⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

2.46. Письмо Нины Павловны…

Мы не знаем фамилию Нины Павловны, не знаем кто она. Просто в архиве Петра Тимофеевича хранилось это теплое, искреннее письмо от человека одной с ним судьбы. Оно о пережитом в лагере ГУЛАГа, о самом Петре Тимофеевиче, лагерном враче, спасшем от смерти многих страдальцев. За этими строчками – их жизнь, их слезы, изломанная судьба и несбывшаяся надежда на то, что впереди только хорошее, только счастье и любовь…

 

4 октября 1958 года.

Мой дорогой, мой хороший Петр Тимофеевич!

Два часа тому назад, по осенней измызганной, осыпанной желтыми листьями дороге, мне доставили Ваше письмо.

Я не могу сравнить его появление ни с громом среди ясного неба, ни с падением на землю Луны, ни с наступлением лета среди суровой зимы… Лишь только глаза мои прочли на конверте адрес отправителя, сердце сжалось от мучительной и сладкой боли, и время как будто бы остановилось сразу. А потом сумасшедший вихрь подхватил меня и понес, понес в далёкое, никогда не забываемое, славное, любимое моё прошлое…

Я прочла Ваше письмо несколько раз. Я горько и сладко выплакалась и за себя и за Вас, целый час всей душой пробыла в далёком Кочмесе, и вот, успокоившись немного, немедленно отвечаю Вам. Не удивляйтесь, что письмо мое будет больше походить на безсвязный и непоследовательный бред сумасшедшего. Диагноз «реактивный психоз» с 1941 года ходит со мной до сих пор.

Ваше письмо не исчерпает слов моей благодарности за память о давней дружбе, и теплый откровенный тон. Как мне понятно в нем всё, что выражено словами, и что сквозит между строк… Я могу только согласиться с Вами, что наш удел – оставаться непонятыми…

Дорогой мой доктор! Мы обязательно, обязательно встретимся. Заранее уведомляю Вас, что эта встреча доставит Вам еще лишнее разочарование. От прежней бравой Нины Павловны не осталось ни малейшего следа. 15 непрерывных лет на крайнем севере, все эти урки-мурки и толики-молики сделали свое дело.

В семье сестры мне живется неплохо. Ни в чем меня не ограничивают, кругом богатая природа, без которой я не могу жить, рядом Кама. У нас есть своя лодка, зять рыболов и охотник. Я выучилась вкусно готовить (чего раньше не умела), ухаживать за кроликами, гусями и курами (у нас целое хозяйство), выращивать овощи. День уходит на это, или шатание по лесу (тому лесу, где Чайковский когда-то создавал свои симфонии), а лес у нас прямо у крыльца. А вечером книги, радио и вышивание. Видите, какая я стала паинька? 8 ноября сего года мне стукнет 47 лет. Голова у меня, правда, белая как сыч, но не плешивая, и, причем, все зубы целы (не выбиты и не съедены цингой).

Перспектив никаких. Настроение все время отвратительное, душа и мысли ежечасно в прошлом. Тяжело мне живется, и всегда, между прочим, жилось тяжело еще по одному обстоятельству. Как ни странно, но пройдя сквозь слои общества от высшего, до низшей, сгнившей в сифилисе проституции, вращаясь все время среди порочных, преступных, извращенных во всех смыслах людей, среди глубоких циников, клятвопреступников, развратников и предателей, я осталась чистой, нежной, впечатлительной и даже сентиментальной. Я могу в исступлении безобразно материться, но ни одной вольности или скабрезности не позволить во взаимоотношениях с мужчиной. И я прекрасно понимаю до сих пор чувства дружбы, долга, преданности и любви. Но я всегда оставалась и остаюсь непонятой. Может быть, это у меня ненормально?

Боже! До чего же я разболталась. Прежде всего (вот с этого бы и надо было начать), очень рада, что Вы живы, что, безусловно, несмотря ни на что, сохранили человеческий облик, работаете по специальности и имеете уже 520 рублей выслуги. Теперь у Вас, безусловно, настоящий, солидный докторский вид. А я всегда, неизбежно, во время моих бесчисленных мысленных возвратов в Кочмес вижу Вас (Вы об этом, конечно, и не подозревали) в белом халате поверх коричневой телогрейки, склонившегося над носилками, на которых борется со смертью жизнь какого-нибудь раздавленного Галкина или простреленного Каракуцы, а я, конвульсивно сжав кулаки, умоляю Вас: «Петр Тимофеевич, спасите, помогите!»

Вы не всегда приходили в этих воспоминаниях. Иногда мимоходом вспоминался какой-нибудь кочмесский эпизод, или тип, и Вы не появлялись. Вы – это ладно. А уж ваш лазарет и подавно. Я его всегда ненавидела. Неуютный, обдуваемый ветрами, пахнущий дистрофиками. Место страданий больных и обслуги… Вы появлялись неизбежно только тогда, когда я вспоминала свою колонну и доверенных мне людей, и тогда (независимо от Кочмеса), когда я в уме коллекционировала хороших, честных, но очень несчастных людей, прошедших через мою жизнь. Как давно это было, и как памятно. Памятны Ваши визиты к нам, милый чудак Архаров, мои визиты в лазарет с гостинцами для больных. Как я их всех любила. И какой преданностью они мне отплачивали. Суровое и тяжелое то было время, но лучше его, пожалуй, не было и не будет.

Передайте, пожалуйста, мой сердечный привет Сергею Ивановичу и Леночке. Скажите, что мне стало легче жить от того, что Вы и они в Перми. Как приеду, мы пойдем с Вами к ним. Ладно? Между прочим, на Печоре Сергею Ивановичу была кличка «незавершонка», он, по-моему, таким и остался. Безумно завидую, что у Павловых собирались без меня.

Вы в письме крепко пожали мне руку. Мой козырь старше. Я Вас крепко целую. И не отвертитесь от поцелуя при встрече. Да – да. И поцелуемся, и поплачем, и выпьем и споем (не боясь Марчука, Тимошенко и Скрынского), и поднимем из могил всех мертвых и произведем сан. отбор всем живым.

Будьте здоровы. Полного Вам успеха в работе и в приспосабливании к «футлярам». Буду счастлива получить от Вас хоть маленькую весточку. 8-го ноября поднимите рюмку за новорожденную Нину Павловну, и, хоть на минутку, в воображении своем загляните в Кочмес.

 

 

Поделиться: