| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
2.26. «Не для того везли, чтобы освободить…»
Я родился 6 февраля 1931 года в селе Кабурчак Карасу-Базарского (ныне – Белогорского) района Крымской АССР, где 99 процентов населения были по национальности болгарами. И говорили тоже на болгарском, правда, со времен Екатерины, когда мои предки попали в Крым, язык претерпел существенные изменения.
Семья наша относилась к числу середняцких. Я сейчас думаю, что родители мои вряд ли с воодушевлением отнеслись к установлению советской власти, особенно в период коллективизации, когда у семьи все отобрали, даже пай в общественном саду. Несколько семей раскулачили, в том числе и дальнюю родню по отцу. Их сослали куда-то на Урал. А моего деда, Петра Степановича, первый раз арестовали в 30-е годы за недонесение на человека, который агитировал поднять восстание против советской власти. Срок отбывал в Мелитополе (Запорожская область, Украина). После его вновь арестовали и теперь уже сослали в лагерь на Соловках. А в третий раз его выслали в Алма-Ату, откуда ему удалось сбежать и вернуться домой. Умер он где-то в 1936-37 году. Вот такая жизнь.
Отец, Степан Петрович Лапчев, работал на свиноферме извозчиком. Когда началась отечественная война, он в первые же дни явился в военкомат, но по возрасту не его призвали. И когда пришли немцы, мы остались дома.
Самым большим ударом для меня стал день, когда старшую сестру Дусю угнали в Германию. Ей не было и 16 лет. Слухи об этом ходили за несколько дней. Говорили, что возьмутся за мужчин, если будут укрывать молодых девушек. Сестра спряталась в доме у тетки, но кто-то увидел, нашли…
А после оккупации – выселение. Это был конец июня, – вишня еще не поспела. Сначала выслали татар из соседней деревни. Поползли слухи, что следующими будут болгары. Я не верил. Ведь это свои, советские…
У нас была собака, дворняжка, все время на посторонних лаяла. И когда немцы пришли, и когда стреляли. А в то утро, когда появился какой-то лейтенант и сказал: «Собирайтесь», она молчала. Отца дома не было. Мама собрала какие-то остатки продуктов, постельное, одежду… Пальто мое, перешитое из шинели. Собрали всех в одном месте. Подходили машины и увозили людей – до станции Сейтер (сейчас Нижнегорск) было километров 40. Ждали мы часа три, и я захотел в туалет. Маме сказали, чтобы отвела меня домой. Заходим во двор, а там уже соседка, в нашем белье ковыряется…
Как вела себя моя мама, Степанида Степановна? Она уже так настрадалась за время войны и оккупации, что была спокойна. У нее на руках остались 70-летняя бабушка Дарья (Рада) Степановна, я, инвалид по зрению, и моя четырехлетняя сестренка. Мама и от религии отошла по этой причине, хотя до революции пела в церковном хоре. Говорила: если бы Бог был, он бы не допустил столько горя – сын больной, дочь в плену, война…
Когда стали нас грузить, не хватило места. Выбросили какой-то из наших мешков и мою гармошку. Я сказал, что не поеду, почти закапризничал. Все стали возмущаться, и гармошку мне вернули.
Везли нас в «телячьих» вагонах. На остановках варили, у кого что было – первые дни ничего не давали. Потом стали раздавать по норме хлеб – сырой и тяжелый. Ехали через Ростов, Казань, Пензу. На некоторых станциях стояли очень долго, военные эшелоны пропускали. В Чусовом нас разделили. Часть вагонов отправили на Городки, на Комарихинскую, на Пермь и дальше, а часть, где были мы, – на Губаху. Здесь же нам сказали, что родственники могут переходить друг к другу в одни вагоны.
Когда подъезжали к Губахе, у одной женщины начались роды. Мужа рядом нет, врачей нет. Ребенок умер. Больше она вообще не могла родить…
В Губаху приехали вечером. Утром нас поселили в барак при стройконторе треста «Андреевуголь». Рядом «речка» – грязная вода из шахт. В 1946 году мы уже жили в другом бараке, в строительстве которого принимал участие мой отец (он приехал через два месяца после нас). Какие специальности у деревенских? Плотники да штукатуры.
В первый год мы опять голодали. Местные-то картошку садили, а у нас ничего не было. Крапиву ели. Мне, сестренке и бабушке давали хлеба по 300 граммов как иждивенцам. Сколько-то крупы и сухие пряники вместо сахара. Как на это прожить? Местное население относилось к нам лояльно. Ведь там очень много раскулаченных было. Поэтому они понимали. Правда, однажды на речке Загубашке кто-то бросил камень в нашу сторону и крикнул: «Предатели!» Камень попал в голову Мусе, младшей сестренке, она даже в больнице лежала.
У меня тогда была страшная обида на власть. Но вера в Сталина оставалась незыблемой. Я считал, что это кто угодно, только не Сталин. Просто он так высоко и далеко, что до него не доходит эта информация. Вы ни одной газеты того времени – ни местной, ни областной – не найдете, чтоб там не было имени Сталина со всеми превосходными степенями: великий, любимый, прозорливый…
И потом, когда мы жили в Губахе, все время люди говорили: «Вдруг война кончится и нас освободят?!». А мой дядя, брат мамы, сказал: «Не для того везли, чтобы освободить»…Позднее я выяснил, что из Крыма выслали больше 12 тысяч болгар.
Учиться в обычной школе по причине своей слепоты я не мог. Специализированная школа была в Молотове (Перми). Отцу очень долго не давали пропуск, чтобы отвезти меня. И к тому же у меня никаких документов, даже свидетельства о рождении – оно осталось в школе в Феодосии. Выписали справку в комендатуре, и меня приняли.
Раньше паспорт выдавали после окончания школы. Когда наступило время его получать, мне уже было 19 лет. За ним ходила бухгалтер. Вернулась и говорит: «Тебе паспорт не дали, потому что ты болгарин». А ведь мне дальше учиться надо было, – в Молотове я окончил только восьмилетку. Специализированных школ, где можно было получить полное среднее образование, во всем СССР было только десять.
Прошло полтора месяца. Я уже сдавал выпускные экзамены. После обеда директор мне говорит: «Подожди. Пойдешь в 9-е отделение милиции Сталинского (сейчас Свердловский) района, получишь паспорт». Пришел, получил паспорт – чистый, без отметок. Мир не без добрых людей. Потом мне сказали, что у директора кто-то работал в органах. Когда я приехал домой и рассказал эту историю, Дуся (сестра вернулась к нам в 1946 году) поделилась радостной новостью с соседками по бараку. А одна из них и говорит: «Дуся, ты вообще-то не болтай. Ну, вдруг кто-нибудь скажет: почему ему можно, а мне нельзя?»
Я уехал учиться в город Шадринск Курганской области. Окончил школу с золотой медалью. Директор мне сказал, что мне надо ехать в Ленинград – поступать на экономический или юридический факультет. С медалью вряд ли откажут. Но в Ленинград я не поехал. Приехал один выпускник, рассказал, что там сильно копаются в биографии. И я не рискнул, испугался. Помню, когда мы после окончания школы провожали на вокзале наших ребят, которые уезжали в Москву, Ленинград, я думал с горечью: «А я вот дальше Урала никогда не уеду…»
Поступил в Пермский педагогический институт на исторический факультет. Никто, даже друзья в студенческом общежитии не знали, что я был репрессирован. Я и в школе не рассказывал. Эвакуирован – и все. Зачем рассказывать?! Правда, своей будущей жене Галине Васильевне я рассказал, она знала обо мне все, когда в 1955 году выходила за меня замуж.
В 50-е годы Хрущев развенчал культ Сталина, для многих это был шок. А я не удивился, к тому времени о многом передумал и многое пережил. Маленький когда был, верил, а когда уже сам в Чусовской школе рабочей молодежи преподавать стал, понимал, какая это все ложь. Помню, когда Сталин умер, мама сказала: «Ну, может быть, немножко полегче вздохнем теперь…» И действительно, в 1956 году фактически мы были реабилитированы: родные получили паспорта, получили возможность выезжать. Правда, Хрущев в своем докладе ни слова не сказал о выселении крымских народов, – как будто нас и не было…
Поделиться:
| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
