⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

2.54. Мудрец

Не я назвала его так. В жалобе Михаила Григорьевича Печенкина, написанной им на имя депутата Верховного Совета СССР, четко и аргументированно изложены опровержения по всем пунктам обвинения. На полях листа жалобы крупно, с размахом, красным карандашом написано: «Мудрец». Подчеркнуто два раза. Так осужденного назвал «слуга народа».

Трудно понять, что имел в виду тот депутат. Признал человека мудрым, счел его опровержения справедливыми? Или, наоборот, с иронией отозвался о простом крестьянине, человеке из глубинки, смеющем что-то просить, требовать? Скорее последнее. Потому что ни шага не сделал, чтобы защитить человека.

Михаил Григорьевич Печенкин родился в 1881 году в деревне Лапята (позже – Кленовской сельский совет Ильинского района Пермской области) в крестьянской семье, которая к тому же занималась гончарным производством. Семья, судя по рассказам соседей, культурная, грамотная. Об этом можно судить по Михаилу Григорьевичу. Имея образование три класса сельской школы, был начитан, эрудирован, пользовался уважением окружающих. Сельский интеллигент. Женат на Ефимии Титовне Соколовой из деревни Карпушата.

Михаил Григорьевич и Ефимия Титовна, мои дедушка и бабушка, фактически – мои дядя и тетя. Детей у них не было. Ефимия Титовна – из многодетной семьи Соколовых, где она была старшей из детей. Младший, Федор (мой отец), часто гостил у них и, в конце концов, остался у Печенкиных за сына. Я с детства называла их дедушкой и бабушкой. Родные дедушка и бабушка ушли из жизни до моего рождения. Так случилось, что мне с шести лет, оставшейся без родителей, суждено было жить в их семье. С бабушкой Ефимьей Титовной прожила 25 лет, до конца ее жизни. Позже, в 50-х годах, ей пришлось усыновить Федора (моего отца), когда перестали платить ей пенсию за погибшего на войне брата.

 

 

Необходимо сказать о семье Соколовых. Это была многодетная семья. Фактически, бабушка Екатерина Пантелеймоновна растила детей одна, так как дед Тит Иванович большую часть года жил в Перми, занимался извозом. Приезжал в деревню только в сенокос и во время полевых работ. Как справлялась бабушка с хозяйством, когда дети были маленькими? А родила она 19 детей. Фактически дом постоянно был переполнен малыми детьми. Подрастая, дети становились ее помощниками. Были трудолюбивы, жили своим трудом. Староверы. Порядки у них строгие, никаких вольностей. Жены у сыновей – замечательные женщины, как и мужья у дочерей. И старшее поколение, и позже – наше, не знало сквернословия, никто не курил, никто не разводился, никто не имел любовников и любовниц.

Дочь Анастасия была замужем за Захаровым Иваном Алексеевичем. Захаров имел мельницу, лавку, сельхозтехнику. Иван Алексеевич по характеру не был предпринимателем. Хозяйством руководила мать (отца к тому времени уже не было), а со временем – жена Анастасия. При этом имела трех сыновей и дочь. Иван Алексеевич был человеком грамотным, с широким кругозором, интересовался всякими нововведениями. Приобретал сельскохозяйственную технику, имел и такие диковинки для деревни того времени, как велосипед, фотоаппарат. По специальности – фельдшер. Как не разорить такую семью?! В период «борьбы» с кулачеством сослали их в Челябинскую область, в шахтерский город Карабаш. Оба скоро умерли. Недолгой была жизнь и трех сыновей. Один затерялся где-то, другой рано умер, заболев туберкулезом. Третий погиб на войне. От большой семьи Захаровых осталась только дочь Елена. А сколько хлеборобов и предпринимателей Захаровых могла бы иметь деревня!

Меркурий – старший сын в семье, опора матери, трудолюбивый, хозяйственный. Участник первой мировой войны. И его семья была раскулачена. Опасаясь ареста хозяина, семья покинула дом, уехала из деревни с тремя детьми. Оставили у младшей сестры Лукерьи младшего сына, не решились взять с собой в неизвестность. Обосновались в Перми, в Закамске. Но там военный завод, тщательно проверяют каждого. Двинулись вниз по Каме до Нижних Муллов. Встретили земляков. Поехали дальше – до деревни Гамы. Тут и обосновались навсегда. Но и в Гамах встретились земляки. По всей стране их разбросало.

Дикие времена! Соседей, таких же гонимых, боялись. Меркурий работал в совхозе конюхом, хорошо знал и любил свое дело. Младший сын Яша умер в 14 лет от тяжелой болезни. Ваня утонул в Каме, когда поили на реке лошадей. Кирилл – участник войны последнего года призыва. Прослужил семь лет. Демобилизовался только в 1950 году. Был женат, детей не было. Сестра-инвалид умерла 85-и лет. Внуков у Меркурия не осталось. А сколько бы могли иметь соколят его три сына!

Яков, второй из братьев, жил в доме жены Анфисы Федоровны в деревне Кленовая. Дом двухэтажный. Анфиса – единственная у родителей дочь. Семья и в зимнее время не бездействовала. Отец был мастером по изготовлению сундуков. Женщины помогали ему – резали жесть полосками, которые прибивали наискосок в ту и другую сторону. Получался узор – ромбики. Яков – умелец, кузнец пришелся ко двору. Тем более, что в доме кроме тестя-инвалида (без одной ноги) были только женщины. Как кузнец, он нужен был колхозу, но понимал, что добротный двухэтажный дом непременно кому-нибудь приглянется, что любители заглянуть в чужие сундуки тоже найдутся. А для этого хозяев постараются убрать куда подальше. И Яков с Анфисой покинули дом, пошли искать другое место на земле. Дочь Валентина с бабушкой перешли жить во флигель. И тут достали старую и малую. Выгнали на улицу. Бабушка успела спрятать за пазуху каравай хлеба. Отобрали. И пошли бабушка с внучкой по деревням просить милостыню. В своей деревне никто не решился дать им приют. Запуганы были люди.

Яков, Анфиса, Валентина не забывали, ежегодно посещали деревню до тех пор, пока не покинули ее последние жители.

Ульяна. Однажды я спросила у нее: «Почему вы, тетя Ульяна, уехали из деревни, вас ведь не раскулачивали?». Она ответила, что кто-то сказал Семену (мужу Ульяны): «Семка, я тебя все равно посажу». Этого было достаточно, чтобы бросить все и бежать с тремя детьми, с грудным ребенком в неизвестность, в никуда. Семен Петрович – тишайший из мужиков. О таких говорят: «Мухи не обидит». Помню его молчаливо сидящего с самокруткой (возможно, был болен после трудармии, но ведь он обо всем молчал). Ну, кому он мог навредить? Главой семьи была Ульяна. В колхозе работала бригадиром. И вела бы она свою бригаду, будьте уверены, как положено. Но изгнали. А остался тот (не знаю кто, да и знать не хочу), кто из-за мелочных обид ли, от зависти ли, от возможности ли громко крикнуть: «Вот какое право мне дано: что хочу, то и ворочу». Болтун и кляузник, но не работник. Один из тех, кто привел колхозы к упадку. Бог бы с ним, да «за державу обидно».

В деревне осталась одна, младшая из девяти Соколовых, Лукерья, которая была замужем за бедняком-сиротой Демидом Павловичем Сюткиным. У них и нашли пристанище маленький сын Меркурия и мать семейства Екатерина Пантелеймоновна. Дед Тит Иванович к тому времени умер. На каждом колхозном собрании Демиду Павловичу выговаривали и грозили: «Кулачку приютил». Он ни словом дома не обмолвился об этом, все упреки и угрозы сносил молча. О времена! Осуждали за то, что не гнал из дома мать, родившую девятнадцать и вырастившую девять детей. Имела один дом, корову, скотину, трех лошадей. Какой извозчик без лошадей? Не там кулаков искали.

Максим. Не знаю, при каких обстоятельствах уехал он в город молодым и не женатым, где жил, где работал в первое время. По-видимому, грозили ему арестом как сыну кулака. Узнав, что мать больна, приехал навестить ее. Тут же в доме появился «кузнец». Откуда он появился в деревне, куда потом исчез – никто не знает. Один из тех, кто был уполномочен наводить «порядки» в деревне. Так и остался в памяти односельчан без имени, просто «кузнец». Расспросил Максима – кто он, откуда. Забрал документы. Мать смекнула, что дела плохи. «Беги, Максим», – поспешила предостеречь от беды сына. В ту же ночь тайно, огородами, покинул родной дом Максим. Без документов. И, как оказалось, навсегда. Уехал на строительство Магнитки. Всю войну прошел связистом. Проработал до пенсии электриком в Камском речном пароходстве. Умер на 90-м году жизни. А если бы не ушел в ту ночь из родного дома, сгинул бы ни за что ни про что где-нибудь на тюремных нарах.

Два старших брата, Меркурий и Яков, участники первой мировой войны. Младшие, Максим и Федор, – второй мировой. Воины, хлеборобы, не воры, не расточители. Чем не угодили они власти? Одних раскулачили, другие сами подались в неизвестность, от беды подальше.

Зачем было разорять крестьянские хозяйства? Большую трудолюбивую крестьянскую семью извели под корень. Соколовых не осталось.

Крестьянство, пусть консервативно, но оно хранит связь с землей, с природой, с прошлым, хранит многовековые традиции народа. Это тот родник, который питает страну.

Я написала стихи об этом:

Поставьте памятник деревне. Там жили не цари-царевны, Не короли и королевны, Не новоявленная знать. Об этом каждый должен знать. Здесь предки наши прежде жили, Здесь первый камень заложили, А от отцовского порога В большую жизнь вела дорога. * * * Проснулись труженицы-пчелы, Пропел зорю петух веселый И, срочно сдав ночную вахту, Собака дремлет в конуре. Скрипят колодезные цепи, Кудахчут куры во дворе. Звенит подойником молодка, Свекровь у печки с сковородкой. Клубится дым из каждой печки. Хозяин вышел на крылечко: «Пожалуй, запрягать пора, Пока не занялась жара». А солнца ласкового круг Зовет на поле, в лес, на луг, Торопит ветер-забияка. Пора будить ребят, однако: Еще трава росой блестела, Всяк за свое принялся дело. Стучит кузнец по наковальне: динь-динь-динь, И вторит сын-молотобоец: дон-дон-дон. Динь-динь, дон-дон, динь-динь, дон-дон – С утра на всю округу звон – Такой веселый перезвон. Так начинался каждый день Для всех российских деревень. Один в деревне старый дед Сидит, по-зимнему одет. Он мерзнет, старый, – кровь не греет. Сидеть без дела не умеет. И молча прежний балагур От огородов гонит кур. Вот босоногие мальчишки В рубахах длинных, без штанишек, Кавалеристов эскадрон Летит на палочках верхом. Докажут в будущем ребята: Они ведь те еще орлята. Скакать мечтали на коне, А оседлают танк в броне. А вот царевны-королевны Набрали ягод и грибов, Идут в коронах из ромашек, Из ярких полевых цветов. Ах, туча, туча, черной кошкой Зачем, незваная, пришла? Повременила бы немножко, Пока закончат все дела. А летний дождик детям в радость. Ну, вспомните-ка свою младость, Когда по лужам босиком Пускались в пляс, да с ветерком. Природу дождичком омыло, А солнце тут же осушило. Как мостик, радуга-дуга Соединила берега.

* * * Закурились баньки – знать, пришла суббота, Бабе, по пословице, главная работа. Пусть с полей все убрано, пятница ль, суббота ль – У крестьянской женщины вечная работа. Пол дресвой надраить, накормить скотину, Стирка, полоскание – полные корзины. В тяжкую годину в путь благословила, И о лучшей милости ты судьбу молила. Проводила сына, мужа, зятя, тестя И остались в доме вдовы да невесты. Без мужчин вы вышли на луга и пашни, Все дела домашние тоже были ваши. За труды великие дал вам Бог терпения. Городу и фронту помогла деревня. Ах, какое было время! Ах, какие времена, Когда на улицу глядели по десять рожиц из окна. Разбежались молодые, хлеборобы-мужики, А в деревне одиноко доживают старики. Им опять не знать покоя. Надо как-то жить. – Крепись! Вдруг – откуда ни возьмись Понаехали купцы, понастроили дворцы. Дед опешил, не поймет, Что за странный тот народ? Он не пашет и не сеет, хлеб растить не разумеет. А один ему в ответ: – Значит, так. Я твой сосед. Ну-ка, дед, подвинься малость Да не бей слезой на жалость. Убери сарай, плетень, Будет тут у нас бассейн. Здесь проложим мы дорогу К храму, чтобы ближе к богу – Помолиться за удачу, За успех, за нашу дачу, Супермаркет придорожный, Чтоб торговля шла надежно, Капиталец прибывал, Серебра звенел металл. * * * Зачем деревню погубили, Отдали землю торгашам? И что от них мы получили? Хлеба? Мяса? – ни шиша. Ах, жить бы нам под мирным небом, Деревню нашу возродить. Тогда б ни масла ни хлеба Не стали за бугром просить. Поставьте памятник деревне, Которой, может быть, уж нет. Она взрастила нас, вскормила, Она трудиться научила, Она нас вывела во свет. Она защитников взрастила, В войну от голода спасла. И лишь себя не сохранила, Противостоять им не смогла. * * * Поставьте памятник деревне. Решитесь ли на это вы? Поставьте памятник деревне На главной площади Москвы.

 

Печенкин Михаил Григорьевич раскулачен в 1932 году. В следственном деле № 20938 по обвинению его по статье 58-10 1 УК РСФСР сказано: возраст 49 лет, возраст жены Печенкиной Е.Т. 42 года. Приемный сын Федор 23-х лет служит в Красной армии. Избирательных прав не лишен. Не судим.

Имущественное положение до 1917 года: надельной земли 10 десятин, арендованной – 2, покосы, 2 лошади, 3 коровы, мелкий скот. Из сельскохозяйственных машин – молотилка с конным приводом, сеялка, веялка, сепаратор. Из построек – два дома крытые тесом, 3 конюшни, амбар, погреб, гончарная мастерская. Следует пояснить, жили Печенкины только в одном доме, все в одной избе. Поставили второй дом – летнюю избу, но не въехали, не успели печь сложить. Новую избу колхоз взял под правление. Кстати, правление отапливалось железной печуркой до самого развала колхоза.

В результате, дедушка с бабушкой уехали в город, на частную квартиру. Как указал Михаил Григорьевич в жалобе, «облисполком Свердловской области признал мое исключение из колхоза и вообще мое раскулачивание неправильным и восстановил меня в правах полностью». На беду они вернулись в свой дом, в свою деревню. В октябре 1937 года последовал арест.

Предъявили обвинения:

«С целью проведения контрреволюционной деятельности в 1934 году пролез в колхоз», «систематически проводил контрреволюционную агитацию, направленную на дискриминацию политики партии и советской власти, а так же старался развалить в колхозе трудовую дисциплину», «является членом контрреволюционной повстанческой организации, по заданию которой проводил контрреволюционную деятельность в колхозе».

Свидетели подтвердили, что Печенкин М.Г. «враждебно настроен к проведению мероприятий партии и советской власти», «под влиянием его агитации часть бедняков не вступила в колхоз», что он «избрал местом для контрреволюционной агитации свою гончарную мастерскую».

Кто были те свидетели, кто был доносчиком? Ознакомившись со следственным делом дедушки, я поняла – никто. Не было у него недоброжелателей среди сельчан. Да, были двое из другой деревни, муж и жена (даже их фамилии называть не буду), побежали доносить на него без всяких на то причин. Кто поверит, что от них исходит зло? Их просто использовали при сочинении протокола: «Собирались по вечерам мужики в мастерской Печенкина?». Собирались. А что делать мужикам в длинные, зимние вечера дома в потемках? Гончар работал преимущественно в зимнее время. Летом много дел на лугах и полях. Особенно много работы в мастерской гончара при подготовке изделий ко второму обжигу. Тут привлекалась к работе и женская половина семьи. Соседи ему охотно помогали. С ним всем было интересно. Наверное, обсуждались события в мире, в стране. Как без этого. Михаил Григорьевич самый грамотный в деревне, мог многое объяснить. Но никогда ни к чему не призывал, не осуждал существующую власть. И совсем уж нелепо обвинение в членстве в контрреволюционной повстанческой организации. Ни о чем подобном крестьяне окрестных деревень не слыхали. Не было в помине такой организации.

В жалобе, написанной Михаилом Григорьевичем 21 августа 1940 года на имя депутата Верховного Совета СССР Артюшина, обращаясь к нему как «к защитнику прав и интересов трудящихся Молотовской области в Верховном органе государственной власти», он указывает на то, что «органы Прокуратуры Свердловской области подошли к моему делу формально и несерьезно и оставили мою жалобу и ходатайство о пересмотрении дела без удовлетворения». Далее он рассматривает все три пункта обвинения и дает по ним разъяснения.

1. В 1934 году вторично вошел в колхоз с целью вредительства.

Вошел по приглашению колхоза как мастер гончарного производства. Это приносило хозяйству от 1500 до 2000 рублей чистого дохода ежегодно. После ареста характеристика, данная правлением колхоза, отзыв общего собрания характеризовали его как честного человека и хорошего работника. Никаких аргументов о вредительстве колхозу со стороны Печенкина М.Г. следователь в обвинении не привел.

2. В 1912–1914 годах служил старостой деревни.

За период занятия этой должности не совершил ничего противозаконного.

3. Был раскулачен. Эксплуатировал чужой наемный труд. Имел сельскохозяйственные машины.

Восстановлен в правах. Раскулачивание признано неправильным. В 1926-27 годах имел ученика в гончарной мастерской. Это законом в то время не запрещалось. В это же время ввиду молодости сына, при отсутствии помощников нанимал сезонную работницу, которая помогала по хозяйству. Молотилка и сеялка приобретены при советской власти, обслуживал ими только свое хозяйство. Это могут подтвердить соседи – Серебренников, Карманов. При вступлении в колхоз сдал молотилку и сеялку в колхоз.

Соседи-земляки пытались защитить Михаила Григорьевича. В своей жалобе на имя депутата Верховного Совета СССР он упоминает, что в характеристике правления и отзыве общего собрания колхоза он признан ценным специалистом и что никакого вреда колхозу не причинил. Но характеристика правления и отзыв общего собрания в следственном деле отсутствуют.

Михаил Григорьевич вернулся домой в октябрьские праздники 1947 года. Я все пытаюсь представить, поставить себя на его место, как преодолел он путь в 35 километров от станции Григорьевская до своей деревни с его одышкой, что испытал, увидев свою деревню, свой дом. Он вернулся домой таким, как на фотографии. Вскоре отрастил бородку, как положено староверу.

И вот он в своей избе. В углу – ворох капусты, подготовленной к солению. Все это из его прежней жизни. Неслучайно сразу же попросил испечь капустных пирогов.

Где-то к семьям репрессированных относились враждебно. У нас этого не было. Если к бабушке соседи относились с пониманием, с добром, то, прежде всего, как к жене осужденного Михаила Григорьевича. В каждый из трех дней праздника за нами присылали лошадь то из одной, то из другой бригады. Тепло встречали, радовались встрече.

Вспоминают, что раньше он хорошо пел. Был запевалой. Любимой его песней, по словам бабушки, была такая: «Ой да ты, калинушка, ты рябинушка, ой да ты не стой, не стой на горе крутой. Ты не стой, не стой на горе крутой, не бросай листье во сине море». По приезду из заключения петь не мог из-за сильной одышки. На второй день возвращения за нами приехали из Грибовской бригады. Там он встретил друга Ивана Семеновича Моисеева. Друзья попытались вместе спеть и даже сплясать. Но дедушка не смог ни то, ни другое. Но одну песню он мне напел, очевидно, любимую к тому времени.

 

Это было давно, год примерно назад,
Вез я девушку трактом почтовым.
Круглолица, бела, словно тополь, стройна
И накрыта платочком шелковым.

 

Песня мне очень понравилась. Напевая ее, я все время думала о девушке из песни. Со временем, когда я познакомилась с российской историей, образ девушки слился с понятием о молодом поколении, вступившем в революционную борьбу за преобразование России. Из самых лучших побуждений. И каков результат? Если выжили, не погибли, как та девушка, то позже пошли той же дорогой, в ту же Сибирь. Сибирь для того и существовала, чтобы всех неугодных убрать подальше от престола и чтобы не мешали маленьким князькам править на местах. Эту мысль, я думаю, хотел передать мне дедушка – не прямо, иносказательно, через песню. Надеялся, что, повзрослев, я пойму, о чем она.

Он не трибун, не краснобай, не нравоучитель, но людей к нему словно притягивало. Каждый вечер, наколов дров для дома и для конторы колхоза, он тут же заходил в правление за газетами. Его окружали, просили что-то рассказать. И он рассказывал содержание прочитанных когда-то книг. Бывало, до первых петухов. Всегда стоя, облокотившись на шкаф.

Однажды он пошел по делам в село Ильинское, я увязалась за ним. По дороге со мной приключилась беда: порвались окончательно мои башмаки. В село пришла босиком. Но не к обувному магазину устремилась, а к книжному киоску. Выбрала сборник песен большого формата. Дедушка охладил мой пыл: «Здесь одни ноты», выбрал мне книгу сам – «Евгений Онегин» А.С. Пушкина.

О годах, проведенных в изгнании, дедушка не рассказывал. Существовала подписка о неразглашении. И кому рассказывать? Бабушка неграмотная, по-своему истолкует, не сумеет смолчать. Мне всего десять лет. Сказал лишь бабушке, что от посылок, которые она присылала, ему почти ничего не доставалось. Вскроет посылку, что успеет ухватить, то и его. Все остальное тут же растаскивали. Не раз приезжал к нам представитель от райпотребсоюза, когда дедушка восстанавливал гончарное производство. Его звали так же, как дедушку. И вот два Михаила Григорьевича долгими зимними вечерами, лежа на полатях, беседовали. Я спала на полу, кое-что слышала. Жаль, что не очень прислушивалась к их разговору.

Он никогда никого не обидел ни словом, ни делом. И сам не мог выносить грубого с ним обращения. Из-за невыносимых условий пребывания и скотского обращения с заключенными он задумал бежать. Куда? Домой, конечно. Хотя отлично понимал абсурдность своей затеи. Невыносимо было пребывание вместе с уголовниками. Для них человеческая жизнь ничего не стоила. Не щадили и своих. Проигравший сам себя в карты должен был перейти границу запрета, идти к вышке с часовым, под пули. Для крестьян этот воровской мир казался чудовищным, зловещим, нечеловеческим.

Нагнали такую массу заключенных, на какую не был рассчитан лагерь. Не хватало того, другого, в том числе и посуды. На утреннем построении начальство обратилось к заключенным с вопросом, нет ли среди них гончара. Знакомые мужики (земляки держались вместе) шепнули ему: «Не сказывай, Михайло Григорьевич, что ты гончар». А он решился, сделал шаг вперед. Чего ему было терять? Очень пригодилось ему его мастерство. Жил он с тех пор в своей мастерской, не на общих нарах. Позднее был расконвоирован, так как ему приходилось искать в окрестности нужную для гончарного дела глину.

Так и выжил, один из всех товарищей-ильинцев. Еще два человека нашли приют в его мастерской. Был у него помощник Федя, с Алтая. Переписывались. Федя звал к себе, на Алтай, переехать с семьей на постоянное жительство. Описывал красоты края, благоприятный климат. Мне запомнилось, что у них даже арбузы выращивают. Была и женщина. Об этом Михаил Григорьевич повинился сразу, войдя в дом, принародно. Самый светлый человек среди родственников, и вдруг такое услыхали от него… Сказанное однажды было тут же забыто родственниками, соседями, знакомыми. Я не слыхала, чтобы кто-нибудь об этом говорил, тем более осудил. Не нам судить.

Бывшая мастерская, большое на две половины здание, не сохранилась. Разрушилась, пошла на дрова. А ему понадобилось во что бы то ни стало возобновить гончарное дело. В селе Ильинское (теперь поселок Ильинский) райпотребсоюз принял его предложение. В деревне была одна нежилая избушка. Ее то он и оборудовал под мастерскую. Сложил горн. Это сложная печь с несколькими арочными перекрытиями. Сложил и маленькую печурку. На ней он готовил какие-то сложные смеси для покрытия посуды после первого обжига. Соорудил два гончарных круга. Приглядывался к подросткам, кого бы обучить своему мастерству.

И вот первая партия посуды готова. Я умоляла оставить, даже прятала сувенирный самоварчик с набором чайной посуды, но дедушке необходимо было предоставить его в райпотребсоюз как образец. Вторую партию посуды он успел обжечь только один раз, не довел дело до конца. Помню, как в апреле 1949 года он с бабушкой встречал Пасху. Я несколько раз просыпалась и видела со своих полатей их молящимися. Пела молитвы бабушка, он уже не мог. Не мог стоять, молился сидя. Умер 16 апреля по старому стилю. Запомнилось, потому что удивило меня число на кресте (не то, что было в календаре), еще больше удивил год, какой-то семитысячный. Староверы. У них свое летоисчисление.

Бабушка Ефимия Титовна разделила с ним все несчастья. Все десять лет пока он был в заключении, стойко держалась, сохранила хозяйство. Взяла меня, шестилетнюю, на воспитание. И правильно сделала. По крайней мере, старость ее не была одинокой. Долгое время она была единственным островком, куда могли приехать родственники из города, чтобы побывать на родине. Только в 1950 году забрали нас в город: мне после окончания Кленовской начальной школы нужно было продолжить учение, она, старшая из всех, не могла уже содержать ни дом, ни корову.

Известно, первым покидает тонущий корабль тот, кто постоянно ищет место, где теплее, где сытнее. А другие живут по пословице: «Где сосна взросла, там она и красна». Их нельзя отрывать от своей земли. На другой почве они не приживутся. Всегда будут тосковать по своей малой родине.

Дважды изгоняли Михаила Григорьевича с родины. Дважды он вернулся. Один из многочисленной родни своего поколения упокоен на сельском кладбище, где покоятся его предки. Он заслужил это. Мир его праху.

 

Поделиться: