⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

13.12. Диссидентская активность и правозащитное движение в послесталинскую эпоху¹

(печатается в сокращении)

 

Корни и контексты инакомыслия

Инакомыслие в Советском Союзе никогда не исчезало полностью. Его проявления можно проследить даже в годы Большого террора.

Но во второй половине 1930-х это было инакомыслие изолированных друг от друга одиночек, инакомыслие, если так можно выразиться, катакомбное. И питалось оно, в основном, культурными и нравственными традициями, сохранявшимися у людей, которые сформировались еще до 1917 г., и воспринятыми лишь очень немногими представителями следующих поколений. Свидетельства такого инакомыслия остались в «потаенной литературе» этого периода – ахматовском «Реквиеме», «Софье Петровне» Лидии Чуковской, множестве стихотворений разных поэтов, крупных и не очень, в дневниках, реже – в личной переписке. В социальное явление это инакомыслие не переросло и перерасти не могло, хотя оно оставило образцы высокой культуры и непревзойденной духовной стойкости.

Общественная атмосфера начала изменяться уже в середине 1940-х гг. Инакомыслие тогдашней молодежи, с самого начала росшей в условиях советского воспитания, читавшей только советскую литературу (правда, и русскую классическую литературу тоже, что немаловажно), подвергавшейся массированному воздействию советской политической пропаганды, возникало самостоятельно, без видимых внешних влияний, внутри замкнутого и, казалось бы, самодостаточного мифа, порвавшего всякую связь и с внешним миром, и с прежней культурно-исторической традицией.

 

Инакомыслие в эпоху позднего сталинизма

Инакомыслие 1940-х отнюдь не cводилось к подпольным молодежным кружкам, создаваемым для политической борьбы со сталинизмом. Другая, большая часть интеллигентной молодежи кружков не создавала и листовок не распространяла, но под категорию искренних энтузиастов и адептов «генеральной линии партии» тоже не подходила. Скепсис по отношению к официозу, осторожные (и не очень осторожные) шутки над ним в своем кругу – все это зарождалось именно в те годы.

Вольномыслием были «заражены» многие солдаты и офицеры, вернувшиеся с войны: жесточайшая идеологическая регламентация второй половины 1940-х гг. особенно остро ощущалась теми, кто успел приобщиться к духу фронтовой свободы.

Важный вопрос о том, как формировалось у людей неприятие сталинского режима, решается, разумеется, по-разному в зависимости от того, выходцем из какого социального слоя был человек, какую культурную традицию представлял, от биографии – семейной и его собственной. Будущие диссиденты – выходцы из рабочих или крестьянских семей – становились, как правило, более «политизированными» инакомыслящими, чем представители творческой или научной интеллигенции. Для последних толчком к полному или частичному отрицанию режима («советской действительности») часто становились те или иные партийно-правительственные акты, демонстрирующие враждебность партийных вождей культуре (Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», или современной научной мысли августовская сессия ВАСХНИЛ 1948 г). Многие молодые люди, в отрочестве искренне и всерьез воспринявшие большевистскую риторику относительно «пролетарского интернационализма», испытали настоящий шок, когда в конце 1940-х развернулась кампания «борьбы с космополитизмом и низкопоклонством», выдержанная в духе великодержавного национализма и к тому же заметно отдающая антисемитизмом. Иногда «антисоветчиком» человек становился, непосредственно столкнувшись с последствиями политических репрессий; Р.И. Пименов пишет в своих воспоминаниях, что негативное отношение к режиму сформировалось у него на основе воспоминания о том, как он будучи ребенком наблюдал за разгрузкой заключенных в Магаданском порту в 1943 г.². С другой стороны, его «одноделец» Б.Б. Вайль рассказывает о своем школьном приятеле из Курска, который пришел к выводу, что советский строй является разновидностью фашизма, исходя из чисто «теоретических» соображений – отсутствия свободы слова и печати в СССР.³

Смерть Сталина, Двадцатый съезд и общественное мнение

После смерти Сталина масштабы политических репрессий начали быстро сокращаться. Было остановлено «дело врачей», а арестованные – выпущены на свободу со снятием всех обвинений, о чем изумленная страна узнала из заметки в «Правде» от 4 апреля 1953 г., всего через три с небольшим недели после похорон вождя. Ряд дел 1930–начала 1950-х («ленинградское» дело, дело Еврейского антифашистского комитета, дела военачальников, осужденных как в годы Большого террора, так и после войны, дела некоторых политических и партийных деятелей) был официально пересмотрен, а осужденные по этим делам лица – реабилитированы. К началу 1956 г. Военной коллегией Верховного суда СССР было реабилитировано 7679 человек⁴. Десятки тысяч осужденных по политическим обвинениям вышли на свободу благодаря амнистии, сокращению срока, переквалификации обвинения и т.д.

Репрессивные механизмы государства подверглись серьезной реорганизации. В сентябре 1953 г. упраздняются Особые совещания. Министерство государственной безопасности было ликвидировано и заменено Комитетом государственной безопасности при Совете министров СССР, т.е. понижено в статусе. В Верховном суде начались серьезные дебаты относительно правоприменительной практики по ст. 58¹⁰ УК РСФСР: обсуждались проблемы, связанные с вопросами неправомерной квалификации деяний, наличием или отсутствием «контрреволюционного умысла», диапазоном предусмотренного наказания, не обеспечивающим дифференцированный подход к конкретному «контрреволюционному преступлению». Совещания на эту тему с участием представителей КГБ, Прокуратуры, Минюста и других правоохранительных органов не раз возобновлялись в течение последующих 13 лет. Одной из попыток разрешить противоречие между «соблюдением социалистической законности» и невозможностью отказаться от одной из основополагающих черт режима – уголовного преследования инакомыслия, стало появление в 1966 г. в Уголовном кодексе новых статей: 190¹, 190² и 190³.

Еще более важным по своим последствиям стало резкое сокращение масштабов текущих репрессий. В 1954–1956 гг. за все «контрреволюционные преступления» в совокупности осуждают от тысячи с небольшим (1954) до шестисот с небольшим (1956) человек в год на весь СССР⁵ – крохотные цифры по сравнению с тем, что было раньше.

В печати появляются статьи и книги, отступающие от сталинской ортодоксии и намекающие – только намекающие – на реальные и серьезные социальные проблемы страны: власть бюрократии, тяжелое и порабощенное положение деревни и т.п.

Общество замерло в ожидании: многие понимали, что вот-вот что-то произойдёт. И вот прозвучал доклад Хрущёва на 20 съезде, развенчавший Сталина и заодно покончивший с сакральным отношением к власти в целом. В стране – во всяком случае, среди советской интеллигенции – возникло некое подобие общественного мнения.

В этом общественном мнении отчетливо различимы несколько разных идеологических направлений (за редкими исключениями по-прежнему, впрочем, остававшихся в русле «марксизма-ленинизма).

Во-первых, были сталинисты, которые немного боялись, но всё-таки продолжали отстаивать свои убеждения, а это ведь для второй половины 1950-х тоже форма инакомыслия. Уже в 1956–1957 гг. появляются листовки сталинистского и антихрущевского характера. Не надо думать, что так проявлялось недовольство партийного истэблишмента – очень часто это были листовки полуграмотных людей. Но сталинисты имелись и на других социально-культурных уровнях. Одним из наиболее ярких выражений просталинских настроений, причудливо сочетавшихся, впрочем, с националистическими и антиимперскими лозунгами, стали массовые стихийные демонстрации в Тбилиси в марте 1956 г., в годовщину смерти Сталина. Демонстранты были разогнаны армейскими подразделениями; имелись жертвы.

«Хрущёвцы» делились на несколько групп. Одни – люди, застывшие в осторожном ожидании: то, что произошло – хорошо, что произойдёт завтра – непонятно. Надеялись на хорошее; опасались плохого. Были люди, которые бросились активно содействовать Хрущёву. 1956-й – время интенсивного вступления интеллигенции в партию. (Многие из этих «партийцев хрущевского призыва» спустя 30 лет, в годы перестройки и пост-перестройки, стали известными общественными деятелями; свое вступление в партию они часто объясняют тем, что хотели помочь реформировать страну. Были и другие группы «хрущёвцев». По свидетельству Н.Я. Мандельштам, Анна Ахматова говорила: «Я – хрущевка. Хрущев вернул мне сына»).

Но была и заметная группа людей, взбудораженных докладом Хрущёва и в то же время недовольных, считавших сказанное недостаточным. Сказано мало, сказано не так. Вопрос ставился так: что мы должны сделать, чтобы возрождение сталинизма стало принципиально невозможным? Если посмотреть период от XX съезда до конца 1956 г., – по отчётам КГБ, по запискам партийных функционеров, составленных для Президиума ЦК, по приведенным там выдержкам из писем в ЦК, в центральные газеты, из выступлений на партийных и комсомольских собраниях в высших учебных заведениях, в научных институтах, на заводах, даже по вузовским стенгазетам, – то мы увидим, что люди довольно смело выдвигают требования демократизации (хотя бы внутрипартийной жизни) как гарантии от повторения сталинизма.

Эти люди не говорили «мы хотим изменить систему», но в их выступлениях отчетливо звучит критика именно системы как таковой. Это еще не диссидентский тип мышления, не диссидентская активность. Но это уже, образно говоря, зарницы будущего диссидентства. Некоторые из выступавших на собраниях в 1956 г. впоследствии стали известными диссидентами (например, Ю. Орлов, К. Любарский, Р. Пименов)⁶, хотя, как мы увидим ниже, подобная активность тоже оказалась «тупиковой ветвью» эволюции диссидентства, и основная масса диссидентов 1960–1980-х гг. вышла не из этой среды.

Однако официальные идеологические установки принципиально отвергали рассмотрение сталинизма как проблемы гражданской активности рядовых людей, как проблемы гражданской ответственности: гражданам ничего делать не надо, партия сама сделает все, что нужно. Уже тогда постановка вопроса о корнях сталинизма, о принципиальных дефектах системы, проявление несанкционированной общественной активности рассматривались как выступление против партии, как идеологическая диверсия. Имели место последствия для выступавших на собраниях; обычно – административные (увольнения, исключения из партии); но были и случаи (правда, единичные) арестов и судов.

Это был очень короткий, длившийся всего несколько месяцев, период. Он окончился в ноябре 1956 года кровавым подавлением революции в Венгрии.

Стало ли именно это событие «моментом истины», моментом резкого дистанцирования от власти? Как ни странно, оно потрясло советскую интеллигенцию куда меньше, чем аналогичная куда менее кровавая акция в Праге 12 лет спустя, – хотя, казалось бы, к 1968 году уже давно не было таких общественных ожиданий, какие стимулировал XX съезд. «Моментом истины» Будапешт стал не для многих.

Репрессивная кампания 1957–1959 гг.

Действительно переломной вехой Венгрия стала для партийной элиты. Окончательно определились пределы политической модернизации, дальше которых партийное руководство отказывалось заходить вплоть до середины 1980-х гг.: они определялись угрозой партийной монополии на власть, будь то в СССР или в любой другой стране социалистического блока. Окончательно определился основной способ борьбы с любыми формами открытого инакомыслия, открытого неподчинения идеологическим установкам – подавление.

В 1957 г. по обвинению в «антисоветской пропаганде» было арестовано 1796 человек – почти в 4 раза больше, чем в 1956-м; в 1958-м – около полутора тысяч. Арестная кампания была инициирована закрытым письмом ЦК «О пресечении вылазок враждебных антисоветских элементов» от 19 декабря 1956 года. И основную массу осужденных составляла отнюдь не молодежь, вовлеченная в подпольную деятельность, – таких было вряд ли много больше, чем 5–6% от общего числа⁷. Что касается остальных, то это были, в подавляющем большинстве, рабочие, крестьяне, деклассированные элементы (бомжи, заключенные уголовных лагерей и т.п.). Арестовывали же их в основном за «антисоветскую агитацию в устной форме», т.е., за нелояльные (чаще всего, нецензурные) высказывания в адрес начальства вообще или «одного из членов Советского правительства».

Кампания была свернута уже к началу 1959 г.: выяснилось, что для обуздания инакомыслия вовсе не нужно по пустякам сажать столько людей.

Всплеск арестов в 1957–1958 гг. практически не был замечен обществом. Впоследствии, примерно 10 лет спустя, когда политические преследования стали объектом пристального общественного внимания и широко отражались во множестве самиздатских текстов, эта беспрецедентная по масштабам (для постсталинской эпохи, конечно) репрессивная кампания так и осталась почти неизвестной читателю самиздата. В лучшем случае вспоминали о нескольких десятках «студентов» из нескольких «марксистских кружков», посаженных в эти годы. Это легко объяснимо: колхозники и бомжи не пишут мемуаров. Общим сознания стала мысль о более репрессивном характере брежневского правления по сравнению с хрущевским. Последнее, несмотря на все претензии интеллигенции к Н.С. Хрущеву, осталось в памяти «оттепелью» – не только по сравнению с предыдущей эпохой террора, но в сопоставлении с брежневским «застоем».

Мировоззрение и ценностные ориентиры советской интеллигенции во 2-й половине 1950-х годов

Идеологическое землетрясение, учиненное Хрущевым в 1956 г., потрясло социально-психологические основы режима. Но для той части советских людей, которой удалось пройти школу послевоенного вольномыслия, доклад Хрущева был не откровением, а лишь неполным и робким признанием того, что они – интуитивно или достоверно, а иные и на собственной шкуре – узнали еще в годы жизни Сталина.

Именно эти люди составили костяк либеральной интеллигенции следующих десятилетий. Именно из них (вкупе со следующей за ними возрастной группой, «детьми XX съезда», чья юность пришлась на период хрущевских разоблачений) рекрутировались первые диссиденты. Прочие же представители этого поколения стали внимательными и сочувственными слушателями диссидентской проповеди, той вмещающей социальной средой, без которой любое общественное движение обречено на исчезновение или вырождение в обособленную секту.

В этой среде слова «политика» и «идеология» вызывали резкое отторжение, ибо они не знали другой политики, кроме той, что привела человечество к мясорубке Второй мировой войны, а их страну – к кровавому маразму позднего сталинизма; единственная же известная им идеология оказалась грандиозным блефом. Интеллектуалы 1950-х, отрицавшие политическую борьбу, независимо от того, были ли они гуманитариями или естественниками, верили, что в этом мире непреходящую ценность имеют только три вещи, ибо еще в юности они выучили, что только три вещи оставляют надежду на спасение в страшном и враждебном человеку мире:

– человеческая солидарность, не осложненная никакими концепциями, внеположенными человеку (кумир поколения, первый из первых – Булат Окуджава, принципиально аполитичный певец простых человеческих отношений);

– внутренняя свобода, «самостоянье человека»;

– творчество.

Существовала лишь одна область социальной активности, в которой все эти ценности могли быть реализованы одновременно: культура. Прежде всего, литература.

Не случайно во второй половине 1950-х и в начале 1960-х общественное внимание сосредоточивалось не на политических событиях, таких, как победа Хрущева над «антипартийной группой» Молотова, Кагановича и прочих, или даже таких, как подавление венгерской революции. В гораздо большей мере оно было приковано к публичным дискуссиям вокруг литературы, живописи, театра. И вполне закономерным представляется тот факт, что самым распространенным метафорическим наименованием эпохи либеральных веяний первых лет правления Хрущева стало название художественного произведения – повести И. Эренбурга «Оттепель» (1954).

«Культурная оппозиция» в советской подцензурной печати

Пожалуй, первой ласточкой этих весенних настроений и ожиданий и одновременно причиной первого боевого столкновения «либерального» и «охранительного» направлений в советской культуре оказалась статья В. Померанцева «Об искренности в литературе», опубликованная в декабрьском номере журнала «Новый мир» за 1953 год. Автор в довольно осторожных выражениях упрекнул некоторых именитых советских писателей и кинематографистов в «лакировке действительности» и «бесконфликтности». Однако внятный большинству читателей смысл статьи был даже не в том, что в жизни все не так благополучно, как в фильмах И. Пырьева или романах С. Бабаевского. Главное было в другом: требуя отказа от приукрашивания жизненных реалий в литературе и кино, Померанцев косвенно вступал в спор с основополагающим тезисом социалистического реализма: показывать не просто жизнь, а жизнь «в ее революционном развитии», то есть с правом и обязанностью писателя, художника и т.д. лгать. Последовали разгромные отзывы на статью в партийной прессе. С другой стороны, в органы печати поступило большое количество читательских писем, поддержавших точку зрения В. Померанцева. А митинг на мехмате МГУ, созванный против воли начальства студентом МГУ К. Любарским (впоследствии известным диссидентом) для обсуждения статьи Померанцева, был, по всей видимости, первым в СССР публичным выступлением в защиту свободы творчества.

Литературный, пожалуй, даже «литературно-этический» лозунг В. Померанцева был подкреплен вхождением в советскую литературу нового поколения писателей, поэтов и драматургов. Становятся слышны голоса литераторов «военного поколения»: Б. Слуцкого, Д. Самойлова, Е. Винокурова и других. Гремят имена совсем молодых Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского, Б. Ахмадулиной: их «поэтические концерты», организуемые во второй половине 1950-х в клубах, домах культуры и даже на стадионах, собирают десятки тысяч слушателей.

Многие литераторы старшего поколения начинают выпускать произведения совсем новые по своему звучанию, немыслимые для их пера тремя-четырьмя годами раньше; другие вынимают из ящиков письменных столов и приносят в издательства уже давно лежавшие там рукописи. И всех их, знаменитых и незнаменитых, талантливых и не очень, тех, кто все еще верит в коммунистическую идеологию, скрытых, но убежденных противников этой идеологии и людей, глубоко равнодушных к политике, объединяет глубокое неприятие эпохи «ждановщины» и тотального партийного надзора за искусством.

Медленно, но верно возвращаются в читательский обиход запретные и полузапретные литературные имена: Есенин, Цветаева, Зощенко, Ахматова, Булгаков, Платонов, Бабель и даже эмигрант Бунин. Вдова погибшего в сталинском лагере О. Мандельштама ведет серьезные переговоры с партийными и литературными чиновниками об издании сборника стихов ее покойного мужа (это ей, правда, сделать не удалось).

Аналогичные процессы происходят в музыке, живописи, театре, в гуманитарных науках. Но внимание общества сосредоточено в основном на происходящем в области художественной литературы.

Уже после XX съезда появляется знаменитый роман В. Дудинцева «Не хлебом единым». Сегодня нелегко понять, что именно в этом произведении, довольно среднем по своему художественному уровню, вызвало такой грандиозный ажиотаж. Скорее всего, причина была в сюжетной линии: главного героя, изобретателя-инженера, бюрократы и консерваторы от науки не просто травят (описание подобных производственных конфликтов не представляло ничего нового для советской литературы), а отправляют по ложному обвинению в лагерь. Волна публичных обсуждений романа, в творческих союзах, в вузах, даже в производственных коллективах не спадала до декабря 1956 г. Некоторые выступления на этих обсуждениях распространялись в списках, а одно из них (речь писателя К. Паустовского в Центральном доме литераторов) приводилась как пример, иллюстрирующий последствия «ослабления бдительности», в упомянутом выше письме ЦК КПСС от 19 декабря 1956 г.

Важнейшим фактором культурной жизни второй половины 1950-х и начала 1960-х гг. были литературные инициативы, возникавшие не в порядке осуществления «партийного решения», а как плод самостоятельных коллективных усилий тех или иных групп литераторов. Разумеется, осуществить эти инициативы можно было только тогда, когда удавалось, правдами или неправдами, получить одобрение соответствующей партийной инстанции.

Одним из первых примеров такой инициативы стал альманах «Литературная Москва». Первый его выпуск, подготовленный к открытию XX съезда КПСС, был достаточно зауряден. А вот второй (и последний) стал литературной сенсацией, прежде всего, из-за опубликованного в нем рассказа А. Яшина «Рычаги». В этом рассказе, действие которого происходит в небольшом колхозе, на редкость откровенно и зло изображены фальшь и лицемерие казенной «общественной жизни». Помимо этого в альманахе были помещены смелые и откровенные рассказы Ю. Нагибина, А. Крона, стихи Цветаевой и статья о ней Эренбурга, несколько стихотворений Н. Заболоцкого.

«Литературная Москва» подверглась жесточайшей критике, сначала со стороны «автоматчиков партии» (в статье Дмитрия Еремина в «Новом мире» в качестве криминала названы прежде всего Яшин и Заболоцкий), а затем и со стороны главного руководителя партии – первого секретаря ЦК Н.С. Хрущева. С его стороны это было логично: выход второго выпуска альманаха совпал по времени с постановлением ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий», поставившим жесткие рамки дальнейшему развитию антисталинистской критики. Общество, однако, упорно не хотело считаться с этими рамками.

Позднее, в 1961 г., столь же важным событием стал выпущенный калужским издательством альманах «Тарусские страницы», подготовленный группой литераторов, в основном москвичей, но биографически связанных с городком Тарусой на Оке. Сами имена большинства авторов, как живых, так и умерших, – Н. Заболоцкий, В. Корнилов, А. Штейнберг, М. Цветаева, Б. Окуджава, Н. Панченко, Н. Коржавин, Ф. Вигдорова, Ю. Казаков, Б. Балтер, В. Максимов, Б. Слуцкий, Д. Самойлов, В. Винокуров, Ю. Трифонов, К. Паустовский – безошибочно заставляли читателя предположить, что альманах этот является манифестом «антисталинистского» стана. Последовала незамедлительная и жесткая реакция: в постановлении Калужского обкома сборник был назван «скопищем идейно вредных произведений», секретарю обкома КПСС по идеологии А. Сургакову было «поставлено на вид» (форма партийного взыскания), директору Калужского книжного издательства А. Сладкову объявлен строгий выговор, а главный редактор издательства Р. Левита уволен со своей должности. По всей видимости, дело этим не ограничилось бы: в ЦК КПСС по РСФСР уже было подготовлено специальное постановление «Об ошибке Калужского книжного издательства», которое, очевидно, должно было запустить всесоюзную кампанию по осуждению «Тарусских страниц» и других аналогичных явлений в советской культуре. Но К.Г. Паустовскому удалось добиться личной аудиенции у Хрущева и уговорить последнего остановить маховик новой идеологической чистки (да и не с руки, вероятно, было Первому секретарю запускать новую ждановщину на пике поднятой им же самим второй волны разоблачений «культа личности»).

Подобная чистка состоялась годом позже, была затеяна и проведена самим Н.С. Хрущевым. Началась она с посещения в декабре 1962 г. руководителями партии и правительства художественной выставки в Манеже, где экспонировались произведения авангардистов – художников и скульпторов. И поскольку глава правительства искренне не понимал современного искусства, то и ярость его была неподдельной и искренней. В результате советский художественный авангард на многие годы оказался загнанным в подполье. Но Хрущев не остановился на художниках: почуяв, что в сфере культуры творится какой-то «непорядок», он провел в марте 1963 г. серию публичных встреч с советскими литераторами и кинематографистами. На этих встречах он со свойственной ему непосредственностью и грубостью, доходящей до хамства, обрушился на поэтов либерального направления.

Литературно-художественная жизнь хрущевской и брежневской эпох не сводилась, разумеется, к общественно-политическому противостоянию; но в рамках темы данного очерка именно это противостояние определяло язык времени, его главные парадигмы, его наиболее заметные конфликты. Не в подпольных кружках и не на революционных сходках выковывались на этот раз основы оппозиционного мировосприятия, а в журналах, проходящих государственную цензуру, на специальных гуманитарных семинарах и школах (например, на известной всему миру Летней школе по семиотике проф.Ю.М. Лотмана в эстонском университетском городе Тарту), в театрах и театральных коллективах (наибольшую известность к середине 1960-х приобрели Театр на Таганке, «Современник», товстоноговский Большой драматический театр в Ленинграде, студия «Наш дом» при МГУ М. Розовского; но множество провинциальных театров и разъездных групп действовало в том же русле).

Впрочем, самое известное противостояние 1960-х – это все же «война журналов»: «Нового мира» А. Твардовского и «Юности», возглавляемой Б. Полевым, с одной стороны, и тандема журналов «Октябрь» (главный редактор В. Кочетов) и «Огонек» (главный редактор А. Софронов), с другой. Особое место в этом затяжном конфликте занимали с середины 1960-х гг. журналы «Молодая гвардия» и «Наш современник»: в борьбе с либерализмом они выступали как стратегические союзники Кочетова и Софронова, но действовали с отдельной идеологической позиции, которую можно охарактеризовать скорее как «почвенническую», чем ортодоксально-коммунистическую.

Разумеется, свободомыслие и оппозиционность не сосредотачивались всего в двух литературных журналах. Его цитаделями долгое время оставались, например, такие журналы, как «Театр», «Декоративное искусство СССР», «Знание – сила», а также ряд других, вплоть до журнала «Химия и жизнь». В провинции и в союзных республиках действовали собственные «рассадники либерализма»: украинский «Всесвiт», алмаатинский «Простор», журналы «Литературная Грузия» и «Литературная Армения». Апофеозом дерзости стала публикация в январе–феврале 1968 г. в сибирском провинциальном журнале «Байкал» глав из книги литературоведа А.В. Белинкова о Юрии Олеше: такой откровенности, резкости и революционности суждений не только о литературе, но и о «советской действительности» в целом советская подцензурная печать не достигала ни раньше, ни позже, вплоть до конца 1980-х гг. Правда, и реакция последовала моментальная: статьи-доносы в «Литературной газете», полная смена редакции «Байкала», изъятие номеров журнала из библиотек. Сам автор счел за благо бежать за рубеж, стать «невозвращенцем».

Вынужденный уход А. Твардовского с поста главного редактора «Нового мира» в феврале 1970 г. и последовавший разгон оставшейся редакции, в гораздо большей степени, чем смещение Хрущева шестью годами ранее, знаменовал собой конец шестидесятничества в его исходном варианте и начало новой эпохи в общественной жизни.

Но прежде, чем уйти из общественной жизни, шестидесятники породили новое, невиданное в советской и российской истории явление. «Шестидесятничество» стало тем самым основным контекстом, внутри которого и, отчасти, в отталкивании от которого во второй половине 1960-х гг. возникла и развилась активность советских диссидентов⁸.

 

Независимая культурная активность. Самиздат.

Как говорилось выше, в 1950-е внимание общества сосредоточилось на проблемах культуры, а основной оппозиционный пафос был направлен против попыток власти восстановить жесткий идеологический контроль над культурой. Основной общественной проблемой, вокруг которой происходили ожесточенные бои, стал вопрос о свободе творчества в условиях социализма.

И здесь вскоре наметились два пути решения этого вопроса.

Первый путь – это упорное и ожесточенное противостояние идеологическим инстанциям, и попытки (зачастую успешные) немного расширить пределы дозволенного, это пробивание через цензуру произведений, «сомнительных» с точки зрения ревнителей идеологии. Это настойчивое стремление ряда литераторов официально, т.е., с помощью публикаций, прошедших Главлит, ввести в культурный оборот запрещенные или полузапрещенные темы и имена, «легализовать» на выставках и вернисажах художественные методы, не вписывающиеся в каноны социалистического реализма.

Значение этой работы для советской культуры (а преодоление цензурных барьеров было именно работой, иногда даже особым искусством) невозможно переоценить. Но «внутрисистемная» оппозиция официозу имела свои естественные пределы. Границы между «системным» и «внесистемным» инакомыслием определялись отнюдь не радикализмом художественных или политических воззрений, а независимостью от официальных требований. Главное отличие диссидентского типа культурной активности от «подцензурного инакомыслия» состоит в том, что он реализовывался в формах, вовсе не предполагавших какое бы то ни было взаимодействие с властью.

Это и был второй путь решения вопроса о свободе творчества.

 

Зарубежные публикации советских авторов

Одной из возможностей освободиться от цензурного контроля были зарубежные публикации.

Наиболее громкий случай, когда советский литератор, не найдя издателя для своего произведения в СССР, опубликовал его за рубежом, это, конечно, история с романом Б. Пастернака «Доктор Живаго». Более поздний и куда менее известный сюжет – публикация за рубежом в 1959 г. философом, математиком и поэтом А.С. Вольпиным (в литературе его часто называют Есениным-Вольпиным: он – сын знаменитого русского поэта) поэтического сборника «Весенний лист» вместе с написанным им же философским трактатом. Это было уже осознанным диссидентским поступком. И способ расправы над автором тоже типологически относится к более поздней эпохе диссидентского противостояния: Вольпин на долгое время был насильственно помещен в психиатрическую больницу.

Особый вариант «тамиздата» (это слово возникло гораздо позднее, уже в 1970-е) – тайные (анонимные или псевдонимные) публикации за границей. По этому пути пошли А. Синявский и Ю. Даниэль, о деле которых будет подробно рассказано ниже, и ряд других менее известных литераторов и публицистов (А. Ремезов, П. Нарица, Б. Евдокимов). Однако в дальнейшем этот вариант большого распространения не получил.

А вот публикация под своим именем, начиная с конца 1960-х и вплоть до начала 1980-х, стала обычным способом избежания цензуры для множества советских писателей и мемуаристов. Достаточно назвать имена В. Максимова, А. Солженицына, Б. Окуджавы, Л. Чуковской, Л. Копелева, В. Шаламова, Е. Гинзбург, А. и Б. Стругацких, Ф. Искандера, Г. Владимова, В. Войновича, Ф. Светова, А. Галича и многих других

И тем не менее не «тамиздат» стал наиболее исторически значимым способом распространения художественных и культурных текстов в обход цензуры. Таким способом стал самиздат.

Самиздат в 1950-е гг

Согласно мемуарам и устным воспоминаниям современников, вплоть до конца 1950-х гг. в списках ходили почти исключительно стихи. Сначала это было творчество поэтов, чьи имена считались полузапретными из-за их принадлежности к литературным направлениям, не одобряемым официальной идеологией (акмеисты, символисты, обериуты и пр.), и/или в связи с особенностями их биографии (Н. Гумилев, О. Мандельштам). Примерно с середины десятилетия самиздат пополнился современной поэзией. Были неопубликованные по цензурным соображениям произведения известных и вообще-то печатавшихся литераторов, таких, как Б. Пастернак (стихи из запрещенного романа «Доктор Живаго»), А. Ахматова, А. Твардовский, Б. Слуцкий, Д. Самойлов, Е. Евтушенко, Б. Ахмадулина; были стихи поэтов, публиковавшихся в официальной печати мало и редко – В. Корнилова, Б. Окуджавы, А. Аронова, Г. Сапгира и др; появились и такие, чье литературное творчество целиком или почти целиком реализовывалось в самиздате, например, М. Павлова, В. Бурич, И. Холин, С. Красовицкий, Вс.Некрасов, Д. Андреев; на рубеже 1950/1960-х широкую известность приобретают стихотворения И. Бродского⁹.

Рубикон был перейден где-то к концу десятилетия: самиздат освоил прозаические и далеко не всегда беллетристические тексты. Очень часто это были переводные тексты: романы Хемингуэя, Кестлера, Оруэлла, Кафки, «Письмо к заложнику» А. де Сент-Экзюпери, некоторые философские и публицистические произведения А. Камю. Конечно, выбирались произведения, созвучные отечественной проблематике. К сожалению, мы лишь в редких случаях знаем имена переводчиков. В сущности, именно переводчики были первыми литераторами, осознанно использовавшими механизм самиздата.

Что касается отечественной прозы, то, в 1950-е это была, в первую очередь, проза Платонова, Зощенко и, с 1957 г., – роман Б. Пастернака «Доктор Живаго», который распространялся по стране не столько в машинописи, сколько в виде фотокопий зарубежных изданий. Особый жанр представляли собой самиздатские «републикации» – произведения, когда-то опубликованные в СССР, но не переиздававшиеся в течение десятилетий: письма В.Г. Короленко А.В. Луначарскому, «Несвоевременные мысли» М. Горького, рассказы, повести и пьесы Пильняка, Замятина, Булгакова и т.д.

Таким образом, самиздат технически решал вопрос о свободе творчества не в пользу тоталитарного контроля над словом, и власть ничего не могла с этим сделать.

Специфической и очень популярной формой самиздата с конца 1950-х стало явление, позднее окрещенное «магнитиздатом» – авторская песня, записывавшаяся на магнитофонную пленку. В дальнейшем эти записи, многократно переписываясь, распространялись по стране. У истоков авторской или, как ее еще называют, «самодеятельной» песни стояли Булат Окуджава, Владимир Высоцкий, Александр Галич, Юлий Ким и десятки других, менее известных авторов.

Песни эти пели под гитару в «своей» компании. Конечно, пение под гитару в приватной обстановке – давняя традиция русской культуры. Однако особенность рассматриваемого периода состояла в том, что на смену попеременно популярным в 1920–1950-е гг. жанрам городского, уголовного и фронтового фольклора, а также официально признанным авторским произведениям советских поэтов-песенников, приходит песня, воспринимаемая как вид бесцензурного авторского творчества¹⁰.

С 1965 г. по всей стране возникают неофициальные, не контролируемые властью «клубы самодеятельной песни» (КСП), объединявшие поклонников, исполнителей и творцов авторского песенного творчества. Исторически эти клубы были одной из первых попыток реализации права на объединение, в данном случае, творческое – «явочным порядком» (о других подобных попытках будет рассказано ниже).

Отношение властей к искусству авторской песни менялось от полного ее игнорирования до активных попыток подавить ее или поставить под свой контроль.

С 1968 г. наиболее «крамольных» авторов, – А. Галича, Ю. Кима, В. Высоцкого, – не допускают более до публичных выступлений (до того им иногда удавалось прорываться даже в концертные залы); в печати появляются статьи, клеймящие «мещанское» и «безыдейное» творчество «так называемых бардов». В 1971–1972 гг. Александра Галича исключили из Союза писателей, Союза кинематографистов и из числа членов Литфонда; в 1974 г. он вынужден был эмигрировать. Были запрещены не только публичные выступления Юлия Кима, но и упоминание его имени при исполнении песен, написанных им для «официальных» театральных спектаклей и кинофильмов¹¹; вплоть до перестройки страна не знала, что «Ю. Михайлов», автор популярных песен из фильма «Бумбараш» и многих других известных кинолент – это всего лишь вынужденный псевдоним.

Конечно, применялись и силовые методы: разгон слетов и фестивалей авторской песни, проводившихся, как правило, «на природе»; гонения на активистов клубов – «проработки» на службе, взыскания по комсомольской линии (основу клубов составляла молодежь), исключения из комсомола и даже увольнения. Однако одновременно ВЛКСМ пытался «покровительствовать» клубам самодеятельной песни: им предлагались помещения, помощь в организации слетов и т.п. Взамен требовалось лишь согласие на предварительный просмотр и утверждение репертуара концертов и фестивалей соответствующими комсомольскими органами.

Результатом такой двойственной политики в отношении КСП стало появление в нем диссидентских групп, отвергавших «конкордаты с ВЛКСМ». Самая известная такая группа – «Воскресенье» (Москва), лидером которой был инженер В. Абрамкин, в 1975–1977 гг. проводила «альтернативные» слеты и даже пыталась выпускать собственный самиздатский альманах «Воскресенья».

 

Ранние модели диссидентского поведения. Самиздат как общественный институт

Площадь Маяковского

19 июля 1958 г. на Триумфальной площади в Москве был открыт памятник В.В. Маяковскому. После того как закончилась официальная часть торжеств, включавшая в себя и «литературный концерт» с участием известных советских поэтов, чтение стихов Маяковского (и своих собственных) «в неофициальном порядке» продолжила собравшаяся на площади молодежь. Спонтанно возникший поэтический вечер на открытом воздухе понравился его участникам, и подобные встречи у памятника Маяковскому стали регулярными.

Сходки на площади Маяковского (так с 1958 г. стала называться Триумфальная площадь) быстро приобрели характер литературной фронды в силу того единственного обстоятельства, что они не были санкционированы ни комсомольскими, ни партийными органами, а стихи, которые читали их участники, не подвергались никакой предварительной цензуре. Позднее «у Маяка» зазвучали уже не только чисто поэтические выступления: молодежь начала дискутировать на философские и исторические темы, обсуждать текущие политические события. Время от времени случались и политические выступления оппозиционного характера. На площади завязывались знакомства, формировались кружки – не только литературные, но и политические.

Многие из тех, кто принимал участие в сходках, стали впоследствии видными диссидентами. На площади бывали Юрий Галансков, Владимир Осипов, Владимир Буковский и другие, чьи имена вошли в историю становления независимой общественности в России.

Власти неоднократно пытались пресечь «несанкционированные сборища». Сходки разгонялись милицией и дружинниками, их участников задерживали, сообщали об их «антиобщественном поведении» по месту учебы или работы. Однако окончательно прекратить встречи удалось лишь осенью 1961 г., когда трое активистов «Маяковки», – Владимир Осипов, Эдуард Кузнецов и Илья Бокштейн, – были арестованы КГБ и осуждены за «антисоветскую пропаганду».

«Лианозовская коммуна»

Одной из первых моделей диссидентского сообщества стала так называемая «лианозовская коммуна», собравшаяся в конце 1950-х вокруг нескольких художников и поэтов, поселившихся в подмосковном поселке Лианозово. «Лианозовцы» не стремились выставляться и публиковаться; для них достаточно было экспонировать свою живопись на стенах своих квартир и квартир своих друзей, а свои стихи и поэмы читать и распространять в кругах близкой к ним интеллигенции.¹²

Художественная активность «лианозовцев» явилась прообразом позднейших «квартирных выставок» художников-авангардистов, а литературное творчество, по крайней мере, некоторых из них изначально и заведомо было ориентировано на «самиздатское» распространение. Деятельность этого содружества вполне вписывалась в тот тип общественной активности, которую много позже Андрей Амальрик охарактеризует как освоение «серой полосы», лежащей в промежутке между безусловно одобряемыми и абсолютно запрещаемыми властью нормами общественного поведения.¹³ Все, чем занимались участники кружка, оставалось как бы их частным делом: ведь нигде не запрещено было вывешивать собственные картины в собственном жилье или перепечатывать понравившуюся рукопись на собственной пишущей машинке. Конечно, существовала и вовсю действовала статья Уголовного кодекса РСФСР об «антисоветской агитации»; но подогнать творчество поэтов Генриха Сапгира, Аркадия Штейнберга, Всеволода Некрасова, Игоря Холина или художников Оскара Рабина и Льва Кропивницкого под эту статью составляло правовую проблему даже для более чем гибкой хрущевской юстиции.

Однако способ творческого существования, найденный лианозовцами и другими подобными им группами и сообществами в Москве, Тарусе, Ленинграде, Киеве¹⁴ и других городах обеспечивал не только определенный иммунитет от наиболее жестких видов преследования. Гораздо более важным с точки зрения развития диссидентского мировоззрения было то, что этот способ обеспечивал подлинную независимость от негласно предписывавшихся норм общественного поведения. Оказалось, что открытое игнорирование этих норм (ведь нигде же не написано, что свобода творчества запрещена!) намного эффективнее и, самое главное, гораздо лучше обеспечивает достоинство творческой личности, чем непосредственная идеологическая или политическая борьба с этими нормами, неважно – в рамках ли системы ведется эта борьба, или в подполье. В выборе «лианозовцев» в неявном виде уже присутствует правовая идея, ставшая стержнем всей советской диссидентской активности.

Вероятно, участники лианозовского кружка, как и многих подобных ему творческих содружеств, возникавших в то время повсеместно, немало удивились бы, если бы им сказали, что они – провозвестники нового правового мышления, зарождающегося в советском обществе. Но они, по всей видимости, согласились бы с той же мыслью выраженной другими словами: формулой диссидентского поведения, предложенной А.А. Амальриком: инакомыслящие сделали гениально простую вещь – в несвободной стране начали вести себя, как свободные люди.¹⁵

Мысль эта носилась в воздухе и порождала немало примеров индивидуального и коллективного диссидентского поведения.

«Синтаксис»

«Лианозовцы» сыграли в истории становления диссидентской активности особую, хотя и косвенную, роль: среди почитателей и постоянных посетителей их коммуны был начинающий журналист Александр Гинзбург.

Именно ему (по некоторым данным, не без участия Г. Сапгира) пришла в голову дерзкая идея, разом превратившая самиздат в альтернативный Госиздату общественный институт. В 1959 г. Гинзбург подготовил и размножил машинописный поэтический сборник, состоящий из произведений разных авторов, по тем или иным причинам не прошедших цензуру либо вовсе не предлагавшихся в печать. Вероятно, Гинзбурга отчасти вдохновляла практика поэтов лианозовского круга, многие из которых время от времени составляли и пускали по рукам собственные сборники; впрочем, первый же номер «Синтаксиса» (так был назван альманах) состоял отнюдь не только из стихов лианозовцев. Но главное не в этом. Авторский сборник мало чем отличался бы от обычных поэтических подборок тогдашнего самиздата. Альманах, да еще и периодический, и к тому же с открыто поставленной на титульном листе фамилией составителя, – совсем другое дело. Этот шаг был равнозначен объявлению самиздата не спонтанным процессом (в этом качестве власть еще готова была его терпеть, хотя бы потому, что ничего больше ей не оставалось делать), а общественной институцией. Сегодня трудно уловить этот нюанс, однако современникам «Синтаксиса» он был абсолютно внятен: издание сборника стало своего рода Декларацией независимости культурного процесса.

Внятен он был и органам госбезопасности: в 1960 г. Гинзбурга, выпустившего уже три номера журнала и готовившего четвертый номер, арестовали, и против него было возбуждено уголовное дело по обвинению в «антисоветской агитации»¹⁶.

Но пример был показан, и джинн выпущен из бутылки. Необязательность печатного станка для самореализации культуры была продемонстрирована с предельной наглядностью. За «Синтаксисом» последовали многочисленные (по большей части, эфемерные) самиздатские альманахи и журналы, выпущенные в подтверждение этого тезиса. А в 1964 г. группа московской литературной молодежи создала собственное, независимое ни от государства, ни от Союза писателей творческое объединение – СМОГ.

СМОГ – первое независимое творческое объединение

У этой аббревиатуры было несколько расшифровок: Самое Молодое Общество Гениев; Смелость, Мысль, Образ, Глубина; Сжатый Миг Отраженной Гиперболы. Несколько десятков молодых поэтов (разумеется, разного уровня таланта), вошедших в СМОГ, – Л. Губанов, В. Батшев, В. Алейников, Ю. Кублановский, Ю. Вишневская, Б. Дубин, В. Бережков,И. Голубев, Н. Солнцева, С. Морозов и другие – отчетливо ощущали себя продолжателями «Синтаксиса», с одной стороны, и традиций площади Маяковского, с другой. Не случайно в 1965 г. манифест СМОГа был оглашен на этой площади. Смогисты выпускали собственный машинописный журнал – «Сфинксы», готовили самиздатские сборники («Здравствуйте, мы гении», «Авангард», «Чу!», «Рикошет» и др.). Обратила на себя внимание публичная манифестация СМОГистов 14 апреля 1965 г.: участники объединения прошествовали от площади Маяковского (где и был оглашен манифест) до Центрального дома литераторов, подняв над головами эпатажный лозунг: «Лишим социалистический реализм невинности!». А через несколько месяцев именно смогисты помогали А.С. Вольпину организовывать «митинг гласности» (см. ниже).

Во второй половине 1960-х содружество смогистов распалось, не без помощи органов госбезопасности, пустивших в ход все средства, чтобы скомпрометировать СМОГ и преследовавших его активных участников: некоторые из них были осуждены за «тунеядство» и «антиобщественный образ жизни», некоторые подверглись принудительному лечению в психиатрических больницах.

Однако не творчество смогистов, не их эпатирующие публичные акции, не гонения на них и даже не последующее участие многих из них в диссидентской деятельности сделали СМОГ значительной вехой в истории возрождения независимой общественности в стране. Важным было то, что впервые за несколько десятилетий люди свободно, не по приказу свыше и не запрашивая разрешения властей, объединились в независимую общественную организацию, осуществив тем самым на деле одно из самых основных гражданских прав – право на объединение.

 

Публицистика самиздата в конце 1950–начале 1960-х гг.

 

Уже в 1950-е годы в самиздате циркулировала не только поэзия и не только художественная проза. В нем была представлена и публицистика, и историко-философские эссе, и политические памфлеты, вроде «Фермы животных» Оруэлла. Правда, вплоть до начала 1960-х в этих жанрах практически отсутствовали современные отечественные имена. Позднее в самиздате появилась и актуальная отечественная публицистика. Чаще всего это были тексты, осмысляющие период сталинизма или дополняющие и расширяющие официально дозволенные разоблачения «культа личности» – классическим примером такого текста является «Открытое письмо» журналиста Э. Генри Илье Эренбургу. Появилась и мемуаристика («Крутой маршрут» Е. Гинзбург), и философские эссе (Г. Померанц), и исторические труды (работа Р. Медведева «К суду истории» – одна из первых отечественных попыток систематизировать феномен сталинизма). Строго говоря, популярность «Колымских рассказов» В. Шаламова тоже объяснялась не только их несомненными художественными достоинствами, но и их тематикой. Спорадически в самиздат попадали и исторические документы, такие, как открытое письмо Раскольникова Сталину. Одним из самых известных текстов, посвященных исторической проблематике, стала запись обсуждения в секторе истории Великой Отечественной войны ИМЭЛ рукописи книги историка А.М. Некрича «22 июня 1941 года» (на этом обсуждении, состоявшемся в феврале 1966 г., разгорелась бурная полемика между антисталинистами и защитниками Сталина). Характерно, что запись этого обсуждения ходила в самиздате в нескольких вариантах: это значит, что сразу несколько человек из числа присутствовавших, не сговариваясь, сочли нужным записать его ход и распространить текст записи.

Также к первой половине 1960-х относится начало циркулирования в самиздате сборников «Вехи», работ Бердяева и других религиозных философов начала века. Чуть позже самиздат (вероятно, не без участия эмигрантских организаций) включил в себя и откровенно политическую литературу, поступавшую с Запада: книги Джиласа, Авторханова, программные документы Народно-Трудового Союза («партии российских солидаристов», эмигрантской организации, пытавшейся вести пропаганду в Советском Союзе).

 

«Литературный процесс» в СССР в середине 1960-х гг.

В 1964 году в спектре самиздатской публицистики и документалистики появилась еще одна тема, которой в последующие годы суждено было стать ведущей: политические преследования за инакомыслие. Характерно, что подсудимыми на первых политических судебных процессах, вызвавших широкую общественную реакцию, были литераторы, арест которых был прямо связан с их попытками утвердить автономию творческой деятельности, вывести ее из-под государственного контроля. Именно это обстоятельство сделало широко известными имена Иосифа Бродского, Андрея Синявского и Юлия Даниэля.

Дело Бродского

Формально молодой ленинградский поэт, чьи стихи, распространявшиеся в самиздате, приобретали в начале 1960-х все большую известность, был арестован не за свое творчество, а в связи с тем, что он «вел паразитический образ жизни», то есть не числился на постоянной службе и не являлся членом творческого союза.

Преследования «тунеядцев», очередная кампания Хрущева, была лишь отчасти направлена против инакомыслящих. Общей целью Указа о борьбе с тунеядцами¹⁷ были «антиобщественные элементы» в целом, т.е. те, чей образ жизни не вписывался в концепцию «советского человека – строителя коммунизма»: проститутки, «стиляги», алкоголики, активисты религиозных сект и т.д. До появления Указа их, за отсутствием подходящей статьи в Уголовном кодексе, затруднительно было подвергнуть судебному преследованию; после 1961 г. стало возможным привлекать их к суду и ссылать в отдаленные местности СССР на срок до 5 лет. Впрочем, правоохранительные органы пользовались Указом, в основном, как средством «очистить» большие города от тех лиц, чьи правонарушения было затруднительно и хлопотно доказывать, например, не пойманных за руку фарцовщиков или «спекулянтов»-перекупщиков. В свою очередь Комитет госбезопасности широко использовал возможности Указа в отношении тех, чье поведение рассматривалось как «политически неблагонадежное». К этой категории, безусловно, относился и будущий лауреат Нобелевской премии 1987 года по литературе. Его политическая неблагонадежность складывалась из многих обстоятельств: знакомства с людьми, осужденными за «антисоветскую агитацию», демонстративное нежелание делать литературную карьеру по принятым в СССР правилам, пренебрежительное отношение к официозу и, наконец, главное – его положение неофициального лидера независимой поэзии (всем было известно, что А.А. Ахматова провозгласила его своим «преемником»).

Бродский был арестован 13 февраля 1964 г., а в марте того же года осужден Дзержинским районным судом Ленинграда к 5 годам ссылки за «паразитический образ жизни». Несомненно, этот процесс, учитывая место Бродского в поэзии XX века, в любом случае вошел бы в историю русской литературы; получилось, однако, что он вошел и в историю становления российской гражданственности.

По просьбе Ахматовой, на судебном процессе присутствовала московская журналистка Ф.А. Вигдорова. Лихорадочно записывая перипетии судебного спектакля, реплики судьи Савельевой, ответы Бродского, показания свидетелей, выкрики из публики, – Вигдорова вряд ли думала о том, что создает первый правозащитный документ в новейшей истории нашей страны. Машинописные копии этих записей быстро и широко распространились в самиздате; будучи опубликованы за рубежом, они вызвали шок и негодование, в том числе и среди традиционно просоветски настроенной западной левой интеллигенции.

Все это вкупе с многочисленными, хотя пока еще и келейными петициями в защиту Бродского, направленными в судебные, партийные и государственные органы СССР видными представителями советской интеллигенции (среди подписавших – А.А. Ахматова, К.И. Чуковский, С.Я. Маршак, К.Г. Паустовский, Д.Д. Шостакович), в конечном счете привело к досрочному освобождению Бродского из ссылки – один из немногих примеров успешной общественной кампании в защиту осужденного.

Два года спустя родственники и друзья Синявского и Даниэля, допущенные на суд над ними, уже вполне целенаправленно будут вести записи судебного процесса, сознательно повторяя действия Вигдоровой. Еще полгода спустя, Александр Гинзбург, включивший эти записи в свою «Белую книгу», посвятит эту книгу «светлой памяти Фриды Вигдоровой» (она умерла от рака в августе 1965, всего месяц не дожив до возвращения Бродского в Ленинград). Впоследствии на этой простой идее – записать все как было и сделать записанное достоянием общественности – будут построены десятки и сотни правозащитных документов, ибо в эту формулу укладывается вся суть правозащитного движения 1960–1980-х годов.

 

Дело Синявского и Даниэля

В сентябре 1965 г., когда помилованный Бродский возвращался в Ленинград, в Москве КГБ при Совете Министров СССР блестяще завершил многолетнюю операцию арестом двух «особо опасных государственных преступников» – литераторов А.Д. Синявского и Ю.М. Даниэля.

Общее преступление обоих состояло в том, что с середины 1950-х гг. они тайно передавали за границу рукописи своих беллетристических произведений и под псевдонимами публиковали их в зарубежных издательствах (Синявскому также вменялось в вину литературоведческое эссе о социалистическом реализме, опубликованное анонимно), обойдя таким образом Главлит несколько иным способом, нежели «самиздатский». Несколько лет зарубежная агентура КГБ пыталась выяснить, кто скрывается под именами Абрама Терца и Николая Аржака, и, наконец, выяснила.

Обоим было предъявлено обвинение в совершении преступления, предусмотренного статьей 70 УК РСФСР. Оба признали свое авторство. В феврале 1966 г. Верховный суд РСФСР приговорил Андрея Синявского к 7, а Юлия Даниэля – к 5 годам лагерей.

Впоследствии в отечественной и зарубежной историографии утвердилось мнение, что «дело Синявского и Даниэля» было своего рода знаком, сигналом к переходу от хрущевского «либерализма» к брежневскому «консерватизму». У этого мнения есть свое основание: именно так это дело было воспринято советской интеллигенцией 1960-х гг. Однако некоторые архивные материалы дают повод предложить несколько другую трактовку намерений нового советского руководства.

1965 год – первый год после смещения Н.С. Хрущева со всех партийных и государственных постов – ознаменовался рядом сигналов, позволявших предполагать, что новое руководство, напротив, намерено проводить более либеральную политику в отношении творческой интеллигенции и уж во всяком случае не собирается с нею ссориться. Временно прекратились грубые выпады партийного начальства в адрес писателей и художников, столь характерные для Хрущева. Были допущены в печать критические статьи о хрущевском любимце Т.Д. Лысенко, партийно-правительственная поддержка антинаучных «теорий» которого являлась сильнейшим раздражителем для всех ученых-естественников, от биологов до физиков-ядерщиков. Даже в собственно репрессивной политике наметился некоторый перерыв: с октября 1964 по март 1965 не был приговорен к лишению свободы за «антисоветскую агитацию и пропаганду» ни один человек – случай неслыханный за всю историю советской власти.¹⁸ А когда аресты по политическим обвинениям возобновились, их количество резко снизилось по сравнению с хрущевскими годами. Одновременно, с декабря 1964-го и вплоть до лета 1965-го, шла тихая, но основательная разгрузка политлагерей: на свободу (по постановлениям ПВС СССР или союзных республик, или же в связи с судебным пересмотром дел) выходили десятки, если не сотни людей, осужденных за критику Хрущева, за ругань в его адрес и за другие маловажные с точки зрения новой власти «преступления».¹⁹

Значило ли это, что арест Синявского и Даниэля знаменовал иную, консервативно-репрессивную тенденцию во внутренней политике? Докладная записка председателя КГБ В.Е. Семичастного в ЦК КПСС об этом деле и последующие постановления Секретариата позволяют предположить несколько иное: будучи уверены, что действия двух «отщепенцев», если о них подробно поведать широкой общественности, не могут не вызвать осуждения, власти предполагали, что процесс Синявского и Даниэля может успокоить интеллигенцию! Политическое послание, заключенное в деле двух писателей, прочитывается в свете этих документов следующим образом: новое руководство намерено прибегать к уголовным репрессиям лишь в отношении явных «антисоветчиков», что же касается интеллигентов, пусть либерально мыслящих, но в своем творческом и гражданском поведении соблюдающих минимальную лояльность, они могут спать спокойно и не бояться, что, как во времена Хрущева, их могут в любой момент ошельмовать.

С этой целью процесс должен был проходить максимально гласно (в советском понимании этого слова). Многие московские литераторы получили пропуска на судебные заседания. И, самое главное, суд должен был широко освещаться в прессе.

Первые статьи (Дм.Еремина в «Известиях» и З. Кедриной в «Литературной газете»²⁰) появились еще за месяц до начала суда и окончательно сформировали общественное мнение по поводу этого дела: даже те, кто сомневался в корректности псевдонимного опубликования за рубежом литературных произведений, после этих статей, отчетливо погромных, взяли сторону подсудимых.

Симпатии общества окончательно перешли на сторону Синявского и Даниэля, когда из газетных отчетов, шельмующих подсудимых, стало, тем не менее, ясно, что они – впервые в истории советских показательных процессов после 1922 года – не каются, не признают себя виновными, отстаивают свое право на свободу литературного творчества.

5 декабря 1965 года – день рождения советского правозащитного движения

В этот день (до 1977 г. – День Конституции) на Пушкинской площади в Москве впервые в советской истории состоялся митинг под правозащитными лозунгами.

Основным организатором митинга был А.С. Вольпин, личность которого наложила сильный отпечаток на все правозащитное движение. Математик по профессии, философ и поэт, Вольпин еще в сталинские времена демонстрировал открытое инакомыслие, за что попал в психиатрическую больницу, а затем в ссылку в Караганду. Как литератор, также публиковавшийся за рубежом, он легко мог понять Синявского и Даниэля. В качестве же философа он разработал особую систему, основанную на позитивном праве. По мнению Вольпина, единственное, чего вправе требовать гражданин от своего государства, это точное и неукоснительное соблюдение всех действующих законов, пусть даже плохих. Это и только это, утверждал он, может быть гарантией индивидуальных свобод. Особое значение в его философии придавалось правовой процедуре, соблюдению процессуальных норм.

Вольпин был своим человеком в различных диссидентских кружках и компаниях. К нему относились хорошо, ценили его стихи, его бесстрашие и прямоту; но над его одержимостью правовыми идеями слегка посмеивались. Отстаивать право в стране, где царит «социалистическая законность», казалось донкихотством. В лучшем случае тезис Вольпина рассматривался как тактическая уловка, но не как философия сопротивления. Однако дело Синявского и Даниэля продемонстрировало глубокое соответствие этой философии складывающейся общественной ситуации.

В октябре-ноябре 1965 г. Вольпин пришел к выводу, что общественность должна открыто и публично выразить свое отношение к будущему судебному процессу. Лучшим способом сделать это он и несколько его друзей признали митинг, проведенный в соответствии с гарантированной Конституцией свободой шествий, митингов и демонстраций. До тех пор об этой свободе (за исключением полудетской манифестации СМОГа 14 апреля 1964 г. – см. выше) вспоминали только во время «демонстраций трудящихся» 1 мая и 7 ноября. Последние же оппозиционные манифестации проводились в 1927 г. сторонниками Троцкого, и это были манифестации политические. Вольпин задумал и провел митинг в защиту права; сам он назвал его «митингом гласности».

За несколько дней до 5 декабря в МГУ и некоторых других вузах Москвы начала распространяться машинописная листовка, составленная Вольпиным (в соавторстве с двумя друзьями, Е. Строевой и В. Никольским) и озаглавленная «Гражданское обращение»:

Несколько месяцев тому назад органами КГБ были арестованы два гражданина: писатели А. Синявский и Ю. Даниэль. В данном случае есть основания опасаться нарушения закона о гласности судопроизводства. Общеизвестно, что при закрытых дверях возможны любые беззакония, и что нарушения закона о гласности (ст. 3 Конституции СССР и ст. 18 УПК РСФСР) уже само по себе является беззаконием. Невероятно, чтобы творчество писателей могло составить государственную тайну.²¹

В прошлом беззакония властей стоили жизни и свободы миллионам советских граждан. Кровавое прошлое призывает нас к бдительности в настоящем. Легче пожертвовать одним днем покоя, чем годами терпеть последствия вовремя не остановленного произвола.

У граждан есть средства борьбы с судебным произволом, это – «митинги гласности», во время которых собравшиеся скандируют один-единственный лозунг: «Тре-бу-ем глас-но-сти су-да над…» (следуют фамилии обвиняемых), или показывают соответствующий плакат²²…

Довольно сложно установить, сколько народу откликнулось на призыв. Показания очевидцев резко расходятся: называют цифры от 40–50 человек до 2–3 сотен. Возможно, последняя цифра объясняется большим количеством «оперативников», заполнивших сквер около памятника Пушкину. Во всяком случае, плакаты, поднятые над головами участников митинга, были немедленно вырваны из их рук. Несколько человек, в том числе и сам А.С. Вольпин, были на короткое время задержаны, но в тот же вечер отпущены. Нескольких «смогистов», активно готовивших митинг, превентивно отправили в психбольницы, где они провели несколько недель; кое-кого из студентов выгнали из комсомола и из вуза.²³ Однако опасения тех, кто боялся, что на такую неслыханную дерзость как митинг власти ответят резким усилением репрессий (опасения вполне понятные – ведь прошло всего 12 лет после смерти Сталина) не оправдались…

Для диссидентов же митинг 5 декабря стал традицией, хотя содержание этой традиции изменилось. Теперь это был не «митинг гласности», а «митинг молчаливой солидарности с преследуемыми по политическим мотивам»: люди собирались у памятника Пушкину, ровно в 18-00 обнажали головы и пять минут молчали. Традиция продержалась 12 лет, а в 1977 году, из-за переноса Дня Конституции на 7 октября, «митинг молчаливой солидарности» стал проводиться 10 декабря (дата принятия Организацией Объединенных наций Всеобщей Декларации прав человека).

 

Процесс цепной реакции. Возникновение правозащитного движения в СССР

Дело Синявского и Даниэля стало началом консолидации многочисленных диссидентских групп, кружков и компаний на основе правозащитной активности...

Белая книга

Первый шаг в этом процессе цепной реакции связан с именем уже упоминавшегося ранее Александра Гинзбурга, вечного изобретателя диссидентских «ноу-хау». Гинзбург собрал все доступные ему материалы по делу Синявского и Даниэля, ходившие в самиздате, и к осени 1966 составил из них документальный сборник. Как и в случае с «Синтаксисом», имя составителя было указано на титульном листе сборника, получившего при переиздании его на Западе название «Белая книга»²⁴.

Реакция КГБ была быстрой и жесткой: в январе 1967 г. Гинзбург был арестован и обвинен в «антисоветской агитации и пропаганде». Его дело следствие искусственно объединило с делом трех его друзей, арестованных за несколько дней до него: поэта и публициста Юрия Галанскова, которому вменили в вину составленный им литературно-философский альманах «Феникс»²⁵, их общего знакомого Алексея Добровольского и машинистки Веры Лашковой, печатавшей первые экземпляры как «Феникса», так и «Белой книги».

Демонстрация 22 января 1967 года.

В этот день, на традиционном уже месте, у памятника Пушкину, произошла внеочередная демонстрация, вызванная арестом Галанскова и других. Митингующие протестовали против арестов, а также призывали к отмене введенных в УК статей 190¹ и 190³, как противоречащих Конституции. Организовал демонстрацию давний активист «Маяковки» Владимир Буковский. На сей раз организаторы и активные участники демонстрации были арестованы; четверо из них – сам Буковский, Евгений Кушев, Вадим Делоне и Владимир Хаустов – предстали перед судом. Возможно, в силу своеобразного чувства юмора правоохранительных органов им были инкриминированы те самые статьи УК, против которых они протестовали.

Молодой физик Павел Литвинов, двигаясь по уже проторенной Гинзбургом дорожке, составил документальный сборник «Дело о демонстрации на Пушкинской площади». Арестовать его было сложнее, чем патентованных маргиналов вроде Буковского и его друзей: Литвинов – внук очень известного старого большевика, соратника Ленина, в 1930-е гг. занимавшего пост наркома иностранных дел СССР. Когда П. Литвинова вызвали в КГБ для профилактической беседы, он продемонстрировал своим собеседникам новый и крайне шокировавший их тип социального поведения: не выказал ни испуга, ни возмущения, а аккуратно запротоколировал саму беседу и поместил ее в свой сборник в качестве завершающего материала.

 

Процесс четырех

Подготовка суда над Гинзбургом и его товарищами сильно затянулась: судебный процесс был проведен лишь в январе 1968 года. По всей видимости, власть отчаялась убедить общественное мнение в нравственной и политической обоснованности уголовных репрессий против инакомыслящих и в ходе следствия прибегла к ряду серьезных фальсификаций, опиравшихся на показания одного из арестованных (А. Добровольского) и долженствующих продемонстрировать связь между ними и зарубежными антисоветскими организациями. Однако независимо от того, имела ли место в действительности такая связь или нет, презумпция общественного доверия к власти была уже настолько подорвана, что этому обвинению мало кто верил. Сам процесс был проведен (в отличие от суда над Синявским и Даниэлем) грубо, топорно и изобиловал вопиющими процессуальными нарушениями. Галансков был приговорен к 7 годам лишения свободы (в 1972 г. он погиб в лагере от перитонита после неудачно сделанной операции), Гинзбург – к 5 годам, Добровольский – к 2, а Лашкова – к году.

Но еще до окончания судебного процесса неординарный шаг правозащитников перечеркнул все возможные пропагандистские выгоды, которые КГБ намеревался из него извлечь.

 

Обращение «К мировой общественности». «Эпистолярная революция» – 1968-й

В предпоследний день суда над Гинзбургом два к тому времени достаточно известных диссидента, Павел Литвинов и Лариса Богораз (жена осужденного писателя Юлия Даниэля) передали зарубежным корреспондентам свое обращение по поводу происходящего судебного процесса. Революционность этого шага состояла в том, что впервые граждане СССР не апеллировали, хотя бы формально, к советским государственным, партийным или судебным органам, а обращались непосредственно к международному общественному мнению. Тем самым они демонстративно отвергли один из основных стереотипов советской психологии – восприятие внешнего мира как чуждой и враждебной среды и «связи с заграницей» как самого страшного преступления, которое может совершить советский человек. Фактически это действие означало открытый разрыв двух советских граждан с советской системой: не противостояние, а именно разрыв.

Поступок Богораз и Литвинова произвел ошеломляющее впечатление на сограждан, узнавших о нем из сообщений зарубежного радио и имел далеко идущие последствия: он стал катализатором целой кампании открытых писем протеста, исходящих от людей, зачастую не связанных с московской правозащитной средой. Тематика этих «писем» (по существу – публицистических текстов) уже не ограничивалась «процессом четырех»: они затрагивали самые разные общественные проблемы, от нарушения национального равноправия или свободы совести до ущемления тех или иных социальных прав. Начальный импульс к общественной активности – борьба за свободу творчества – отодвинулся на второй план. Теперь речь шла уже о свободе мнений, свободе слова и печати, других гражданских свободах. В правозащитных текстах появились даже ссылки на Всеобщую Декларацию прав человека (о других международных актах, посвященных правам человека, подавляющее большинство участников и активистов движения, зародившегося по эту сторону «железного занавеса» вполне самостоятельно, без заметного влияния западной правовой мысли, тогда просто не знало).

Никогда, ни до, ни после 1968 года, протестная активность не принимала такого широкого размаха, как в этот период. По подсчетам первого социолога диссидентства, А.А. Амальрика, в ней приняло участие более 700 человек²⁶; цифра, кажущаяся сегодня ничтожной для огромной страны, но невероятно высокая для полутоталитарной державы, какой оставался СССР в конце 1960-х. Существенно, разумеется, и то, что все это происходило на фоне разворачивавшейся «пражской весны» – попытки построения в Чехословакии «социализма с человеческим лицом». События в соседней стране вселяли надежду и во многих советских людей.

Вторжение войск Варшавского договора в ЧССР положило конец этим надеждам и резко замедлило рост общественного влияния правозащитного движения.

25 августа 1968 года

Конец «пражской весны» ознаменовался событием, ставшим общепризнанной моделью диссидентского поступка: «демонстрацией семерых» на Красной площади в Москве против вторжения в Чехословакию²⁷.

После того как участники демонстрации, в том числе два неформальных лидера общественного движения – П.М. Литвинов и Л.И. Богораз – были арестованы, в диссидентской среде начались бурные дискуссии о разумности или неразумности демонстрации и вообще о том, можно ли оценивать подобные поступки с этой точки зрения. Против критерия политической целесообразности резко выступил в самиздате литератор, публицист и педагог Анатолий Якобсон…²⁸

 

А.Д. Сахаров и его эссе

«Эпистолярная революция» 1968 года резко расширила число участников протестного движения и его социальную базу. Теперь в этом движении на равных принимали участие представители самых разных слоев населения, от председателя колхоза из Латвии или матроса из Одессы до действительного члена Академии наук СССР, трижды Героя социалистического труда, «отца советской водородной бомбы» А.Д. Сахарова.

Сахаров и раньше эпизодически принимал участие в общественных акциях, в том числе и в петиционных кампаниях. Однако его вхождение в круг диссидентов ознаменовалось не подписями под теми или иными протестами, а его публицистическим эссе «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Автор, в духе Римского клуба, анализирует глобальные вызовы, вставшие перед человечеством во второй половине XX века, – перспективы экологической катастрофы, опасность ядерного взаимоуничтожения, проблемы экономического неравенства – и находит ключ к решению всех этих вопросов в концепции интеллектуальной свободы и информационной открытости общества, в соблюдении прав человека в планетарном масштабе. Эссе завершается перечислением известных Сахарову случаев грубого нарушения прав человека в СССР и призывом к немедленному исправлению положения в этой области.

Новая политическая философия, предложенная Сахаровым, обращена не только к советскому обществу, но и к человечеству в целом. Что касается складывающегося в Советском Союзе движения в защиту прав человека, то «Размышления…» осмыслили правозащитную активность, переведя ее из чисто эмпирического плана в разряд идеологии. Сахаров сумел рассмотреть в общественном движении 1960-х гг. самое главное: он осмыслил его как реакцию общества на отсроченную модернизацию, не состоявшуюся после Второй мировой войны, а в годы правления Хрущева осуществленную половинчато и односторонне.

«Размышления о прогрессе…» стали самиздатским бестселлером 1968-го, были опубликованы за границей и принесли автору мировую славу в кругах, далеких от теоретической физики. Сам же Сахаров был исторгнут из советского истеблишмента и стал все больше заниматься общественными проблемами, не оставляя, впрочем, и своих научных трудов.

 

«Хроника текущих событий» – стержень правозащитного движения

Рождение «Хроники»

Огромное количество информации о нарушениях прав человека, начавшей стекаться к московским правозащитникам со всей страны после появления обращения «К мировой общественности», требовало какой-то реакции.

После ряда обсуждений, происходивших в феврале–марте 1968 г., было решено, что наиболее адекватной реакцией является издание на основе этой информации специального самиздатского бюллетеня.

Так появилась «Хроника текущих событий» – машинописный информационный бюллетень правозащитного движения, выпускавшийся в течение 15 лет, с 1968 по 1983 г.^{www.memo.ru).">29}. Всего за это время было подготовлено 65 выпусков «Хроники» (в свет вышло 63)³⁰.

Структура бюллетеня определилась уже в первых его выпусках. «Хроника» делилась на две части. Первая содержала подробное изложение главных, на взгляд составителей, событий, произошедших между датой, которой был помечен предыдущий выпуск, и датой текущего номера. Вторая состояла из постоянных рубрик, образованных по тематическому и, отчасти, жанровому признаку: «Аресты, обыски, допросы», «Внесудебные преследования», «В тюрьмах и лагерях», «Новости Самиздата», «Краткие сообщения», «Исправления и дополнения». Впоследствии первоначальная рубрикация увеличивалась и усложнялась за счет новых проблем, попадавших в поле зрения правозащитников. Так, вскоре появились рубрики «Преследования верующих», «Преследования крымских татар», «Репрессии на Украине». Позже, в начале 1972 г., возникла рубрика «Преследования верующих в Литве», в середине того же года получившая новое, более общее название «События в Литве» и ставшая постоянной.

Составители «Хроники» не объявляли своих имен открыто. Все же было бы большим преувеличением утверждать, что бюллетень делался в «глубоком подполье»: во всяком случае, в течение первых полутора лет его существования было широко известно, что основной труд по подготовке выпусков взяла на себя Н. Горбаневская, чьими единоличными усилиями и были подготовлены первые девять номеров, за исключением, может быть, 3-го (в работе над ним активно участвовали педагог и поэт Илья Габай и его жена Галина).

После ареста Горбаневской по обвинению в причастности к изготовлению «Хроники» в разные годы были арестованы: Юрий Шиханович, Петр Якир, Виктор Красин, Габриэль Суперфин, Сергей Ковалев, Александр Лавут, Татьяна Великанова, повторно – Юрий Шиханович. Здесь приведены имена лишь тех, кто был и в самом деле причастен к составлению выпусков или, по крайней мере, к их размножению и передаче за рубеж. Большинству арестованных, предъявлялись, впрочем, и другие обвинения аналогичного характера.

«Хроника» получала информацию простым и эффективным способом, сложившимся в значительной мере стихийно: устоявшийся механизм самиздатского распространения текстов работал в этом случае в «обратном» направлении. Этот механизм описан в обращении к читателям «Хроники», помещенном в одном из первых выпусков бюллетеня:

«Хроника» ни в какой степени не является нелегальным изданием, но условия ее работы стеснены своеобразными понятиями о легальности и свободе информации, выработавшимися за долгие годы в некоторых советских органах. Поэтому «Хроника» не может, как всякий другой журнал, указать на последней странице свой почтовый адрес.

Тем не менее, каждый, кто заинтересован в том, чтобы советская общественность была информирована о происходящих в стране событиях, легко может передать известную ему информацию в распоряжение «Хроники». Расскажите ее тому, у кого вы ее взяли «Хронику», а он расскажет тому, у кого он взял «Хронику» и т.д. Только не пытайтесь единолично пройти всю цепочку, чтобы вас не приняли за стукача.³¹

Позднее, в 1970-е гг., к сообщениям, получаемым вышеописанным способом, добавилась информация, поступающая от независимых правозащитных ассоциаций, обладавших собственными источниками информации (например, от Московской Хельсинкской группы) или извлекаемая из другой самиздатской периодики. Еще позднее появились специализированные правозащитные издания, предназначенные не столько для самиздатского распространения, сколько для испльзования их в качестве первичного источника другими изданиями.

«Пауза» 1972–1974 гг. и возобновление издания

«Хроника» выходила регулярно, в среднем раз в два месяца, до конца 1972 г.; затем, после выхода 27-го выпуска, издание было приостановлено. Причиной тому был шантаж со стороны КГБ, который открыто угрожал, что каждый новый выпуск станет причиной арестов, причем вовсе не обязательно арестованы будут именно те, кто этот выпуск делал.

Однако уже к осени следующего года началась подготовка к возобновлению «Хроники». Было решено подготовить сразу три выпуска, содержание которых относилось бы ко времени «перерыва» и покрывало бы лакуну, образовавшуюся за это время. К началу мая 1974 г. все три выпуска – 28-й, 29-й и 30-й – были готовы.

Одновременно в среде людей, близких к бюллетеню, обсуждалась возможность объявить редакцию издания. Преимущества такого решения были очевидны: во-первых, резко уменьшались возможности КГБ шантажировать «Хронику» арестами непричастных или мало причастных к ней людей; во-вторых, корреспондентам (они же читатели) «Хроники» становилось проще передавать ей информацию. Очевидны были и минусы: этот шаг был бы воспринят властями как дополнительный вызов, и объявленные редакторы, скорее всего, очень быстро оказались бы за решеткой.

Высказывались и более общие соображения против этого шага: «Хроника» является общим и, возможно, главным делом всего правозащитного движения, его стержнем; именно так ее воспринимают ее распространители, читатели, корреспонденты, помощники. Они ощущают себя такими же участниками этого дела, как и те, кто отбирает и редактирует тексты или составляет макет очередного выпуска. И у них есть определенные основания рассматривать себя как участников, ибо первые рискуют не меньше вторых. Иными словами, правомерно ли вообще применять слово «редакция», говоря о «Хронике текущих событий»?

В конце концов, было принято промежуточное решение: состав редакции на титульном листе проставлять не стали, однако 7 мая 1974 г. несколько членов Инициативной группы по защите прав человека в СССР (о ней см. ниже) созвали пресс-конференцию. На этой пресс-конференции три подготовленных выпуска были открыто переданы журналистам, а вместе с ними – заявление для прессы, подписанное тремя членами Инициативной группы: Татьяной Великановой, Сергеем Ковалевым и Татьяной Ходорович.

Заявление состояло всего из двух предложений:

Не считая, вопреки неоднократным утверждениям органов КГБ и судебных инстанций СССР, «Хронику текущих событий» нелегальным или клеветническим изданием, мы сочли своим долгом способствовать как можно более широкому ее распространению.

Мы убеждены в необходимости того, чтобы правдивая информация о нарушениях основных прав человека в Советском Союзе была доступна всем, кто ею интересуется.³²

Авторы, таким образом, брали на себя ответственность за распространение, бюллетеня, а не за его составление. Этот нюанс, впрочем, был понятен далеко не всем, и многие восприняли заявление от 7 мая как объявление состава «редакции». Это было не так уж далеко от истины: из трех человек, подписавших заявление, двое, – Великанова и Ковалев, – действительно, входили в число составителей «Хроники».

Тогда же было принято решение упорядочить положение с зарубежными переизданиями «Хроники», уточнить авторские права. Полномочным представителем издания за рубежом, располагающим копирайтом на републикацию выпусков, «Хроника» объявила Павла Литвинова, к тому времени покинувшего Советский Союз и жившего в США.

Пресс-конференция 7 мая произвела сильный эффект – ведь все, в том числе и КГБ, были уверены что с «Хроникой» покончено полтора года назад. Поток информации резко увеличился; соответственно, расширились тематика и география мест, откуда поступала информация.

В дальнейшем «Хроника» до самого конца выходила без перерыва.

 

Ранние правозащитные ассоциации

С 1969 по 1984 гг. в рамках правозащитного движения возникало множество гражданских объединений. Здесь уместно коротко рассказать только о самых известных из них.

Инициативная группа

Первая независимая гражданская организация – Инициативная группа по защите прав человека в СССР – была создана правозащитниками 20 мая 1969 г.

ИГ меньше всего напоминала организацию – это был, скорее всего, авторский коллектив из пятнадцати человек, собранный отчасти по «представительскому» признаку: кроме москвичей, туда вошли представители Ленинграда (Владимир Борисов), Харькова (Генрих Алтунян), Киева (Леонид Плющ), крымских татар (Мустафа Джемилев). Занималась ИГ в основном составлением писем, обращенных к международным организациям и описывающих политические репрессии и связанные с ними нарушения прав человека.

Вскоре группе пришлось значительную часть своих писем посвятить своим собственным членам: один за другим они оказывались за решеткой. К 1975 году ИГ практически прекратила свою деятельность.

Комитет прав человека

Эта организация, возникшая в 1970 г. по инициативе трех московских ученых – В.Н. Чалидзе, А.Д. Сахарова и А.Д. Твердохлебова (позднее в нее вошел также известный математик И.Р. Шафаревич), действовала по совершенно другим принципам. Прежде всего, Комитет не осуществлял никакой практической правозащитной деятельности: в полном соответствии со своим уставом и регламентом (атрибуты, которые полностью отсутствовали у Инициативной группы, да и у большинства других позднейших диссидентских ассоциаций) он занимался исключительно теоретическим изучением ситуации с правами человека в СССР и выработкой рекомендаций, направляемых (разумеется, безответно) правительству. Рассмотрение конкретных случаев допускалось лишь в качестве иллюстрации к той или иной правовой проблеме. Заседания Комитета проводились по строгой процедуре; велся протокол. Заключения и мнения публиковались в издававшемся Валерием Чалидзе самиздатском журнале «Общественные проблемы».

По существу, Комитет прав человека был первым независимым экспертным центром; однако эпоха и ситуация не позволяли в полной мере оценить то полезное, что несет в себе этот тип общественной организации. К тому же выбор членов Комитета оказался не вполне удачным. Так, А.Д. Сахаров вовсе не рвался к теоретической работе: он стремился к конкретному заступничеству за конкретных людей и делал это – вне рамок Комитета. А С.А. Ковалев, который, как видно из приведенной выше цитаты, был склонен как раз к теоретической и экспертной работе, оказался членом не этого Комитета, а Инициативной группы.

Комитет распался в 1973 году, после отъезда в США В.Н. Чалидзе, автора идеи и главного «мотора» всего предприятия.

Фонд помощи политическим заключенным и их семьям

Дореволюционные традиции общественной помощи лицам, преследуемым правительством по политическим мотивам, сохранялись в СССР довольно долго. Даже в 1930-е гг. все еще официально действовал учрежденный и возглавляемый Е.А. Пешковой Комитет помощи политическим заключенным и ссыльным – знаменитый Помполит (его закрыли лишь в 1938 году, в самый разгар Большого террора!). А спонтанная и неформальная помощь (как общественное явление, а не подвижничество одиночек) возобновилась во второй половине 1960-х. Общественая солидарность с гонимыми была в тот период так сильна, что во многих московских учреждениях, редакциях, НИИ деньги для семей политических узников собирались почти открыто.

В конце 1973 г. А.И. Солженицын, уже отдавший распоряжение о публикации за рубежом своего «Архипелага ГУЛАГа» и предвидевший возможность высылки из СССР, договорился с Александром Гинзбургом об учреждении специальной общественной организации – Фонда помощи политическим заключенным и их семьям. Он сообщил о своем намерении отдать туда часть гонораров за «Архипелаг» и предложил Гинзбургу взять на себя функции распорядителя этого Фонда. Тот согласился.

О Фонде было объявлено уже после высылки Солженицына, весной 1974-го.

После очередного ареста Гинзбурга (февраль 1977 г.) функции распорядителей несколько раз переходили к новым людям – как правило, в результате ареста или отъезда в эмиграцию предыдущего распорядителя. Несмотря на это, к началу 1980-х гг. Фонд окреп, создал разветвленную структуру с филиалами в Ленинграде, Литве, Одессе и на Западной Украине.

 

1976–1979: пик диссидентской активности

Вторая половина 1970-х гг. – пик диссидентской активности в СССР. В стране возникает ряд независимых открыто действующих групп и ассоциаций, большинство из которых сосредотачивается на конкретных общественных проблемах. Эти группы стараются работать профессионально или, по крайней мере, декларируют подобное стремление. В деятельности почти всех возникших групп присутствует правозащитный аспект; для большей части их этот аспект является (или становится) основным. Многие ассоциации издают собственные бюллетени.

Стержнем этого процесса становится Хельсинкское движение, возникшее в Москве, но быстро распространившееся на ряд союзных республик (где оно, конечно же, имело отчетливо национальный оттенок) и получившее небывало широкую поддержку зарубежного общественного мнения и даже ряда западных правительств.

Для самиздата этот период – время «толстых» машинописных журналов, сборников, альманахов. В то же время все больше публицистических и литературных произведений, минуя самиздат, публикуется в эмигрантских органах печати на Западе и возвращается к советскому читателю лишь по «нелегальным» каналам.

В целом диссидентство в течение этого периода было весьма заметным явлением в общественной жизни страны, а проблема соблюдения прав человека в СССР приобрела международное значение.

Хельсинкское движение

2 августа 1975 г. в Хельсинки был подписан Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Под этим документом поставил свою подпись и советский лидер.

По настоянию западных государств Хельсинкский акт включил в себя так называемую «третью корзину» – ряд положений, касающихся соблюдения странами-участниками прав человека. Это был не первый международный документ такого рода, подписанный СССР, и, вероятно, никто на Западе не питал особых иллюзий относительно скрупулезного выполнения Советским Союзом взятых на себя обязательств. Однако впервые в советской истории в ход событий вмешалась новая сила – независимая общественность.

12 мая 1976 года ученый-физик, профессор Юрий Орлов, объявил на пресс-конференции для иностранных журналистов о создании в Москве новой правозащитной организации – Общественной группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР. В задачу группы входил сбор, верификация, анализ и обобщение сведений о нарушениях положений «третьей корзины» Хельсинкского акта. На основе проделанной работы составлялся документ (всего за шесть лет деятельности группы было выпущено 194 документа), который рассылался правительствам стран-участниц (в том числе, разумеется, и Советскому правительству) и передавался в международную прессу. Это был уже не просто протест против беззаконий: в деятельности новой организации органически сочеталась протестная активность прежней Инициативной группы и экспертная работа Комитета прав человека.

В Московскую Хельсинкскую группу, как ее вскоре стали для краткости называть, вошел целый ряд известных в то время правозащитников.

Успешной работе МХГ содействовал опрометчивый шаг, совершенный Советским правительством сразу после подписания Хельсинкских соглашений: полный текст Заключительного акта был опубликован в центральных советских газетах. Из этой публикации граждане СССР с изумлением узнали, что они, оказывается, обладают какими-то правами, к тому же международно гарантированными, в том числе правом на свободу слова, совести, выбора места жительства и т.д. И это в стране, где совсем недавно текст Всеобщей Декларации прав человека ООН изымали на обысках как «подрывной»!

В Московскую Хельсинкскую группу, о которой население узнало, как всегда, из зарубежных радиопередач, хлынула лавина информации о нарушениях прав человека – в основном от людей, никогда не имевших раньше никаких контактов с диссидентами. Надо отдать должное членам МХГ: они сумели справиться с этой лавиной. Документы группы отличались высокой степенью достоверности фактографического материала, точностью и системностью изложения. Правозащитное движение в СССР стало профессиональным.

Хельсинкское движение быстро перекинулось на некоторые союзные республики: уже в ноябре Хельсинкские группы возникли на Украине и в Литве, в январе 1977 г. – в Грузии, в апреле – в Армении. Конечно же, там они решали по преимуществу национальные задачи; но, поскольку интерес к национальной проблематике часто становился причиной политических репрессий, тема защиты прав человека покрывала все возможные виды общественной активности.

Вокруг МХГ возникли новые, более специализированные ассоциации: Христианский комитет защиты прав верующих, Рабочая группа по расследованию злоупотреблений психиатрией в политических целях. Возникла первая независимая организация, которую можно назвать социальной – Инициативная группа защиты прав инвалидов. Вне связи с МХГ, но под очевидным влиянием общей тенденции к специализации (а также под впечатлением от разворачивавшегося в Польше рабочего движения) была даже предпринята попытка создания в СССР независимого профсоюзного движения.

В тесном контакте с МХГ работали старые гражданские структуры: Фонд помощи политзаключенным (распорядитель Фонда А.И. Гинзбург вошел в состав МХГ), «Хроника текущих событий», организованная в 1974 г. советская секция «Международной амнистии».

За рубежом образовалась целая сеть ассоциаций поддержки советских Хельсинкских групп; вскоре эти ассоциации стали заниматься правами человека не только в СССР, но и в других странах, в том числе – у себя на родине. Все эти группы объединились в Международную Хельсинкскую федерацию, превратившуюся с течением времени в одну из самых авторитетных международных правозащитных организаций.

Хельсинкское движение на Западе оказывало сильнейшее давление на свои правительства, побуждая их требовать от Москвы выполнения положений Заключительного акта. Прагматичные западные политики не очень склонны были заниматься подобными проблемами, но не могли не считаться с общественным давлением. В результате родилась «доктрина Картера»: президент США провозгласил повсеместное соблюдение прав человека важнейшей международной задачей. Так концепция А.Д. Сахарова, выдвинутая им еще в 1968 г., перестала быть теорией и превратилась в практическую политику.

Разумеется, на советские Хельсинкские группы обрушились жестокие репрессии. Уже в феврале-марте 1977 г. были арестованы руководитель МХГ Ю.Ф. Орлов и активные члены группы: А.И. Гинзбург и А.Б. Щаранский (последний был даже обвинен в шпионаже в пользу США – за сбор сведений о евреях-»отказниках»). Тогда же арестовали и руководителя Украинской Хельсинкской группы Миколу Руденко. Арестован был и ряд других членов МХГ и республиканских Хельсинкских групп, а также возникших вокруг них общественных ассоциаций. Прочих настойчиво принуждали к эмиграции.

Тем не менее, до поры правительство вынуждено было умерять свои желания быстро покончить с «подрывной работой» Хельсинкских групп: «разрядка напряженности» была провозглашена официальной политикой СССР, и брежневское руководство старалось не перегибать палку, чтобы не ставить под удар налаживающиеся отношения с Западом.

«Диссидентские» религиозные движения

Сопротивление ограничению деятельности Православной Церкви приобрело черты протестной активности в середине 1960-х гг. В самиздате циркулировали обращения к Патриарху нескольких священнослужителей – архиепископа Ермогена, священников о.Глеба (Якунина), о.Николая (Эшлимана). Об угнетенном положении Православной Церкви писали в самиздате и позднее: священники (о.Сергий (Желудков), о.Дмитрий (Дудко)) и миряне (А. Солженицын, А. Левитин (Краснов), Л. Регельсон и др.).

Естественно, когда в стране сформировалось правозащитное движение, эта тематика попала в поле зрения правозащитников в первую очередь и вписалась в общую панораму борьбы за права человека. А во второй половине 1970-х, как отмечалось выше, возникла даже специализированная правозащитная ассоциация – Комитет защиты прав верующих.

Наряду с протестами некоторые православные приходы и группы вели интенсивную религиозную жизнь, не обращая внимания на запреты и предписания Комитета по делам религий. Наиболее известными эпизодами такой жизни являются: миссионерская и просветительская деятельность о.Александра (Меня), Христианский семинар А. Огородникова и В. Пореша, журнал «Надежда», выпускавшийся З. Крахмальниковой, ряд журналов религиозно-философского направления в Ленинграде.

Однако Православная Церковь в целом отнюдь не стала «диссидентской конфессией». Несмотря на ущемления и ограничения религиозной деятельности, верхушка Церкви держалась по отношению к власти с лояльностью, которую многие верующие считали опережающей. К тому же, начало протестов совпало с ослаблением антирелигиозной кампании после смещения Н.С. Хрущева.

В то же время в стране существовали неправославные христианские общины, которые задолго до возникновения правозащитного движения оказались в ситуации противостояния с властью и имели собственный опыт коллективной борьбы за свои религиозные права. Так, значительная часть баптистов, так называемые «инициативники», вышедшие в начале 1960-х гг. из подчинения Всесоюзному Совету Евангельских христиан-баптистов и создавшие собственный, не признаваемый государством орган самоуправления – Совет Церквей ЕХБ, уже имели в 1965 г. свою правозащитную ассоциацию (Совет родственников узников ЕХБ), выпускавшую собственный самиздатский правозащитный бюллетень. После установления контактов между московскими правозащитниками и некоторыми руководителями СЦ ЕХБ «Хроника текущих событий» начинает регулярно публиковать информацию о преследованиях баптистов, опираясь в первую очередь на их собственные источники. Аналогичная ситуация имела место и в отношениях с другими гонимыми религиозными общинами: Христианами Веры Евангельской (пятидесятниками), частью адвентистов, Свидетелями Иеговы. Последние вообще воспринимались властью не как религиозная община, а как «антисоветская организация».

С той или иной степенью регулярности правозащитники обменивались информацией с руководителями этих религиозных течений, о чем свидетельствуют соответствующие разделы в «Хронике текущих событий» и документы Московской Хельсинкской группы.

Идеологии, концепции, проекты

В идеологическом спектре российского диссидента можно было найти элементы всех существующих течений идеологической мысли: от анархизма до монархизма. На нескольких составляющих этого спектра стоит остановиться особо, ибо они активно создавали идеологический продукт.

Ленинизм был представлен в диссидентстве несколькими крупными фигурами: бывший генерал-майор П.Г. Григоренко³³, писатель А.Е. Костерин, историк Р.А. Медведев, журналистка Р.Б. Лерт. Их главный тезис состоял в том, что сталинизм – не продолжение ленинизма, а его искажение, а существующий общественно-политический строй является не более чем слегка модернизированным сталинизмом. Р.А. Медведев приобрел известность еще в первой половине 1960-х гг., после того, как в самиздате распространился его исторический труд «К суду истории» – первая отечественная попытка систематического описания сталинизма как исторического феномена. С 1964 по 1970 гг. он издавал самиздатский журнал «Политический дневник», имевший, впрочем, в соответствии с замыслом издателя, весьма ограниченное распространение: он предназначался для либерального крыла высшего партийного руководства. Позднее, в 1970-х гг., Медведев, вместе с Лерт, выпускал другой самиздатский журнал – «Двадцатый век».

Особняком в этом ряду стоят отечественные еврокоммунисты: публицист Л. Карпинский и «группа ИМЭМО» – Б. Кагарлицкий, А. Фадин, Е. Кудюкин и др. Строго говоря, называть их «марксистами-ленинцами» было бы неправильно; оставаясь в русле марксистской мысли, они достаточно далеко ушли от ленинских политических теорий и в значительной мере отрицали ленинскую политическую практику. «Группа ИМЭМО» также издавала собственные журналы: «Варианты», «Левый поворот», «Социализм и будущее».

Довольно широко представлены среди советских диссидентов сторонники немарксистской социалистической мысли. К таковым относится, например, математик В.Ф. Турчин, автор трактата «Инерция страха»; влияние социалистических идей заметно в публицистических статьях и выступлениях А.Д. Сахарова – там, где он касается экономических проблем.

Значительная (возможно, преобладающая) часть диссидентов находилась под влиянием либеральных концепций. Это естественно, поскольку в основе европейского и американского либерализма лежит идея прав человека как базисной ценности – та идея, до которой российская интеллигенция дошла самостоятельно, не имея в массе своей никакого представления ни о либерализме, ни о демократии.

Однако назвать либерализм западного образца «идеологией российских диссидентов» представляется затруднительным, хотя бы потому, что заметную группу среди них составляли сторонники совершенно иных идей, прежде всего, национально-почвеннического направления. Радикальное крыло почвенников группировалось вокруг редакций самиздатских журналов «Вече», «Земля», «Московский сборник». Издание этих журналов связано с именами известных диссидентов В. Осипова, А. Иванова (оба в прошлом – активисты встреч на площади Маяковского), Л. Бородина. Более умеренный вариант того же направления представлен сборником статей «Из-под глыб» и публицистикой А. Солженицына. Оба крыла считали одним из своих идеологов известного математика И.Р. Шафаревича, бывшего в начале 1970-х гг. членом Комитета прав человека.

Каждое из направлений диссидентской общественной мысли имело свое представление о желательном будущем общественно-политическом устройстве России и, соответственно, вырабатывало свой «национальный проект». Вероятно, наиболее адекватным отражением либерально-социалистического взгляда на развитие страны является открытое письмо Р.А. Медведева, А.Д. Сахарова и В.Ф. Турчина руководителям партии и правительства, составленное в 1970 г. и широко распространявшееся в самиздате³⁴. Письмо содержит развернутую программу либеральных и демократических реформ в СССР при сохранении политического руководства КПСС (т.е. тот вариант развития, который 15 лет спустя попытался осуществить М.С. Горбачев).

Альтернативный вариант будущего России предлагает А.И. Солженицын в развернутом обращении 1973 г., озаглавленном «Письмо вождям Советского Союза»: экстенсивное развитие страны за счет освоения Сибири и переход от тоталитарного строя к авторитарному при решительном отказе от марксизма как господствующей идеологии.

К середине 1970-х концептуальный спор между различными направлениями диссидентской мысли зашел уже далеко; первоначальное взаимопонимание и кооперация различных идеологических течений, характерные для предшествующего периода, были подорваны, а в самих этих течениях стала отчетливо проявляться тенденция к изоляции, самодостаточности, догматизму и, как следствие, враждебности к иным «символам веры», отличным от собственного. Попыткой преодолеть это взаимное отчуждение стал выпуск самиздатского журнала «Поиски» (в первоначальном варианте – «Поиски взаимопонимания»), в редакцию которого вошли В.Ф. Абрамкин, Р.Б. Лерт, Г.О. Павловский, П.М. Егидес (Абовин), В.Л. Гершуни – люди, представлявшие различные идеологические направления в диссидентстве. Идейным вдохновителем журнала был известный историк М.Я. Гефтер. Строго говоря, «поиски взаимопонимания» с самого начала были ограничены составом редакции, в которой были представлены левосоциалистическая и либеральная тенденции, но отсутствовали «почвенники». Тем не менее, журнал стал заметным явлением в диссидентской периодике. Он выходил до конца 1979 г. и прекратил существование лишь после ареста главного редактора – Валерия Абрамкина.

 

Спад диссидентской активности (1980–1984)

В канун нового 1980 года СССР активно вмешался во внутриполитическую борьбу в соседнем Афганистане. Советские войска вторглись в эту страну, свергли правивший там режим Хафизуллы Амина и посадили в Кабуле марионеточное правительство. Началась афганская война. Это означало, в частности, конец политики «разрядки».

Почти одновременно с началом афганской войны КГБ начал новую, более жесткую репрессивную политику в отношении диссидентов. В январе 1980 Сахаров, в глазах всего мира – признанный лидер советских диссидентов, был без суда, одним Указом Президиума Верховного Совета СССР, выслан из Москвы. Его поселили в строгой изоляции в г. Горьком, откуда ему запрещалось выезжать.

В 1980–1982 гг. прошли многочисленные аресты членов правозащитных и других диссидентских ассоциаций, редакторов самиздатских периодических изданий. Прекратил или приостановил свои издания ряд журналов и альманахов. То же самое произошло и с деятельностью большинства диссидентских групп.

В 1982 г. под угрозой ареста старейшего члена МХГ, 75-летней С.В. Каллистратовой, группа, которая к тому моменту состояла всего из трех человек (остальные были за решеткой или в изгнании), была вынуждена заявить о самороспуске.

Издание «Хроники текущих событий» прервалось после ареста 17 ноября 1983 г. Юрия Шихановича, в течение многих лет игравшего существенную, а с мая 1980 г. – определяющую роль при подготовке выпусков бюллетеня. Более оно не возобновлялось.

Последним под давлением КГБ прекратил свое открытое существование Фонд помощи политзаключенным и их семьям (негласно активисты Фонда продолжали собирать деньги и помогать семьям узников вплоть до начала перестройки и освобождения политических заключенных).

Вероятно, причины более жесткой репрессивной политики связаны не только с концом «детанта», но и с разворачивавшейся в тоже самое время мирной революцией «Солидарности» в Польше. Подобные события в социалистическом лагере всегда вызывали ужесточение репрессий внутри страны – вспомним послевенгерскую арестную кампанию 1957–1958 гг.

Однако действительно ли диссидентская активность пошла на убыль в результате репрессий, которые обрушила на диссидентов госбезопасность? Когда стала известна реальная статистика осужденных по «политическим» статьям Уголовного кодекса в 1980–1984 гг., выяснилось, что никакого заметного увеличения масштабов, по крайней мере, судебных репрессий в этот период по сравнению, например, с началом 1970-х гг. не наблюдалось. Правда, КГБ научился, наконец, действовать «прицельно», изымая и нейтрализуя именно тех людей, которые являлись ключевыми фигурами в различных проявлениях диссидентской активности. Однако, когда подобное происходило в предшествующие периоды, место выбывших вскоре занимали новые люди. В начале же 1980-х, наоборот, наблюдается отток из диссидентства тех, кто был тесно связан с ним раньше.

Смысл и содержание правозащитной активности 1960–1970-х гг. почти целиком сводился к информированию общественности о правительственной политике подавления гражданской свободы и к провозглашению ценностей права (в первую очередь, прав человека). Вполне вероятно, что многолетняя проповедь правозащитников, распространявшаяся самиздатом и ретранслировавшаяся зарубежными радиостанции, добилась своей цели: общественное сознание – по крайней мере, активная и думающая часть советского общества – приняло их ценностные и критические установки (события второй половины 1980-х гг. как будто это подтверждают). А если так, то диссидентство на правозащитной основе, характерное для предыдущей эпохи, неизбежно должно было сойти со сцены, ибо оно выполнило свою историческую задачу, и нужда в нем миновала.

Разумеется, могут существовать и иные трактовки. Во всяком случае, тот факт, что на смену диссидентской эпохе почти сразу же пришла эра перестройки, вряд ли может рассматриваться как случайное совпадение.

 

---

1. В данном тексте термины «диссидент» и «диссидентский» обозначают определенный тип гражданской, культурной и политической активности, в том числе и в применении к событиям 1950–1960-х гг. При этом читатель должен иметь в виду, что в применении к участникам советской протестной активности эти термины впервые прозвучали не ранее 1970 г.

2. Пименов Р.И. Воспоминания (в двух томах) – М.: ИЭК «Панорама», 1996. – Т.1 – С.382–383.

3. Вайль Б.Б. Особо опасный. – London:OPI, 1980 – С.49.

4. Известия ЦК КПСС. – 1989. – № 3. – С.143.

5. Справка о результатах обобщения судебной практики по делам о контрреволюционных преступлениях (из документов Министерства юстиции 1958 года). Публ. и вступит.заметка: А.Д., А.Р. – Мемориал-Аспект. – Сентябрь 1994. – № 10–11. – С.8.

6. Поздним рецидивом такого рода выступлений стала речь генерал-майора П.Г. Григоренко на партийной конференции в 1961 г. См.: Григоренко П.Г. В подполье можно встретить только крыс… – М.: «Звенья», 1997 – С.337–338.

7. Справка о результатах обобщения судебной практики по делам о контрреволюционных преступлениях (из документов Министерства юстиции 1958 года). Публ. и вступит.заметка: А.Д., А.Р. – Мемориал-Аспект. – Сентябрь 1994. – № 10–11. – С.8.

8. Сергей Ковалев в своих мемуарах свидетельствует, что после вынужденного ухода Твардовского с поста главного редактора «Нового мира» и разгона редакции, он и два других видных диссидента, К. Любарский и А. Твердохлебов, обсуждали проект воссоздания этого журнала в «самиздатском» исполнении, на базе материалов, оставшихся в редакционном портфеле «старого «Нового мира»«. Осуществлению проекта помешал арест К. Любарского. (Sergej Kowaljow. Der Flug des Weiben Raben (Von Sibirien nach Tschetschenien: Eine Lebensreise). – Berlin: Rovohlt, 1997.).

9. Разумеется, приведенные перечни имен ни в коей мере не претендуют на полноту: здесь названа лишь часть поэтов 1950-х, чьи тексты распространялись самиздатом, в основном – москвичи (за исключением И. Бродского). Еще два замечания: во-первых, самиздатское творчество поэтов первых двух категорий спустя некоторое время зачастую пробивалось в официальную печать (такова судьба большинства самиздатских стихотворений Б. Окуджавы, таких произведений, как «Теркин на том свете» Твардовского, «Дождь» Ахмадулиной, отдельных фрагментов «Реквиема» Ахматовой, «Стихов из романа» Пастернака); во-вторых, поэты, названные в «третьем перечне», очень часто имели иной, официально признаваемый литературный статус: так, Сапгир был известным детским поэтом, Павлова и Бурич – переводчиками.

10. Характерно, что в более ранний период вопрос об авторстве той или иной песни не воспринимался как актуальный даже тогда, когда этот вопрос напрашивался сам собой: например, в случае очевидной литературной пародии на тот или иной фольклорный жанр. И посейчас мало кто знает, что автором известной с 1940-х гг. песни «Я был батальонный разведчик…» является В. Охрименко; «Когда качаются фонарики ночные…» – это раннее стихотворение Г. Горбовского; известный гибрид блатной песни и шпионского детектива «Стою я раз на Невском…» сочинен А. Левинтоном, а популярная сатирическая песенка конца 1950-х «Прекрасна русская земля / Вокруг залива Коктебля» – В. Бахновым и Я. Костюковским в ответ на газетную статью А. Первенцева о «стилягах». Однако многим хорошо известно имя Ю. Алешковского – автора песен, выполненных в аналогичном жанре, но сочинявшихся несколько позже, не говоря уже о В. Высоцком.

11. Вероятно, впрочем, что жесткие меры против Ю. Кима были результатом не только содержания его творчества (часть его песен представляет собой своего рода «энциклопедию диссидентской жизни»), но и следствием его активного участия в начинающемся диссидентском движении за права человека.

12. Подробнее о «лианозовцах» см., например: Некрасов Вс. Лианозовская чернуха // «Другое искусство». Москва 1956–76. – М.: Художественная галерея «Московская коллекция»; СП «Интербук», 1991. – В 2 томах. – Т.1. – С. 259–266; Маневич Г. Художник и время или Московское «подполье» 60-х // Там же, с. 13–20.

13. Амальрик А.А. Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? – М., апрель–июнь 1969. – машинопись; Амстердам:Фонд им.Герцена, 1970 – С.22.

14. На Украине подобные сообщества (например, Клуб творческой молодежи в Киеве и аналогичный ему клуб «Пролiсок» во Львове, относившиеся, правда, к несколько более позднему времени) имели, конечно же, и отчетливо выраженную национальную окраску.

15. Амальрик А.А. Записки диссидента. – М.:СП «Слово», 1991 – С.45.

16. Вскоре КГБ счел за благо прикрыть дело об «антисоветской агитации»; для Гинзбурга было срочно придумано другое, «неполитическое», обвинение, по которому он и получил свой первый срок.

17. Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно полезной работы и ведущими антиобщественный, паразитический образ жизни» от 4.05.1961. Положения Указа были развиты и дополнены решениями Пленума Верховного суда СССР 10.03.1963.

18. Данный вывод – результат анализа картотеки учета заключенных учреждения ЖХ 385 (Дубравный ИТЛ) – единственного в 1960-е годы лагеря, где содержались лица, осужденные за «особо опасные государственные преступления» (т.е., собственно по политическим обвинениям). Анализ проведен по базе данных, составленной на основе 12 тыс. откопированных учетных карточек (Архив общества «Мемориал», ф.167).

19. Оценка основана на том же источнике.

20. Дм.Еремин. Перевертыши. – Известия. 1966, 13 янв.; З. Кедрина. Наследники Смердякова. Литературная газета. 1966, 22 января.

21. «Гражданское обращение» было впервые опубликовано в «Белой книге» (см.ниже) и чаще всего цитируется именно по этой публикации. Однако, по словам А.С. Вольпина, в опубликованном тексте содержится серьезная ошибка: на месте слов «государственную тайну» напечатано «государственное преступление». На наш взгляд, ошибка не только серьезная, но и характерная: она демонстрирует подсознательное отторжение переписчиками Самиздата специфической правовой философии Вольпина, с его акцентом на процессуальные моменты. Автор имел в виду, что лишь при наличии государственной тайны имелись бы основания для закрытости судебных заседаний; переписчик же полагает, что творчество в принципе не подлежит уголовному преследованию.

22. В настоящее время можно считать доказанным, что на Пушкинской площади были подняты три плаката. Первые два: «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем» и «Уважайте Конституцию (основной закон) Союза ССР» – оставались в русле программы, намеченной Вольпиным. Третий гласил: «Свободу В.К. Буковскому и другим, помещенным в психиатрические больницы за этот митинг гласности!» (речь шла об осуществленных за несколько дней до 5 декабря акциях КГБ против нескольких молодых людей, активно участвовавших в подготовке митинга). И тон, и смысл этого плаката, и даже восклицательный знак в конце фразы резко противоречил концепции Вольпина; по всей видимости, он был принесен на площадь без ведома организаторов митинга. Фотокопии плакатов были недавно обнаружены в архивах исследователем С.А. Чарным (РГАНИ, ф.5, оп.30, д.462, л.д.172, 174, 188).

23. Подробнее см.: Пятое декабря 1965 года в воспоминаниях участников событий, материалах Самиздата, документах партийных и комсомольских организаций и в записках Комитета государственной безопасности в ЦК КПСС. Сост. : Костенко Н.В., Кузовкин Г.В., Лукашевский С.М., Паповян А.Г. – М.: «Мемориал», 1995. [На правах рукописи]

24. Дело А. Синявского и Ю. Даниэля / Сост. А. Гинзбург. – М: 1966. – Машинопись; Франкфурт-на-Майне: Посев, 1967 (под заголовком: «Белая книга по делу Синявского и Даниэля»).

25. В литературе чаще всего фигурирует как «Феникс-66» (в отличие от составленного тем же Галансковым в 1966 г. первого выпуска альманаха).

26. Амальрик А.А. Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? – М., апрель–июнь 1969 – машинопись; Амстердам:Фонд им.Герцена, 1970 – С.12. Там же – анализ социального и профессионального состава «подписантов».

27. На самом деле, демонстрантов было не семь, а восемь. Восьмую, молодую девушку, задержанную вместе с остальными, более старшие участники акции уже в отделении милиции уговорили заявить, будто она «случайно» попала на Красную площадь и не принимала участие в демонстрации. Власти охотно приняли эту версию и выпустили ее на свободу.

28. Якобсон А. 25 августа 1968 г. // Якобсон А.А. Почва и судьба. – Вильнюс–М.: «Весть», 1992 – С.225–226.

29. Тексты первых 27 выпусков (с апреля 1968 по ноябрь 1972) можно найти в Интернете, на сайте общества «Мемориал» (www.memo.ru).

30. Последний увидевший свет выпуск «Хроники текущих событий» помечен как № 64. Это объясняется тем, что в феврале 1981 г. уже подготовленный 59-й выпуск был изъят при обыске на квартире одного из составителей. Было решено не восстанавливать этот номер, а сразу перейти к подготовке 60-го выпуска. Кроме того, последний подготовленный выпуск (№ 65) ни в самиздат, ни за рубеж уже не попал. Его машинописный экземпляр, сохраненный одним из составителей последних номеров «Хроники», Б.И. Смушкевичем, находится ныне в архиве общества «Мемориал» (ф.153).

31. Хроника текущих событий – М., 1968, 31 дек. – Вып.5 – Машинопись; Амстердам: Фонд им.Герцена, 1979 (в двух томах). – Т.1 – С.102–103.

32. Хроника текущих событий. – М., 1974, 17 июля. – Вып.32 – Машинопись; Н.-Й.: «Хроника», 1974. – С.96–97.

33. Позднее Григоренко отошел от коммунистических идей и обратился к христианству.

34. Правильнее было бы, конечно, назвать это письмо контаминацией либерального и социалистического взглядов: в тексте явно заметны следы компромисса между авторами.

Поделиться: