⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

№ 135–136 Письма репатрианта В.И. Чаплыгина¹ родным и знакомым об условиях жизни и работы в Молотовской области, куда он был принудительно направлен после фильтрации

 

№ 135 П.Д. Бизяевой на станцию Менделеево Молотовской области

Письмо от известного Вам Василия Ивановича.

В первых строках своего письма я Вам посылаю свое нижайшее почтение и любовь, низкий поклон. Дорогая Поля, Вы извините, что я так долго вам не писал письма. Конечно, это у меня больной вопрос, что, выезжая с одного места на другое, я никому не сообщаю об этом; а то Вы, возможно, подумаете, что только лишь Вам. И даже родители и то до сих пор не получали от меня писем. А когда приехал, то получил кучу писем и в каждом полно обиды за мое молчание.

Пойми, когда бываешь в дороге, то никогда не напишешь; то места нет, а как место нашлось, хочется спать, а потом поезд трясет. Одним словом я, вообще, когда окружают меня люди, то не могу связывать мысль для того, чтобы написать письмо в определенной последовательности. Даже сам не знаю: старость или условия мешают развитию мысли, или от того, что много думок о своей будущей жизни. А наша жизнь известна Вам. Домой нас неизвестно когда отпустят. Отпуск просил, не дают, потому что должен в контору 1200 р. Был 2000 р. должен, но 800 р. кое-как отработал, а остальные еще приходится отрабатывать. Некоторые ребята были отпущены, поехали и не приехали, а из-за них и нас не пускают. Вот какая наша судьба. И вот живем – ни родных, ни знакомых. Мотаешься как былинка в поле, ни поговорить, ни повеселиться. Вот и думаешь, что это за жизнь. Посмотришь, люди собираются с родней в праздник, выпьют, повеселятся, поговорят о своих делах, а ты сидишь, да в окно посматриваешь. Но сердце ведь оно не так-то совсем озверело, чтобы сжить себя со света, да и руки не помогают, чтобы подняться на свою жизнь.

Думаешь, вот возможно полегчает, а что день ото дня наша молодость уходит и ничего на будущее, нет перспектив на улучшение жизни. Вот были праздники. Люди праздновали, отдыхали, веселились, а мне пришлось из-за угла только посмотреть, как они веселятся. А для того, чтобы не быть голодному, я возил сено одной хозяйке, которая из-за того, что я у нее средство хорошее, не хочет сама работать. Вот она наша жизнь. Вот и поневоле сойдешь с ума, да и что-нибудь придумаешь. Как сказал Сталин: «Или жить, или умереть». Но пойми, дорогая Поля, сколько можно мучиться? Ведь прошло уже два года и улучшения будущего не видать. Вот за два года сейчас можно взять отпуск, но задерживают из-за долгов. Я уже хотел у кого-либо занять денег, чтобы заплатить в контору и поехать к родителям и оттуда выслать часть деньгами, а часть фруктами, сушеными или свежими яблоками. Но знакомых нет никого, чтобы доверились. Вот мое положение на данный момент, так что нельзя сказать, чтобы хорошее. И здесь неохота обзаводиться семейными обстоятельствами, и посоветоваться не с кем. Вот и получается так у меня, как писал Лермонтов под заглавием «Нищий»:

У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший чуть живой
От глада, жажды и страданья.
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.

Вот так мы просили себе воли у своего отца народов, но вместо хлеба он нам бросил камень (отправил на Урал) и, наверно, нам придется здесь несколько помучиться и сложить свои усталые кости.

Поля, я сейчас нахожусь около Чусовой, станция Утес. Работаем при этой же конторе. Если будешь свободная, приезжай на 1 января. Я буду именинник. Уж плохо или хорошо, но сообразим обмыть, хотя и наше горе.

Д. 4741. Л. 11. Подлинник. Рукопись.

№ 136 Сестре А.И. Чаплыгиной в Воронежскую область

Во-первых, я Вам сообщаю о том, что я от Вас получил письмо, за которое очень благодарю. Еще прошу передать привет папе, маме, куме Прасковье Ив. и всем. Я всем шлю свое наилучшее пожелание и по низкому поклону.

Дорогая сестра Анна Ив. и дорогие родители, я очень остался доволен Вашими соболезнованиями моему горю, но вы пока ничего не шлите. Я как-нибудь тут, возможно, сделаюсь, если сумею. А когда если будет очень трудно, что называется безвыходное положение, я тогда попрошу Вас о вашей помощи, а сейчас не надо. Сколько время можно нам слать. Уже мы должны вам посылать. Я стою и думаю что-либо из мануфактуры прислать, но не знаю. Если сумею выкрутиться, чтобы расплатиться, не продавая барахла, пришлю или сам привезу, если отпустят домой. Но сейчас трудно сказать. Начальник у нас новый. Вот к нему еще пойду проситься. Если не пустит, тогда придется как-либо по-другому: или собирать деньги да расплачиваться, сразу возможно придется что-либо продавать, а потом ходатайствовать об отпуске.

У меня сейчас главное – это держит долг. Один человек посулился снять с учета к декабрю, но держит меня долг, но думаю у одной хозяйки попросить денег, чтобы расплатиться и поехать, там продать кое-что и отдать ей. Она говорила, что хочет поехать к нам, чтобы купить семечек или еще что из фруктов и сюда на Урал привезти продать. Вот если она согласится, тогда, возможно, что-либо выйдет; возможно, даже и совсем там остаться. Но если этот план мой сорвется, тогда придется другой намечать.

Хотя к весне или с Нового года, но в этой зиме надо приехать в родные края. Ведь Вы пишите, что соскучились, а я разве не соскучился. У меня-то сердце тоже есть, оно тоже хочет побывать в кругу родных и послушать от своих людей ласковых словечек. Ведь сколько можно жить каторжником, который раньше ссылался сюда для того, чтобы он не видел и не слыхал ничего; но те хотя знали свой срок, а мы ничего не знаем: сколько нам тут жить, когда нас отпустят, освободят, чтобы нам поехать к родным. И конца не видно, никто о нас не говорит, никто про нас не заботится, даже сам отец народов и то про нас забыл. Хотя бы он что-либо сказал, сколько нам отбывать. Власовцы и то имеют свои сроки; у тех, хотя некоторые имеют до 12 лет, и то располагают своим временем; а мы наверно, если не сумеем дезертировать, значит издыхай здесь как пожизненный каторжник. Но ничего, пусть наши братья гуляют на свободе, которые завоевали медали. Вероятно, они попросили отца народов, чтобы нас сюда завезли, хотя они тоже далеко от нас не уйдут. Век протянется, всего достанем, с американцами не ладим до сих пор. Вот пусть тогда они понюхают, чем пахнут первые шаги войны. А то они пошли, когда немец стал удирать вовсю, и теперь дерут носы, эти победители. А мы, кто пошел первый на защиту тех, за то, что они пролили первые свою кровь да мучились до окончания в лагерях плена, а это все известно из процессов гитлеровцев. Они сами рассказывают перед судом, что они над ними делали, а сейчас наши газеты пишут и все читают. А мы за то, что над нами в плену издевались, теперь живем совместно с людьми, которые явно не хотели защищать Родину.

На этом писать кончаю. Остаюсь жив и здоров, слава богу. Желаю и вам быть здравыми. Не подумайте, что и на вас это возлагается. Нет. Я хочу сказать то, что вот к старым родителям да к женам с детьми, и то нас не пускают.

С тем до свидания. Передает привет моя жена Шура и сын Вова.

Д. 4741. Л. 12. Подлинник. Рукопись.

 

Воспоминания попавших в плен, естественно, отражают обстоятельства пленения, а они, в свою очередь, связаны с поражениями Красной Армии. В 1942 г. поражения были связаны не только с военной мощью противника, но еще в большей степени с ошибками военно-политического руководства. Предложенный Генеральным штабом во главе с Б.М. Шапошниковым план глубокой обороны на летнюю кампанию был отвергнут. На совещании в ГКО в марте 1942 г. И.В. Сталин заявил: «Не сидеть же нам в обороне сложа руки и ждать, пока немцы нанесут удар первыми!»². Сталин при поддержке маршалов С.К. Тимошенко и К.Е. Ворошилова настоял на проведении крупных наступательных операций весной – летом 1942 г. Решение Ставки Верховного Главнокомандования одновременно обороняться и наступать продемонстрировало порочность постановки таких несовместимых задач. Кроме того, Сталин просчитался с прогнозом направления главного удара гитлеровцев, полагая, что их главные силы вновь будут направлены на Москву. Все это, наряду с другими просчетами, повлекло за собой провал Крымской и Харьковской наступательных операций, которые привели к окружению и пленению больших группировок советских войск, а также ряд других военных неудач.

С января 1942 г. наращивается концентрация советских войск в западной оконечности Керченского полуострова. При подготовке наступления было достигнуто значительное превосходство над противником. Однако 8 мая, упреждая удар, фашистские войска начали наступление, прорвали советскую оборону и 15 мая взяли г. Керчь. В плен попало около 150 тыс. человек³. Вот как передает эти события один из них: «… на утро 13.5.42 г. командования уже в подразделениях не было и приказов никто не отдавал… 14 мая немцы подтянули резерв и снова наши подразделения оттеснили в г. Керчь… в порту один офицер предупредил, что никакой посадки не будет и никого переправлять не будут… видя такое положение, вынул из винтовки затвор, бросил в море, патроны закопал, а винтовку спрятал за камень, встал из окопа и пошел навстречу немцам сдаваться в плен» (док. № 147).

Падение Керчи серьезно осложнило оборону Севастополя. В начале июня, после интенсивнейшей авиационной и артиллерийской подготовки, началось мощное наступление немецких и румынских войск на Севастополь, встретившее ожесточенное сопротивление уступавших в количестве и техническом оснащении советских частей. Советские бойцы отчаянно сражались, даже почти полностью израсходовав боеприпасы. Но силы не были равными, Севастополь, державшийся 250 дней, был обречен, 1 – 3 июля защитники оставили город. Однако, даже когда Советскому командованию стало ясно, что Севастополь не удержать (26 – 28 июня), эвакуировать войска оно не планировало, предпочитая придерживаться Директивы 00201/ОП от 28 мая 1942 г. военного совета Северо-Кавказского фронта, которому подчинялся Севастопольский оборонительный район. В директиве, в частности, содержался приказ «Предупредить весь командный, начальственный, красноармейский и краснофлотский состав, что Севастополь должен быть удержан любой ценой. Переправы на кавказский берег не будет...». Ночью 1 июля самолетами и подводными лодками было вывезено командование и руководители города, а также небольшое количество раненых. Остальные защитники Севастополя, около 80 тыс. солдат и офицеров, из них около 36 тыс. раненых, без артиллерии, боеприпасов, медикаментов, продовольствия и воды, оказались прижатыми немцами к берегу Херсонесского мыса и бухтам Стрелецкая, Камышовая, Казачья. Они были брошены на произвол судьбы, отступать им было некуда, а сражаться нечем. Большая часть советских солдат оборонялась до 3 июля, а отдельная часть солдат – до 9 – 12 июля. Советские потери составили убитыми и пропавшими без вести 200 тыс. человек и 95 тыс. пленными⁴.

А.С. Вавилов так описывает безысходность положения бойцов, защищавших позиции до последней возможности: «Ввиду численного превосходства и перевеса техники противника [немцы] постепенно прижали нас к береговой полосе Херсонского полуострова, а затем ввиду недостатка, можно сказать, окончательного расхода боеприпаса, не говоря о продовольствии, мы вынуждены были спрятаться под скалы, где и ожидали прихода кораблей. С вечера 3 июля 1942 г. противник бросил на нас всю свою технику и живую силу. И ночью 4 июля 1942 г. после непродолжительной рукопашной схватки противник при поддержке моторных катеров сжал нас в кольцо и я был пленен с группой бойцов и командиров на берегу Черного моря вблизи Херсонского маяка» (док. № 165).

Просчеты командования стали главным фактором провала Любанской операции. Ее замысел заключался в прорыве блокады Ленинграда силами наступающих навстречу друг другу Ленинградского и Волховского фронтов. Авантюризм плана заключался в первую очередь в том, что 59-я и 2-я Ударная армии за две недели до назначенного наступления находились в пути к месту сосредоточения. В войсках не хватало автоматического оружия, боеприпасов, транспорта, средств связи и продовольствия. Войска Ленинградского фронта испытывали нехватку продовольствия, теплой одежды и были измотаны оборонительными боями. Наступление планировалось проводить в условиях господства в воздухе неприятельской авиации против создавших прочную оборону немецких дивизий. Кроме того, действия на различных участках оказались несогласованными по времени. Развить начавшееся наступление и завершить окружение противника советским войскам не удалось. В январе – марте немецкое командование подтянуло резервы, что позволило нанести мощные контрудары по флангам 2-й Ударной армии и отрезать ее от остального фронта. 27 марта удалось пробить 3 – 5 км горловину, соединившую 2-ю Ударную армию с фронтом, однако положение армии оставалось сложным. Начавшаяся весенняя распутица усугубила положение. Но Ставка, не считаясь с реальной обстановкой, продолжала настаивать на развитии наступления, которое прекратилось только 30 апреля. Тем не менее, 2-я Ударная армия до лета вела оборонительные бои, удерживая захваченный выступ. Опасность ситуации Верховное Главнокомандование осознало поздно: лишь в конце мая поступил приказ об отступлении. Тогда же последовало назначение нового командующего 2-й армией – генерал-лейтенанта А.А. Власова, зарекомендовавшего себя в боях под Киевом и под Москвой. Через неделю противнику вновь удалось взять армию в кольцо. 24 июня окруженные войска попытались прорваться. Однако они не получили обещанной командованием фронта поддержки. В районе поселка Мясной Бор их встретил мощный перекрестный огонь. Уцелели немногие. Вырваться из окружения смогло не более 16 тысяч человек.

Один из выживших в Мясном Бору рассказывает: «28 июня 1942 г. нас, таких же отбившихся от части, собралось 5 человек и мы пошли искать пути, чтобы пробраться к своим… решили перейти через болото, но оно оказалось глубокое. Тогда мы из болота вышли на сухое место и в это время метров за 50 от нас появились немцы 10 чел., которым мы и сдались в плен» (док. № 160).

Наступательная операция под Харьковом закончилась настоящей катастрофой. Ставка санкционировала наступательные действия на узком участке фронта в отсутствие резервов. 12 мая советские войска начали наступление севернее и южнее Харькова, стремясь захватить город двусторонним охватом и развить это наступление в оперативный прорыв. Немецкая оборона была прорвана, но советские войска оказались в ловушке, так как немецкое командование, располагавшее подготовленными к наступлению крупными танковыми силами, использовало создавшееся положение, чтобы нанести сокрушительный удар. 17 мая ударная группа немецких войск начала наступление с рубежа Славянск, Александровка и сразу же глубоко вклинилась в русский фронт. Опасаясь удара с тыла, Тимошенко приостановил наступление. Но потребовались отчаянные усилия, чтобы советские войска смогли пробиться от Лозовеньки к Северскому Донцу, так как немецкий клин все дальше продвигался к Балаклее, а немецкие и румынские дивизии, располагавшиеся вокруг харьковского выступа, в свою очередь также перешли в наступление. 25 мая значительная часть двадцати стрелковых, семи кавалерийских дивизий и четырнадцати танковых бригад была окружена западнее Северского Донца. В сводке германского верховного командования сообщалось о взятии в плен 240 тыс. человек, а также об уничтожении или захвате 2026 орудий и 1249 танков. Советское руководство, против обыкновения, с необычной откровенностью признало неудачу, указывая на огромное превосходство немцев в живой силе, артиллерии и авиации, и сообщало о потере 5 тыс. человек убитыми и 70 тыс. пропавшими без вести⁵.

В передаче военнопленными события могли выглядеть следующим образом: в мае 1942 г. «во время моего сна немцы прорвали линию обороны и, зайдя танковой колонной, разбили все наши укрепления… дот был разрушен и меня там присыпало. Не успев соскочить и убежать, я был взят немцами в плен» (док. № 151); «10 июля, не доходя до деревни Донцевки Белолуцкого района Ворошиловградской области, на нас внезапно наскочили немецкие танки, и там я был пленен немецкими автоматчиками» (док. № 182) и т.п.

В конце июня фашистские войска начинают продвижение, направленное на Волгу и Кавказ, в июле подходят к Сталинграду, в августе прорываются на Кавказ. Однако пленных в ходе этого наступления было захвачено уже намного меньше, чем в кампаниях 1941 г. и начала 1942 г. Советское командование ценой горьких ошибок уже научилось избегать окружения крупных группировок. Но от плена никто не был застрахован. В качестве примера можно привести случившееся с С.В. Балмашевым: «Участвуя в боях с немцами в р-не Сталинграда, в августе 1942 года при занятии одной высоты я был направлен для разведки высоты. Перед рассветом 29 августа 1942 года мы зашли в тыл к немцам, где в балке были замечены немцами и после схватки я был пленен немцами» (док. № 198).

Окружение и пленение в личной судьбе военнопленных, безусловно, стали событиями первой величины. О причинах попадания военнослужащих в плен мы можем судить по их показаниям органам госбезопасности («Смерш», НКВД), поэтому, возможно, искаженным. Однако, в ряде случаев создается впечатление, что проходящие фильтрацию рассказывают следователю все «как на духу», сообщая весьма неприглядные, в ментальности того времени, детали своего поведения.

Большая часть проходящих проверку показала, что они попали в плен ранеными или контужеными. Но значительная часть не скрывала сдачу в плен в связи с бессмысленностью сопротивления превосходящим силам противника.

Попадание в плен всеми, без сомнения, расценивается как преступление. Иные оценки вряд ли были возможны, учитывая действовавшие тогда правовые и моральные нормативы. В случае прямого вопроса следователя военнопленные безоговорочно признавали свою вину: «Я признаю, что нарушил присягу, оказался у немцев живым в плену, тем самым изменил Родине» (док. № 173), «я своими действиями, выразившимися в добровольной сдаче в плен к противнику, работе на немцев, изменил присяге Сов. Армии и своей Родине, за что я должен понести суровую ответственность» (док. № 191) и др. Некоторые бывшие военнопленные пытались скрыть свое пребывание в плену, что являлось следствием очевидно негативной маркировки плена в общественном сознании: «Я не хотел, чтобы знали о моем пленении немцами, и боялся того, что если я расскажу, что был в плену, меня все сослуживцы по работе могут презирать» (док. № 145).

Подавляющее большинство военнопленных сообщает о том, что, попав в плен или почувствовав такую возможность (в ситуации окружения и т.п.), они уничтожили свои документы и знаки различия. По всей видимости, такое поведение отчасти диктовалось существовавшим в то время императивом секретности, в рамках которого поведение, приведшее к попаданию в руки врага, к примеру, партийного билета, приравнивалось к разглашению секретных сведений. В ряде случаев, скрывая свою должность, партийность или службу в особого рода войсках (например, в десанте), военнослужащие стремились обезопасить себя, зная о многочисленных случаях зверских расправ с политруками, коммунистами, морскими пехотинцами и т.д. Такое отношение зафиксировано в док. № 165. А.С. Вавилов свидетельствует: «Я был избит до потери сознания, ибо на голове у меня оказалась пилотка с морской эмблемой».

Сведения о пребывании в плену в показаниях бывших военнопленных весьма схематичны, они позволяют нам разглядеть лишь некоторые строки трагических страниц жизни наших соотечественников. В частности, многие указывают на плохое содержание, на недостаток питания. Например, С.Ф. Чечкин говорит: «Питались мы по существу один раз в день, получали 250 гр. хлеба на день и один раз суп в обед, а утром и вечером был только один чай без хлеба и сахара» (док. № 153). О том же вспоминает П.Е. Ежов: «На завтрак выдавали хлеб из деревянной муки 200 грамм. Сыр гнилой с червями тоже около 200 грамм. Иногда выдавали 50 грамм порченного маслозаменителя. На обед давали суп-баланду из деревянной муки…, на ужин давали то же самое, что и в обед… Суп никто не кушал, выпивали только воду» (док. № 157). Я.К. Лысков свидетельствует: «Кормили очень плохо, за все время (4 суток – А.С.) дали только вареной картошки по три штуки» (док. № 172).

Военнопленные, как правило, привлекались к разного рода работам: ремонт дорог, погрузка-разгрузка, подсобные работы, добыча полезных ископаемых в шахтах, иногда – сельскохозяйственные работы у фермеров, если пленные им передавались, в сущности, как рабы. Иногда этот труд был вполне посильным, особенно, у частных «хозяев», но чаще весьма интенсивный – по 12 и более часов в день.

Так или иначе, об этих сторонах жизни военнопленных можно было прочитать и в советское время в ряде мемуаров и художественной литературе. В то же время публикуемые документы открывают нам некоторые малоизвестные подробности жизни в плену. К ним, в частности, относится свидетельство об освобождении из плена инвалидов (док. № 152).

Неожиданным оказывается и то, что попавшие в плен далеко не всегда допрашивались немцами. О том, что допросы не проводились, заявляет достаточно большое число проходивших фильтрацию.

В публикуемых документах можно найти любопытные сведения о вербовке военнопленных в Русскую освободительную армию и другие формирования немецкой армии. Любопытно уже то, что вербовка была не столь частым явлением, как нам могло казаться: из 70 человек (дела которых были изучены), попавших в плен в 1942 г., о предложениях перейти на службу к немцам сообщают лишь 5 человек. Некоторые из них такое предложение приняли. О мотивах мы можем судить со слов допрошенных; принимать их на веру или нет – решать читателю. Например, один из коллаборационистов заявил: «Так как в лагере русских военнопленных кормили очень плохо, я был вынужден добровольно изъявить желание вступить в ряды власовской армии, потому что там лучше кормили и создавали другие условия для власовцев» (док. № 189).

В док. № 174 можно найти любопытные сведения о способах вербовки военнопленных для «борьбы с большевиками». Тот же документ открывает перед нами занимательные подробности работы «Политической школы СС по подготовке русских активистов», которые, между тем, требуют дополнительной проверки.

Судя по документам, диверсантами или пропагандистами становились лишь немногие, перешедшие на службу к немцам. Большая часть принимала присягу и работала в рабочих батальонах, получая небольшую зарплату – около 37 марок (см. док. № 140, 160).

Судя по словам бывших военнопленных, многие из них предпринимали попытки побега, которые часто заканчивались успешно. Чаще всего пленным удавалось бежать в первые дни после пленения, когда еще не было хорошо организованной охраны и когда линия фронта была не очень далеко (док. № 137, 157, 173). Бежавших из лагеря задерживали чаще. В таком случае их, как правило, избивали и помещали на несколько суток в карцер (док. № 138, 196). В док. № 165 сообщается любопытный факт наличия лагерного суда, который, в частности, судил бежавших и приговорил их к 7 суткам карцера. Если верить показаниям бывших военнопленных, желание бежать возникало почти у всех. В этом отношении характерны слова П.Е. Ежова: «Наши военнопленные в большинстве настроены убежать из плена, но боятся» (док. № 157).

В целом публикуемые документы являются живыми и часто неожиданными свидетельствами событий, которые далеко не в полной мере освещаются другими типами источников.

 

 

14 января 1942 г.