давно ушедшему прекрасному человеку, сказать «спасибо» хотя бы ее потомкам.

Любовь к чтению, которую привила мне бабушка Лени, в конце концов все-таки взяла верх над улицей. Началась стадия моего запойного чтения всего подряд: от Льва Толстого до «Спутника деревенского физкультурника». В городской библиотеке не знали, как отвязаться от двенадцатилетнего подростка. Эта любовь ко всему прекрасному, возвышенному победила во мне грязь зоны и лагерей, влияние всей перевернутой морали окружавшего нас воровского мира. И тем не менее я до сих пор недоумеваю, как мы с Леней не стали, как многие из нашего окружения, хулиганами. В 1946 году мы с моим другом замыслили побег в город Клайпеду, где жила его тетя, чтобы стать юнгами. Не суждено было исполниться нашей мечте о походах в далекие моря. Мой друг до последнего времени работал главным геологом одной из шахт Кизеловского угольного бассейна.

Но мне необходимо завершить жизнеописание рода Лисициных. Судьба оставшихся членов семьи сложилась не лучшим образом. Борис Иванович Лисицин сошел с ума на лесоповале и через год после смерти отца умер. Петр Иванович – умнейшая, утонченная, высокообразованная личность, учитель, который до раскулачивания учил в сельской школе крестьянских детей, находясь в ссылке, ослеп, стал инвалидом первой группы. Он, не видя мира, прожил более 90 лет. Их сестра Ирина Ивановна попала в ссылку под Воркуту, умерла в северном городке Ухте. Сгинут некоторые из Лисициных, отбывая ссылку в Сибири.

Бесправие, каторга лесоповала, смерть мужа и сына, отсутствие вестей о родных, разбросанных злой судьбиной по свету, делали вдвойне непереносимой долю матери шестнадцати детей Агафьи Мироновны Лисициной. Сколько же надо было иметь мужества, чтобы опекать сыновей, дочь и внучку (мою маму) в тяжелейших условиях ссылки. Мне довелось ее видеть не раз и присутствовать с моей мамой в 1946 году на ее похоронах.

Вера Ивановна Лисицина, красивая натура, умница, выйдя замуж за активного комсомольца, прибывшего по оргнабору для работы на новостройках пятилеток, прожила длинную, полную мучений и страданий жизнь. Леонид Макарович, так звали ее мужа, полюбив юную красавицу, образованную спецпереселенку, совершил благородный, смелый поступок. Взяв в жены поднадзорную, он выложил комсомольский билет. Он испросил разрешение поехать с женой в отпуск на свою родину, под г. Горький в 1937 году. Разрешение, на удивление, выдали, учитывая примерную их жизнь в трудпоселке. Их пребывание в отпуске было под контролем уже представителей НКВД Горьковской области. В 1944 году Вера Ивановна подала заявление в органы НКВД Молотовской области с просьбой восстановить ее в политических правах, ссылаясь на военные заслуги мужа и собственную примерную жизнь. Леонид Макарович воевал, был ранен и награжден в 1943 г. под Сталинградом. Вера Ивановна в это время мучилась с малолетним сыном, инвалидом детства после перенесенного менингита. Мне, десятилетнему мальчику, не раз приходилось нянчить вечно плакавшего их ребенка. Веру Ивановну восстановили во всех правах на основании заявления.

Здесь уместно сказать добрые слова о некоторых уральских чекистах. Сейчас в основном чекистов тех лет красят в черный цвет. Однако много в их среде было и порядочных людей. Исключительно признателен и сердечно благодарен я поселковому коменданту НКВД трудпоселка шахты им. 1 Мая Тубольцеву, райкоменданту Губахинской райкомендатуры НКВД Важенину, начальнику Губахинского УО НКВД майору госбезопасности Пермякову, старшему оперуполномоченному ОСП УНКВД капитану госбезопасности Селютину, заместителю начальника ОСП УНКВД по Молотовской области капитану госбезопасности Фокину, начальнику УНКВД по Молотовской области комиссару государственной безопасности Захарову, заместителю прокурора Молотовской области Коровкину за подготовленное и принятое постановление от 18 августа 1944 года об освобождении из спецпоселения Лисициной-Копосовой Веры Ивановны.

О других родственниках мне ничего не известно.

Выйдя на пенсию по старости, проработав всю жизнь с раннего детства, моя мама при мизерной зарплате за все годы рабского труда будет получать минимальную пенсию до конца дней своих. К слову сказать, нашей зарплаты нам хватало на всю семью, так что об этом никогда и речь не заходила. Имея на руках паспорт, моя мама наконец-то в 1947 году, после многократных обращений и ходатайств ее начальников в городской отдел милиции, получила разрешение покинуть Губаху на основании специального вызова (какого по счету, не знаю) на выезд моего старенького дедушки. До Отечественной войны дедушке и бабушке было разрешено уехать на родину. Они покинули спецпоселок «ввиду престарелости, в связи с отсутствием социальной опасности...», с надеждой построить жилье у себя на родине и вытащить нас из неволи.

Настал для нас желанный день! Нам разрешили покинуть угрюмый край! Перед отъездом мама жутко плакала на могиле своей бабушки, вспоминая усопших в северных лесах деда и дядю. «Живите, не забывайте», – говорила она на прощание родным, обнимая мою тетю.

Подростком с письменной характеристикой от моей учительницы – «мальчик любит тихие игры...» – я оставлял мою страшную родину с радостью и надеждой, что будет лучше и счастливее у родного деда. Моя милая деревенька находилась неподалеку от станции Шентала Куйбышевской области. По воле счастливого случая (возможно, это судьба) я попал в класс, которым руководил дореволюционной формации учитель русского языка и литературы. Исключителен его вклад в становление моей личности. Незабвенный, дорогой учитель, милый моему сердцу Михаил Моисеевич Гусев! Слов нет, чтобы воздать должное его памяти! Как трепетно и умело вел он нас за собой, призывая мечтать о несбыточном, посылая наши мечты так высоко, что временами дух захватывало!

Осень голодного 1947 года запомнилась мне не только

«хлебцами» из лебеды, но и лаптями. Мой дед за один вечер сплел изумительные по удобству для ног и легкости в ношении лапти. На следующее утро обулись мы с ним в лапти и пошли зарабатывать «трудодни» в колхозе. Дедушка надеялся, что я свяжу свою жизнь с пчеловодством, понимая, что его внуку другого не дано, и готовил исподволь к этому. Я же поставил перед собой еще после седьмого класса задачу: поступить после окончания школы в МВТУ им. Баумана и целенаправленно готовился все годы, занимаясь по вузовским учебникам, решая задания по программе МГУ и физико-технического института. Временами на меня находили апатия, отчаяние: лбом стену не пробить.

Школу закончил с двумя оценками «хорошо», остальные «отлично». В1953 году я оставил свою благословенную деревню Черная речка. Низко поклонился еще не осевшей могиле любимого деда, простился с домиком под соломенной крышей, с тяжелым сердцем покидая край, в котором прошли лучшие годы юности. Я храбро ринулся в штормящее житейское море. Наивная личность ехала в Москву! Политическая ситуация в то время была непростой, если учесть, что Москва жила слухами о несостоявшемся перевороте, об аресте Берии. Парки были заполнены войсками, поговаривали, что в ночь ареста к Москве шли танки. Возможно, эта неопределенная ситуация сказалась на настроениях членов приемной комиссии. В общем, что-то не сработало в «системе». Но все время в душе, как заноза, сидело сомнение, посеянное членом приемной комиссии, который, принимая у меня документы, обронил: «С такой анкетой трудно будет поступить».

Два дня спустя после обнародования списков поступивших счастливчиков меня пригласили на мандатную комиссию, где и было задано несколько вопросов: «Вы написали в анкете, что ваш отец был осужден в 1937 году по 58-й статье. Что еще вам известно? Можете что-то добавить к изложенному в анкете? У вас одна мать в деревне осталась? Она сможет вам помогать? Предлагаем вам добровольно забрать свои документы». Я протестовал: «Вы не имеете права так поступать со мной! Я успешно прошел по конкурсу! Сын за отца не отвечает». Грозился, что пойду на прием к К.Е. Ворошилову.

Перечитывая эти строки ночью 5 марта 1998 года, я подумал: наверное, счастье, что не стал добиваться справедливости у Ворошилова, сатрапа, «плясуна» застолий у «Великого вождя». Могло случиться, что клерки Ворошилова окончательно перечеркнули бы мою судьбу.

В конце нервного разговора, более всего похожего на унизительный, оскорбительный допрос, детали которого намеренно опускаю, сидевший во главе стола импозантный, с красивым злым лицом мужчина от имени мандатной комиссии с негодованием заявил: «Вы у нас учиться не сможете и не будете! Рекомендуем вам взять свои документы по-хорошему! В противном случае они будут высланы по адресу, указанному в анкете. Упорствовать не советую!»

Жалкий, растоптанный, уничтоженный вышел я в сквер перед главным корпусом МВТУ и впервые не смог сдержать своих чувств. Горько было от обиды, несправедливости, бессилия, сердце раздиралось безысходностью положения. Казалось, жизнь кончена, нечего в жизни ждать, все для меня закрыто, главная цель моего будущего рухнула…

В моей печальной судьбе это был не единственный и не последний удар. Прошла целая жизнь в поисках истины, прежде чем автор, исследуя имеющиеся материалы, познает многое досель неизвестное, возможно, тщательно скрываемое. Огромный пласт приоткроется совершенно неожиданно 26 августа 1998 года. Спустя 37 лет со времени последней встречи сидели мы с родной тетей и перелистывали год за годом страницы прожитой книги жизни. Благодарю дорогую тетю за ее подвиг. Это надо же, какой подарок она преподнесла! Мало того, что она меня разыскала, так ведь она, старый, больной человек, приехала в последний раз повидать любимого племянника. После этого я остро осознал свой неоплатный долг перед ней и памятью родных. Понял отчетливо и другое: что на подобное уже не способен, просто сил не осталось. Позвольте схематично, буквально отдельными штрихами обозначить некоторые темы из многочасовой беседы, перевернувшей внутри многое, ярко высветившей события прошлого под новым углом зрения.

– Тетя Анна, мне мама рассказывала, что семью отправили в ссылку по злому умыслу председателя Старо-Шенталинского сельского совета? – спросил я.

– Да, – отвечала тетя. – Без слез не могу вспоминать, сколько мы страха, ужаса, голода натерпелись! Я не знаю, были бы мы живы, если не смелость моего отца. Возможно, сгинули бы в архангельских болотах и лесах. Мой отец, Александр Афанасьевич, настоял, чтобы мы, дети, бежали из Архангельской ссылки, а затем и сам убежал. Мы с твоим отцом много дней и ночей пробирались вдоль побережья реки Северной Двины, боясь заблудиться. В болоте стоять на месте нельзя: засосет. (Это все было знакомо мне по собственному опыту). Так добрались до притока реки Камы. Далее мы на дырявой лодке сплавлялись, питаясь тем, что находили в лесу, и подаянием добрых, сердобольных людей, пока не оказались в районе г. Соликамска, где нас и поймали милиционеры. Для порядка, чтобы в будущем не было желания убегать, жестоко избили…

… Дети мои, за мирской суетой вечно скрытный, с закрытой душой, я никогда не исповедовался перед вами. Каюсь, что до последнего времени вы так и не знали многое из того, что я носил в своем сердце. Именно вам и детям «врагов народа», к коим принадлежит ваш отец, посвящаются эти строки. Если бы вы знали, как тяжело, с какой болью в сердце дается каждая новая строчка спустя годы. Всю сознательную жизнь мысленно я повторял про себя: ты – изгой из касты прокаженных. Знай и помни: ты несешь клеймо на себе от рождения! Всю жизнь ни днем, ни ночью (ко мне почти каждую ночь во сне приходят те страшные тени из прошлого) не могу забыть ужаса, вошедшего раз и навсегда во все мое существо. Самое страшное из моей жизни, конечно же, уйдет со мной в могилу, по-иному это было бы жестоко и бессердечно по отношению к вам, родные мои кровинки.

В 1995 году я прочитал 11-томное дело, теперь у меня есть документы. Следствие по делу 500 человек было закончено дней за 10-15.

«Выписка из протокола заседания тройки УНКВД Свердловской области от 15 ноября 1937 г.

Слушали: дело 15199 по обвинению Дементьева Михаила Александровича, 28 лет, ур. дер. Шентала Клявленского района Куйбышевской обл.

Кулак. Трудопоселенец. КР повстанец. Обвиняется в том, что с 1935 г. являлся активным участником ликвидированной КР повстанческой организации. Входил в состав отделения химиков и являлся командиром стрелкового КР отделения.

Вел оголтелую КР пропаганду пораженческого характера.

Постановили:

ДЕМЕНТЬЕВА МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА – РАССТРЕЛЯТЬ.

Лично принадлежащее имущество конфисковать.

Секретарь тройки УНКВД подпись \Калугин\.

Верно: инспектор 8 отд. (подписи нет)»⁹.

Правдой был только приговор тройки УНКВД от 15 ноября 1937 г., приведенный в исполнение на следующий день, 16 ноября в 24 часа.

Они его расстреляли! Расстреляли…

Многие годы была слабая надежда, что отец жив, оставалась даже после получения справки о его реабилитации в сентябре 1958 г. В справке было сказано: «Постановление тройки УНКВД Свердловской области от 15 ноября 1937 г. в отношении Дементьева Михаила Александровича отменено и дело производством прекращено за недоказанностью состава преступления...» И вновь сомнения: формулировка должна быть иной – в связи с отсутствием самого «состава преступления».

Совсем смутили строки из письма УКГБ при СМ СССР по Пермской области, где сказано: «На Ваше заявление от 26 января 1960 г. сообщаем, что ваш муж... был осужден 15 ноября 1937 г. на 10 лет ИТЛ и, отбывая наказание, умер в заключении 29 апреля 1945 г. от эмфиземы легких. За свидетельством о его смерти обратиться в Губахинский горбюро Загс... За справкой о реабилитации рекомендуем обратиться в Пермский облсуд»¹⁰.

Так в феврале 1960 г. и слабая надежда, что отец жив, разбилась о сухие строки письма из УКГБ, адресованные маме. До этого лживого письма мама все годы каждодневно ждала возвращения своего Михаила, надеясь на чудо…

Перед всеми товарищами отца без исключения автор молча склоняет голову в знак высокого уважения к их тернистому пути на Голгофу.

И еще выдержка из письма В.Н. Марченко, сына Н.Т. Марченко: «...Очень был тронут Вашим письмом с описанием поездки на место гибели наших отцов. Не знаю, что на меня подействовало, но я просто рыдал, читая его. Долго не мог успокоиться и, конечно, помянул всех, всех ушедших в мир иной... Я постоянно перечитываю Ваше письмо и все время думаю о наших ушедших родителях. Какие они перенесли муки! Нам, очевидно, даже не представить. Хотя я с некоторыми, которые вернулись оттуда вскоре, т.е. в конце 1937 года, в 1938 году и позже разговаривал. Кое-что врезалось в память. Мне 4 мая 1937 года исполнилось 11 лет, и помню я многое. Те, что вернулись, рассказывали ужасные вещи: арестованных выводили в лютый мороз на двор, заставляли раздеваться до исподнего, наливали воды в сапоги (валенки), поливая, как в душе, и били, если они шевелились. Держали, пока вода, налитая в сапоги, не замерзала, или караульные замерзали, тогда прекращалась эта экзекуция... Паяльной лампой жгли... Много всего (бывшие подследственные) рассказывали, когда напивались, а трезвые всегда молчали…»¹¹.

Славные представители НКВД во время массового террора только в одном 1937 году «поставили к стенке» под г. Свердловском 4309 человек из Прикамья. Никто из представителей власти не принес официальные извинения и сожаления по поводу вопиющего преступления, даже словом не обмолвился в адрес палачей.

Но есть Божий суд, от которого не скрыться за понятием «работала система»! Перед смертью все равны. Убедительно прошу поверить, что автор ни в коем случае не руководствовался в своих изысканиях принципом «око за око...», а только поиском истины, правды о событиях полных ужаса. Боже упаси, уважаемый читатель, допустить подобную мысль. Кровная месть есть удел жестокосердных извергов.

Он простил всем, даже осведомителю Ферсенко В.К.,1903 г. рождения, слесарю 4-го участка шахты им. Калинина, бывшему члену ВКП(б). Провокатор «пачками давал показания на рабочих-трудопоселенцев шахты, которые подписывал, не читая их». Комендант трудпоселка шахты в своих показаниях следователю говорил, что «Ферсенко этим только предотвратил свой арест...» Доносы его просто было неприятно брать в руки. Общеизвестно, рано или поздно, за редким исключением, открываются имена действительных осведомителей. Жить под вечным страхом быть разоблаченным и проклятым родственников жертв доносов, сознавая неотвратимость всеобщего презрения – историческая доля потомков из рода Иуды...

Высшая справедливость, земля, обильно политая кровью невинно загубленных, взывают к прокурору Пермской области, Генеральному прокурору России, председателю комиссии по реабилитации жертв политических репрессий при Президенте России – подать протесты:

1. Об изменении формулировки Постановления Президиума Молотовского суда от 30 ноября 1955 года (дело 44-У-14с) по обвинению Каркошка Алексея Григорьевича, Дементьева Михаила Александровича, Рассошенко Тихона Ивановича, Марченко Николая Тихоновича и других в части, где сказано: «...дело производством прекратить за недоказанностью состава преступления». Взамен должна быть следующая редакция:

Постановление тройки УНКВД Свердловской области от 14 и 15 ноября 1937 года (в отношении Каркошка Алексея Григорьевича, Дементьева Михаила Александровича, Рассошенко Тихона Ивановича, Марченко Николая Тихоновича и других в числе 61 человека) отменить и дело производством прекратить за отсутствием состава преступления.

 

Вместо эпилога

 

«Работа этого человека была сродни работе разведчика. Известный лишь узкому кругу специалистов, он, тем не менее, занимался делом, результаты которого трудно переоценить. В пока еще существующей боеспособности сегодняшней России есть и его весомый вклад...

...В известной степени на характер Дементьева большой отпечаток наложило его суровое детство. Семья много лет провела в репрессивных лагерях, а отец был расстрелян в конце тридцатых под Екатеринбургом...»¹².

Это сказано об авторе воспоминаний. И последние скорбные строки о его родных.

Дементьев Александр Афанасьевич – глава рода, реабилитирован 31.03.1997 г. посмертно¹³.

Дементьева Татьяна Леонтьевна – жена главы рода, реабилитирована 31.03.1997 г. посмертно¹⁴.

Дементьев Михаил Александрович – сын главы рода, реабилитирован дважды: 30.11.1955 г. и 31.03.1997 г. посмертно¹⁵.

Дементьева Анна Александровна – дочь главы рода, реабилитирована 31.03 1997 г.¹⁶

Дементьев Владимир Михайлович – внук главы рода, реабилитирован 21.04.1997 г.¹⁷

Лисицин Иван Иванович – глава рода, реабилитирован 27.08.1997 г. посмертно¹⁸.

Лисицина Агафья Мироновна – жена главы рода, реабилитирована 27.08.1997 г. посмертно¹⁹.

Лисицин Петр Иванович – сын главы рода, реабилитирован 27.08.1997 г. посмертно²⁰.

Лисицин Борис Иванович – сын главы рода, реабилитирован 27.08.1997 г. посмертно²¹.

Лисицина Вера Ивановна – дочь главы рода, освобождена из ссылки в 1944 г. и восстановлена во всех политических правах, выдан паспорт, реабилитирована 27.08.1997 г. посмертно²².

Большинство из них так и остались в земле Урала. Их добрые имена восстановлены после соответствующих обращений с заявлениями автора этих строк. Фактически их было значительно больше, но не все упоминаются на этих страницах.

Давыденкова Антонина Семеновна – внучка главы рода Лисициных, освобождена из ссылки в августе 1947 г., осталась не реабилитированной²³. Накануне ее смерти представитель УВД МВД Пермской области посетил семью Дементьевых с целью получения дополнительной информации. Посчитав невозможным отягощать последние часы тяжелобольной мамы горькими воспоминаниями о пережитых страданиях в ссылке, сын и сноха попросили ее подписать заявление о приостановке работы по реабилитации.

Она умирала спокойно, со светлой улыбкой на устах. В последние свои минуты она никого не звала… Мама, мамочка моя! Она умерла ровно в полдень 22 июня. Ушла Великомученица, не обеленная, у которой суровая система власти отняла все, что смогла. Горемыка так и не узнала о реабилитации родных.

Перед Богом все равны...

 

---

1. Владимир Михайлович Дементьев

2. Мартюшев Ф.И. «Жертвы и палачи». Екатеринбург, 1997, с.149–158.

3. Марченко В.Н. Письма.

4. Якушевский В.И. Свидетельские показания. Заверено администрацией г. Гремячинска Пермской области. 28.04.97 г.; Парфенов И.И. Свидетельские показания. Зарегистрировано в реестре за № 920, Губахинский нотариальный округ Пермской области. 29 апреля 1997 г.

5. Дементьева (Скреблова) А.А. Письма.

6. Государственный архив по делам политических репрессий Пермский областной (ГАДПР ПО), ф.1, оп.1, д.8144, т.8.

7. Марченко В.Н. Письма.

8. ГАДПР ПО, ф.1, оп.1, д.9291, с.58, 59.

9. ГАДПР ПО, ф.1, оп.1, д.8144, т.1, с.183; т.4, с.399.

10. УКГБ при СМ СССР по Пермской области. Письмо начальника отделения, исходящий № 3/1-20-6 от 13.02.1960 г.

11. Марченко В.Н. Письма.

12. Пермские новости, 1998, 11 дек.

13. Управление внутренних дел Самарской области. Справки о реабилитации Дементьевых, № Д-2/97 от 31 марта 1997 г.

14. Управление внутренних дел Самарской области. Справки о реабилитации Дементьевых, № Д-2/97 от 31 марта 1997 г.

15. Управление внутренних дел Самарской области. Справки о реабилитации Дементьевых, № Д-2/97 от 31 марта 1997 г.

16. Управление внутренних дел Самарской области. Справки о реабилитации Дементьевых, № Д-2/97 от 31 марта 1997 г.

17. Управление внутренних дел Пермской области. Справка о реабилитации Дементьева В.М., № 10/3 2926/з/ от 21 апреля 1997 г.

18. МВД Республики Беларусь. Управление внутренних дел Витебского областного исполнительного комитета. Справки о реабилитации Лисициных, № 4006 от 27 августа 1997 г.

19. МВД Республики Беларусь. Управление внутренних дел Витебского областного исполнительного комитета. Справки о реабилитации Лисициных, № 4006 от 27 августа 1997 г.

20. МВД Республики Беларусь. Управление внутренних дел Витебского областного исполнительного комитета. Справки о реабилитации Лисициных, № 4006 от 27 августа 1997 г.

21. Пермский областной суд МЮ РСФСР. Справка № 44-У-14с от 18 сент. 1958 г.

22. МВД Республики Беларусь. Управление внутренних дел Витебского областного исполнительного комитета. Справки о реабилитации Лисициных, № 4006 от 27 августа 1997 г.

23. МВД Республики Беларусь. Управление внутренних дел Витебского областного исполнительного комитета. Письмо начальника ИАЦ А.П. Логинова, исх. № ОР/1242 от 29.08.1997 г.

Поделиться: