⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

9.5. «Я стала участвовать в правозащитном движении раньше, чем это движение поняло, что оно движение»

Людмила Михайловна Алексеева (р.1927) – историк, редактор, правозащитница, общественный деятель. Автор первого фундаментального исследования по истории инакомыслия в СССР. Член-основатель Московской Хельсинкской группы. С 1996 года председатель МХГ.

 

Знаете, у меня есть качество, которое в последние годы немножко перестало работать, а всю жизнь работало именно оно: я люблю быть чьим-нибудь спутником. Я по натуре не лидер. И я в каком-то смысле всегда выбирала это место, место рядом с кем-то. Но вот сейчас жизнь меня выпихнула куда-то в первые ряды. И меня до сих пор удивляет, когда ко мне относятся как к самостоятельной фигуре. Конечно, я уже как-то привыкла, но мне всё равно как-то немного неуютно. Потому что мне очень нравилось быть таким вот… надёжным спутником.

 

Людмила Михайловна, расскажите, как Вы оказались участницей движения за права человека?

Я это всегда «скромно, но гордо» люблю сообщать: я стала участвовать в правозащитном движении раньше, чем это движение поняло, что оно движение. Потому что оно как-то постепенно развивалось, и вдруг в какой-то момент выкристаллизовалось нечто, как его красиво называли, «демократическое движение». И в этом был некий смысл. Какие же права человека без демократии? Но, признаюсь, когда мы стали называть себя так, и права человека, и демократию мы все представляли достаточно смутно. А правозащитниками мы уж совсем поздно стали себя называть.

Если вернуться к истокам, то я считаю, что началось всё с 1953 года. Именно с этого времени жизнь довольно быстро стала меняться. Смерть Сталина, безусловно, сразу ничего не изменила. Но первое, что случилось – стали возвращаться люди из лагерей. В Москве сразу появилось много людей как будто с того света. Ведь в период правления Сталина не было принято говорить про своих арестованных родственников, вообще про то, что они где-то есть. Это говорили только самым близким. У меня в этом отношении удивительная семья – у нас не было арестованных. Поэтому родителям от меня и скрывать-то особенно было нечего. А поскольку у меня не было таких родственников, то между 1953 и 1956 годами, не помню, чтобы сама я с людьми из лагерей встречалась. Но я слышала, что они стали появляться и там, и там. И я знала, что вернувшиеся стали «кучковаться», потому что у них были общие интересы. У них были связи как из жизни до ареста, так и лагерные. И у них сразу появились очерченные компании, в которые собирались родственники и друзья, которые им не изменили за время, пока они были в лагерях. В общем, до 1956 года рассказы о том, что с ними происходило в заключении, не были публичными. Они встречались в своём кругу, в своих квартирах.

Я же, например, жила в это время в коммунальной квартире, и к себе никакую компанию пригласить не могла. У нас была трёхкомнатная коммуналка. В одной комнате жил сын второго мужа моей мамы, мама уехала к его отцу, а его в свою комнату переселила. Он женился, и у них родилась дочка. То есть они втроём жили. Во второй комнате жила ещё целая куча соседей, по-моему, шесть человек. И у нас с мужем в 1953 году родился второй сын. Как тут было приглашать людей? Нет, у нас, конечно, были праздники. Мы устраивали, например, детские дни рождения, новогодние ёлки. Дети из всех комнат соберутся, и никого не надо было приглашать: уже целый детский сад! На дни рождения взрослых, конечно, приглашали родственников. Но, родственники это не компания! В общем, наши стеснённые бытовые условия не способствовали появлению широких компаний. Кроме того, у нас ещё существовала инерция сталинского времени: домой приглашают только родственников и самых близких друзей. Больших компаний тогда не было.

 

А когда в вашей среде возникают компании?

Если говорить обо мне, то у меня заметные изменения стиля жизни, в смысле расширения круга постоянно общающихся людей, произошло в 1956 году, после эпохального выступления Хрущёва на ХХ съезде. Я тогда училась в аспирантуре. Заканчивала университет как археолог. Это было осознанным выбором, хотелось подальше отодвинуться от современных событий. Я понимала, что в ином случае историку надо будет врать. И археология была выбрана по принципу: где меньше врать надо. Но вот к 1953 году меня уже такие сомнения одолели насчёт происходящего в стране, что я совершенно сознательно пошла в аспирантуру на кафедру истории КПСС, дабы у меня было время почитать и самой во всём разобраться… И я стала читать Ленина от корки до корки, чем уподобилась Толе Марченко.¹

Это было полезное чтение. Я действительно разобралась. И к 1956 году я, должна сказать, уже кое-что понимала. Когда Сталин умер в 1953 году, я плакала. Но вот в 1953–1954 годах, когда в своём чтении я дошла до 1917 года, то отчётливо поняла, как они захватили власть, обманув крестьянство насчёт своих планов относительно земли. Я поняла, что мой дядя Боря был прав – это паханы, захватившие власть. В общем, к 1956 году я оказалась готова. Но у меня, в отличие от большинства советской интеллигенции, которая считала Сталина гадом, извратившим идеи Ленина, было иное мнение. Насчёт Ленина у меня не было никаких сомнений, потому что я его читала, и очень много. Конечно, я не была такая умная к 1956 году, и вот чего я не знала: я не знала размеров репрессий. Я понимала, что репрессии были, но масштабы? Честно говоря, я не помню, что я думала про всё это. Во всяком случае, ощущения вселенского террора тогда у меня не было. Было ощущение, что с крестьянами не так поступили, что врут много, интернационализма нет, евреев преследуют и так далее. В общем, меня многое не устраивало.

В 1956 году, когда Хрущёв прочёл свой февральский доклад, я была ещё в аспирантуре, и была ещё членом партии. Этот доклад через некоторое время стали читать членам партии, не разрешая делать записи. Мы сидели в зале, и нам вслух читали, как неграмотным. Очень долго читали, часа четыре. Меня, конечно, потрясли размеры репрессий… Да, а со мной вместе в аспирантуре учился один парень: середнячок такой, провинциальный парень, тянулся изо всех сил, сдавал всё в сроки, много спрашивал. И ко мне обращался, и я как-то помогала ему учиться. У меня с ним не было никаких особых дружеских отношений, просто приятельские, по аспирантуре. И вот тут, когда мы вышли потрясённые после этого партсобрания, проходя мимо какой-то стекляшки, он мне вдруг говорит: «Давай зайдём. Ты не торопишься домой?». «Ну, давай, зайдём», – отвечаю я. Мы сели в этой стекляшке, и он вдруг стал рассказывать. «Знаешь, как я попал в аспирантуру? Я окончил юридический после войны, и меня назначили прокурором в одно местечко под Москвой. Что я должен был делать на этом посту!» Он мне рассказывал про все эти посадки за колоски, про какую-то женщину, которая моток шерсти вынесла, и получила по полной… И хотя он не пил (там, в стекляшке, нечего было пить), он плакал. Здоровый такой мужик размазывал слёзы по лицу, шмыгал носом и рассказывал: «Я пытался оттуда уйти. А мне говорили: положишь билет на стол, если уйдёшь».

И он понял, что единственная возможность оттуда уйти – это аспирантура. И он каждый год сдавал экзамены в аспирантуру, и никак не мог сдать, потому что у него ни хорошего образования, ни мозгов не хватало. Совесть у него была, а всего остального не хватало! И, в конце концов, в 1953-м он, наконец, поступил в аспирантуру. Он говорил: «Да мне это совершенно неинтересно! Мне это не нужно. Но это был единственно возможный путь уйти с той проклятой работы. Но эта работа уже сделала своё дело – я алкоголик». И, действительно, пил он запойно.

Почему я рассказываю об этом случае? Мы буквально только-только вышли с этого собрания, и я услышала исповедь человека, с которым три года вместе училась, и он мне ничего не говорил, понимаете? Это было очень показательно! После доклада Хрущёва у людей появилась потребность рассказать о своей судьбе: у кого что случилось за прошедшие годы, кого как обидели, кого как исковеркали, рассказать то, что люди копили в себе мёртвым грузом. И с того времени я уже столько всего слышала! Рассказывали и про себя, и истории, рассказанные кем-то. В общем, какой-то взрыв исповедания был в 1956 году. Я думаю, что именно эта, совершенно естественная, но подавленная террором тяга людей рассказать друг другу накопившееся, и вылилась в такое явление как дружеские компании. Именно потому, что всё это накопилось, нас буквально кидало друг к другу.

Я помню, все тогда ходили в компании. Молодые и старые, образованные и необразованные – все. У последних, правда, был свой круг. Началось кучкование людей, которого до того совершенно не было. Прорвался отложенный спрос на человеческое общение. И поскольку очень многие из нас жили в коммуналках, то собирались у тех, у кого были для этого хоть какие-то условия: побольше комната, не очень свирепые соседи, не было маленьких детей и т.д.

У меня вначале была компания офицеров академии имени Жуковского, где мой муж работал. Академия имени Жуковского – элитарное учебное заведение. Это была группа интеллигентных офицеров, которые, как и мой муж, в годы Великой Отечественной войны попали в армию (его взяли в 1942 году с третьего курса). Они все начинали как гражданские, а в военные попали из-за войны, во-первых, потому что было трудно, а, во-вторых, потому что на гражданке нечего было кушать.

 

Но как же Вы попали в круг диссидентов?

Однажды, это было уже где-то в 1957 году, я случайно на улице встретила однокурсницу, Наташу Садомскую², с которой после окончания университета мы ни разу не встречались. Я знала, что она работает школьной учительницей, и старается поступить в аспирантуру. И вот мы с ней совершенно случайно встретились, вместе вышли из метро и часа два-три, разговаривая, ходили по улице. В этом разговоре восстановилась какая-то университетская симпатия друг к другу, а так как мы очень близко жили, то обменялись телефонами и довольно быстро снова увиделись. Выяснили, что у нас есть общие знакомые и даже друзья. Наташка к тому времени жила одна в комнате, которая располагалась тоже в трёхкомнатной коммунальной квартире. Две другие комнаты занимали соседи, которые, конечно, не приветствовали собрания у Наташи, но и не устраивали скандалов по этому поводу. Наташа очень нуждалась в компании, она была одинокая женщина. То же самое чувствовала и я, хотя была замороченная мама с двумя детьми. Но я тогда не работала и уже не училась в аспирантуре. Ушла из неё, решив, что не буду марксизм изучать!

И вот, я стала бегать к Наташке, т.к. у неё собирались очень интересные люди. В этот период нашей жизни Наташка была своего рода центром, неким лидером не то чтобы по поиску компаний, а по вхождению в них. Она всюду бывала. Потом мне рассказывала, что вчера оказалась в очень интересном доме, что там были такие-то люди и т.д. И у меня получилась очень удобная ситуация. Она говорила: «Я тебя туда приведу. Там интересно». И тащила меня на какую-то квартиру или приглашала к себе, когда эти ребята приходили к ней. У меня впечатление от того времени такое: мы с Наташкой две подружки, потом ещё Адка Никольская³ к нам присоединилась, а остальные как-то по ситуации появлялись.

Однажды, я пришла к Наташке, а там сидит Юлик Даниэль.⁴ Нас познакомили. И как-то так получилось, что он стал ходить сюда довольно часто. Наше знакомство укреплялось. Не то чтобы меня приглашали «на Юлика», но так получалось, что он приходил, и я в эти же дни приходила.

 

Что Вы помните об этих встречах?

Ой, это была очень весёлая компания! Там хохотали всё время. Но, конечно, и всерьёз немало разговаривали. Я там служила источником постоянного развлечения на одну тему. Будучи дамой за 30, имея семью и двоих детей, я совершенно не выносила неприличных анекдотов. Я не понимала, что в них смешного, а понимала, что в них неприличного. Меня это шокировало. В среде офицеров Академии им. Жуковского неприличных анекдотов не рассказывали. Там всё было очень-очень прилично. Даже мой муж отбирал анекдоты лишь те, которые мне можно рассказывать. А здесь, они этим просто развлекались. Сначала рассказывали приемлемые для меня анекдоты, я начинала слушать и хохотать, и тут они вворачивали какой-нибудь такой. Я терялась, краснела, они же все начинали хохотать.

А потом получилось так. Честно говоря, я уже не помню, почему Юлик стал приходить ко мне домой. Наверное, просто настало время, когда стало возможно приходить ко мне. Мы к этому времени жили в другом месте, где у нас было две комнатки. Да и дети уже подросли и стали ходить в школу. И вот Юлик стал приходить ко мне днём, когда дети в школе, муж на работе, то есть когда потрепаться можно. Надо сказать, что он очень любил у меня поесть, это было приятно, и я всегда радостно его кормила: аппетит у него был хороший, он ел с большим упоением всё подряд. И параллельно мы вели такие задушевные разговоры. Он много рассказывал не столько о себе, сколько о друзьях. И получилась такая странная ситуация: я многое про них знала, но никогда их не видела. О том, что они публикуются за границей, он мне не рассказывал. Я это знала лишь потому, что у нас были общие знакомые. Но поскольку он мне это не рассказывал, то я ему и не говорила, что знаю. Мы просто на эту тему никогда не говорили.

 

А что Вы думали о его произведениях?

Юлик замечательные, удивительные вещи написал! И это я говорю отнюдь не потому, что дружила с ним. Он написал о важнейшем периоде жизни нашей страны, о периоде вот этих интеллигентских компаний. Это был период некоего осмысления самих себя, период формирования некоего общества, пусть ещё не гражданского, но уже общества, а не тех отдельных атомов, на которые мы были разбиты до того. Ничего лучше, чем его «Говорит Москва»⁵ и «Искупление»⁶ просто нет! Юлик создал такие типы, такие точные персонажи, так точно передал дух! Обидно и незаслуженно, что об этом так мало знают. Потому что и период очень важный, и описан блестящее. Надо быть настоящим писателем, чтобы вот ТАК описать. Причём, это ведь не дневник, это образы, там нет ни одного человека, которого он просто списал бы с натуры. Там очень правильно отобраны образы, и все вместе они образуют дух вот этого времени «из окон корочкой несёт поджаристой». В общем, читаешь, и прямо как сама к себе молодой в гости сходила!

 

Про Андрея Синявского Вы тоже знали?

Я про них обоих знала. Точнее, про Андрея⁷ я долго не знала. Я знала про Юльку, но знала, что кроме Аржака есть ещё и Терц. Но кто такой Терц не знала. Потому очень хорошо запомнила разговор с одним своим приятелем. Мы с ним сидели в каком-то скверике, и зашла речь об этих публикациях. Он говорит: «Ты знаешь про Аржака и Терца?» Я говорю: «Да, знаю про Аржака». – «Ты что, не знаешь, кто такой Терц?!?» Я говорю: «Не знаю, и знать не хочу». Сказала так потому, что искренне считала – не надо рассказывать. Потому что считала: рассказать человеку, которому даже очень доверяешь – опасно. Ведь он может рассказать человеку, которому он очень доверяет, и так далее и так далее. Не дай Бог! Уже после того, как Андрея и Юлика арестовали, я узнала, что и Наташка Садомская и третья наша подруга всё знали, но мы никогда друг с другом об этом до того не говорили.

С Юлькой же у нас довольно странные отношения были: близкие и очень доверительные, но я не могу сказать, что мы часто виделись. Всё сводилось к тому, что он приходил ко мне. Он же человек очень непредсказуемый был. Звонил иногда, спрашивал: «Ты дома?» «Дома», – отвечала. «Я к тебе через полчаса приеду, можно?» – «Можно». Должна сказать, что ему всегда было можно, даже если у меня была срочная работа. Я ведь дома работала. И вот если приходил Юлька, то я бросала всё, потому что это для меня были именины сердца. Потом я могла сидеть ночь, и сделать работу к сроку, но чтобы Юлечка не пришёл из-за того, что я занята, – ни в коем случае так быть не могло! Я, конечно, к нему очень тепло относилась. Во-первых, он мне очень нравился, а, во-вторых, я знала всю эту историю с публикацией под псевдонимом, и было такое чувство, что надо этого человека холить, лелеять и облизывать, пока он здесь, с нами.

 

Когда же Вы всё-таки их всех увидели?

Всю эту компанию я увидела в первый раз под Новый 1964 или 1965 год. Юлик пригласил меня к себе на Ленинский проспект: у него собирались отмечать Новый год. У меня в то время был магнитофон «Днепр». Это была такая вот бандура, как телевизор 80-х годов. И я должна была привезти его с собой. Взяла такси, и приехала с магнитофоном. Но все забыли, что в новых районах другое напряжение! Включили этот магнитофон, и он тут же сгорел, поэтому музыки не получилось. Но включили какую-то другую и всё-таки танцевали. Обратно я уехала уже без магнитофона. Вот, именно тогда я всех их увидела.

А ещё было сильнейшее впечатление в этой компании – Лара.⁸ Однажды, когда я пришла к Наташке, там сидела женщина с пышными, небрежно заколотыми волосами. Все сидели просто так, разговаривали, а она сидела возле книжной полки, уткнувшись в какую-то книгу. Когда я пришла, мы поздоровались друг с другом, представились по имени, и всё. Кто такая эта Лара, я не поняла. Ну, Лара, так Лара. Вдруг эта Лара оторвалась от книжки и говорит: «Ой, посмотрите, как интересно». Меня просто потряс её голос: грудной, богатый, очень красивый. Представилось, что она должна очень красиво петь цыганские песни. В общем, она взяла с полки книжку про хиромантию, что-то там такое вычитала, и говорит: «Ой посмотрите, а вот эта линия означает то-то». И я спрашиваю Наташу: «Кто это такая?» Она говорит: «Юлькина жена». Ну, тут мне стало совсем интересно! Потому что я знала про неё всё на свете, но только не видела её никогда.

Она никуда не ходила, в основном сидела дома. И я, должна сказать, что при всём своём хорошем отношении к Юльке, конечно, начала его расспрашивать: «Ну, как так, у тебя жена дома сидит?» Мне это было непонятно, как так можно: семья, и так по-разному люди живут. Он радостно всё объяснял мне, дескать, ничего особенного, всё нормально. Но меня всё равно как-то не удовлетворяли его ответы. И тут, после того, как я узнала, что это Юлькина жена, я весь вечер глаз с неё не спускала. Мне было очень интересно, как она говорит, что говорит. И помню первое впечатление, которое она оставила. Это было ощущение потрясения. Потрясения от такого вот человеческого экземпляра!

Когда Юлька пришёл ко мне в очередной раз, я ему говорю: «Слушай, я твою жену видела. Ты знаешь, я никогда не думала, что у тебя ТАКАЯ жена». «А какая ты думала у меня жена?», – спрашивает он. Я отвечаю: «Ну, я думала, что у тебя жена такая… фифа». – «Нет, моя жена не фифа… Она не фифа, нет». Он сказал это очень уважительно и любовно. И я ему сказала тогда, волнуясь: «Твоя жена – натура героическая. Скорее всего, ей не удастся проявиться как героической натуре, но это совершенно ничего не значит. Потому что в жизни героев больше, чем становится известно людям. Она создана для того, чтобы прожить жизнь героини».

Должна сказать, я запомнила это своё пророчество, и жизнь показала, что я правильно поняла, что это за человек. Причём удивительно то, что вот в это наше первое знакомство она произнесла всего несколько реплик. В общем, я гордилась своим пророческим даром.

После этого мы виделись с Ларой мельком несколько раз. Из наших мимолётных встреч никаких отдельных отношений не возникло. Нет, конечно, когда Юлика арестовали, я стала бывать у Лары. Однажды она сказала, что едет в лагерь на свидание, и хорошо бы, чтобы кто-то поехал вместе с ней. Соответственно надо найти человека, который мог бы на два-три дня уехать. Я сразу сказала, что поеду с ней. Она вначале усомнилась, сказав, что желательно, чтобы это был мужчина, т.к. много всего надо будет тащить. Я же ответила, что таскаю, не хуже чем мужчина, потому как приучена. И мы договорились, что едем вместе.

 

Расскажите, пожалуйста, об этой поездке.

…Ехать нужно было до Потьмы.⁹ Сразу, как сели в поезд, Лара вышла покурить, я вышла вместе с ней, и мы, по-моему, до самой Потьмы так у окна и простояли. Вот здесь мы разговорились! Очень удивлялись, что у нас чрезвычайно многое совпадало в судьбах. Только она была на три года меня моложе, и всё происходило на три года позже, но всё в том же возрасте, что и у меня. Я вышла замуж в 18 лет, и она в 18. У неё родился мальчик, и у меня родился мальчик. Ну и так далее, и так далее.

И потом, когда мы уже что-то обсуждали, мы всё время поражались тому, как у нас совпадают оценки. Это было поразительно! До этого не общались, а тут оказалось, ну, будто сёстры! Всё одинаково: оценки людей, событий, даже отношение к одежде – обе достаточно небрежно одевались. Понимаете, как-то много всякого: и в мелочах, и по-крупному… И вот с этого разговора началась наша многолетняя дружба: к утру став близкими подругами, мы до сих пор очень тесно дружим, даже если редко видимся. Удивительно, но эта дружба продолжалась и тогда, когда я уехала в эмиграцию, хотя общаться полноценно мы, естественно, не могли. Нам не давали телефонных разговоров, потому мы обходились записочками со случайной оказией, письма были раз в полгода, год. И вот в какой-то момент, уже через несколько лет после моего отъезда, вдруг удаётся телефонный разговор. И впечатление было такое, будто мы вчера виделись: абсолютно не было натуги, которая бывает у людей, много лет не видевшихся. Мы сразу начали обсуждать разные вещи так, будто мы и не расставались. И до сих пор всё так.¹⁰ Ни с кем, кроме Лары, у меня такого не было.

 

Что изменилось после ареста Юлия Даниэля и Андрея Синявского?

Многие в нашей компании знали о публикациях, но когда арест случился, то произошло некоторое естественное перераспределение. Кто-то отпал, кто-то наоборот вошёл теснее. И это определялось не отношением к Юлику и Андрею, потому что и те и другие к ним хорошо относились. Компания перераспределилась по такой вот схеме: кто был готов ринуться в «новую жизнь», жизнь, где арестовывают, где вызывают на допросы, но в то же время ты говоришь им, что ты про них думаешь – эти остались; те же, кто хотел жить тихо, спокойно и всего этого не знать – они отошли.

Появились и совсем новые люди. Я бы сказала, что именно эта обновлённая компания и стала тем ядрышком, из которого начало произрастать и по крупицам складываться правозащитное движение. Конечно, таких ядрышек было не одно. Были и другие кружки: вокруг Петра Григоренко¹¹, вокруг Валеры Чалидзе¹², у Володи Буковского¹³ был свой круг, были СМОГисты¹⁴ и так далее. Но для меня, конечно, своего рода «материнская клетка» в движении за права человека была та компания, которая сложилась вокруг Лары. Да, да, не вокруг Юлика, а вокруг Лары – жены арестованного Даниэля.

Мы прибегали к ней очень часто. К примеру, если кого-то вызвали на допрос, то сначала мы всех обзванивали и говорили, что такого-то вызвали. А потом все приходили к Ларе и ждали, когда он придёт. И каждый из нас с допроса приходил туда, потому что он должен был рассказать, какие были вопросы, что и как он отвечал и т.д. Все всё это слушали, с одной стороны, потому что хотели понять, что происходит с арестованными, куда развивается всё дело и прочее. Я же бегала ещё и потому, что с трясущимися поджилками ожидала собственного вызова. Я очень боялась. Боялась того, что они профессионалы, а я дура дурой. И что могу сказать что-нибудь такое, что кому-то повредит. А говорить, что я вам не скажу ни единого слова, мне даже как-то в голову не приходило… Потому что я, к сожалению, личность не героическая, в отличие от Лары.

Пополнилась эта компания во время стояния у суда: в наш круг вошли люди, которые адрес Лары не знали, не ходили к ней домой, но пришли стоять у суда.

Потом была наша с Ларой поездка в лагерь, которая произвела на меня потрясающее впечатление: отъезжаешь от Москвы, каких-нибудь несколько часов, и начинается совсем другая страна – страна лагерей. Словно в какой-то другой мир перемещаешься: вышки, отряды, женщины в ботинках… И ведь всё это совсем «под боком».

 

История про Леонида Ренделя как-то с этой поездкой связана?

Нет, с Ренделем¹⁵ это было так. Юлька написал в каком-то письме, дескать, Люда, здесь твой однокурсник Лёня Рендель срок отбывает. В какой-то момент они разговаривали и выясняли, когда кто и где учился, и Юлька вычислил, что он мой однокурсник. Рендель, конечно, про меня и не вспомнил, мы никогда не были друзьями. А вот Юлька спросил: «А Люда Алексеева – с твоего курса?» Тот ответил: «Да, с моего». Вот тогда-то, Юлька и написал мне про Ренделя. У меня же про Лёню Ренделя были самые отвратительные воспоминания. Потому что до того, как стал «подпольщиком», он был ярым комсомольским активистом.

В университете я получила выговор за то, что вступилась на комсомольском собрании за студентку Стеллу Дворкис, которую обвиняли в распространении «заведомо ложных слухов» о существовании антисемитизма в СССР. А у всех комсомольцев в то время была общественная работа. Была она и у меня: я вела политинформацию для рабочих-строителей метрополитена. Так вот, после собрания Рендель отозвал меня на переменке в сторону и сказал: «Ну, ты понимаешь, что раз ты имеешь выговор, то мы теперь не можем доверять тебе работу по политпросвещению». Я говорю: «Ну, я проведу последнее занятие?» – «Нет». Мне не разрешили даже пойти и попрощаться с этими ребятами…

После Рендель писал совсем неглупые вещи, но в то время на собраниях выступал как последний идиот. Потому я не могу сказать, что испытывала к нему симпатию. Но… теперь вот он там сидит, политический. Значит, человек прошёл какую-то эволюцию, раз он всё-таки там оказался. Здесь у него осталась больная и старая мама. Я стала ходить к его маме, и письма ему писать в лагерь.

И вот, когда я приехала с Ларой в качестве сопровождающего, политзэки устроили нам с Ренделем свидание. После окончания рабочего дня, все уходили из рабочей зоны, и Леонид вышел первым. И шёл вдоль всей этой проволоки медленно-медленно до тех пор, пока не прошла вся колонна. В жилую зону он вошёл последним, а я всё шла вдоль проволоки и разговаривала. С той стороны бегал и злобствовал офицер, который говорил мне: «Вы не имеете право разговаривать!» Я продолжала разговаривать. Он грозил: «Я вам свидание не дам!». А я продолжала дальше разговаривать. Я же вообще не на свидание приехала. Потом, правда, Ренделя как-то за это наказали. Ну, ничего, он заранее знал, что накажут, и был согласен. Так что у нас было, можно сказать, очное свидание. И потом бедный Рендель питал какие-то планы в связи с подробностями моей семейной жизни. Ему Юлька рассказал, что я развелась, а вот что я замуж вышла, Юлик, конечно, знал, но аккуратно Ренделя не огорчал. Решил: пускай огорчится снаружи, когда выйдет. Потому, Рендель не знал, что я за это время вышла замуж, а не только письма ему писала. У него было огромное разочарование!

 

Людмила Михайловна, Вы сказали, что две компании стали для Вас постоянными. Какой же была вторая?

Да, другая возникла в это же время и была очень для меня важна. Если в первую я попала через Юлика, то эту считала уже своей. Это та группа, откуда муж Коля.¹⁶ Познакомилась я с ними тоже через вездесущую Наташку, которая всюду бегала. Было это в 1959 году. Однажды она мне сказала, что познакомилась с очень интересными ребятами, которые отбыли срок в лагере по студенческому делу. И все – совершенно замечательные! Все они происходили из семей советской элиты, хорошо образованы и очень дружны. Они свою студенческую группу называли «Братство нищих сибаритов»¹⁷. Братство было признано антисоветской организацией, а все его члены получили от четырёх до семи лет лагерей.

Так получилось, что я знакомилась с ними со всеми по очереди. Это были Коля Вильямс, Леопольд Медведский¹⁸, Юра Гастев¹⁹, Слава Грабарь²⁰, Лёва Малкин²¹, Юра Цизин²², Марик Шнейдер²³, Саша Волынский²⁴. Мы с Наташкой потом прозвали их «Сообщество взаимного восхваления». Каждый из ребят, будучи умным парнем, никогда не говорил: «Я такой хороший». Это же дешёвка! Каждый рассказывал, какие у него замечательные друзья. И друзья были действительно замечательные. Но если у человека такие прекрасные друзья, то, само собой разумеется, что и он тоже не лыком шит. Понимаете?

Надо сказать, все они были мои одногодки. В общем, взрослые и зрелые люди. Все уже женаты. Но у всех из их возраста надо было вычесть годы, которые они просидели в лагере. Я такое часто замечала, что у людей этих лет, проведённых за решёткой, можно сказать не существует. Развитие как бы останавливается, а потом оно начинается с той точки, на которой остановилось. Они были очень молодые, ребячливые и весёлые. И это при том, что они все отсидели свой срок. Но вот что меня поражало: они сели в 1945 году, т.е. уже тогда они вели такие разговоры, которые мне бы и в голову не пришло в 1945 году вести! Я в то время была совершенно советская девочка!

Вот, к примеру, Лёва Малкин. Очень симпатичный человек. Но, во-первых, он был моложе всех по возрасту, а, во-вторых, он отсидел больше их всех – 8 лет. И поэтому был самый ребячливый. Он рассказывал истории типа, как дети в детстве придумывают: что я не родная дочка своих родителей, а моя мама королева. Вот, у него такие примерно были фантазии.

Как раз с Малкиным у меня была очень интересная история. Увидела я его у той же Наташи Садомской. Это была Пасха, и мы решили как-то её отметить, хоть поста и не держали, конечно. Соорудили какой-то стол, сидим, общаемся, и тут явился Лёва. Орлиным взглядом обвёл стол, положил глаз сначала на меня, придвинул стульчик и начал меня обольщать. А делал он это, с серьёзным видом, рассказывая нечто такое: «Помню, бывало, поливаю я на ноги из кувшинчика Понтию Пилату…». Я всё это слушаю, а сама параллельно думаю вот о чём. Со всей компанией кроме него я уже знакома, а потому знаю, что ему как самому маленькому дали меньше всего срок – 4 года, а потом ещё 4 в лагере добавили. И получилось, что отсидел он больше их всех. И в какой-то момент я его спрашиваю: «А за что тебе второй срок дали?» «А, это за то, что я во время допроса задушил следователя», – бойко отвечает он. Я буквально открыла рот… И дальше быстро про себя решаю вопрос: как отнестись к человеку, который задушил, хоть и следователя, но всё же человека.

Когда они все ушли, я осталась помочь Наташе мыть посуду. И говорю ей: «А ты знаешь, за что Малкин второй срок получил?» – «За что?» – «Он следователя задушил». «Что ты говоришь?!?», – воскликнула Наташка. Ей тоже не пришло в голову усомниться. И мы переживали до самого утра, с жаром обсуждали моральные аспекты этого поступка. На следующий день мы сказали Юрке Гастеву: «Что же вы нам не сказали, за что второй срок Малкин получил? Оказывается, он следователя задушил! Он нам сам об этом сказал». В следующие дни эта история распространилась среди друзей. Мы продолжали переживать, и ребята решили притормозить процесс. И тот же Гастев, чтобы про друга не сказать плохого, пытался как-то косвенно нам объяснить: «Понимаете, в чём дело… Малкин – человек очень особенный…» – «Да, да, конечно! Ведь он следователя задушил!», – отвечаем мы. «Но, понимаете, он натура артистическая…» – «Да, конечно, такой талантливый мальчик и следователя задушил!», – говорим взволнованно мы. «Понимаете, иногда он проживает жизнь в фантазиях…» Наташка слушала, слушала и говорит: «Погоди, ты хочешь сказать, что он нам соврал?»

В общем, мы были потрясены! Я не могла относиться к этому поступку, как к проявлению артистической натуры. Человек соврал! Мне ещё бабушка объясняла, что сделать плохой поступок – это очень плохо. Но если ты ещё и врёшь, чтобы этот самый поступок скрыть – это вообще ужасно и отвратительно. То есть врать – это хуже чем делать плохие поступки.

В общем, я просто разревелась и говорю: «Да, как это можно!» И решила тут же бежать к Лёвке, выяснять с ним отношения. Прибегаю к нему, стучу в дверь. Мне открывает Малкин, который стоит в трусах около гладильной доски и гладит свои единственные брюки, чтобы идти в очередную компанию. Я практически врываюсь к нему, а он говорит: «Людочка, ничего, что я в таком виде?» А мне ни его трусы, ни его брюки совершенно неинтересны. Я сквозь слёзы говорю: «Как ты мог такое сказать!». А он просто так отвечает: «А-а, про следователя, да, это я соврал». Он всё это так сказал, что я сразу поняла, как к нему надо относиться. Так и относилась: парень хороший, но то, что он говорит, не надо принимать на веру. Потом я уже вместе со всеми смеялась над тем, что он выдумывал.

 

А как Вы познакомились с Аликом Вольпиным?

С Аликом Вольпиным²⁵ меня познакомили именно «нищие сибариты». Юра Гастев писал диссертацию по математической логике, то есть по специальности Алика. Писал мучительно и долго, никак родить её не мог. И, время от времени, ездил к Алику на свидание в сумасшедший дом²⁶, задавал ему вопросы по своей диссертации, и Алик быстро все сложные узелки распутывал. После этого Юра мог двигаться дальше. И опять – пишет Юра до следующего сложного момента, и вновь едет к Алику в сумасшедший дом за консультацией. Когда в 1959 году Алик вышел из клиники, ребята привели его ко мне домой. Это уже было время, когда я и Наташа называли их «наши мальчики», а они нас называли «наши девочки». И действительно, мы так органично вошли в эту компанию, что она сохранилась до сих пор, на всю нашу жизнь. Когда мы собираемся, мы всегда второй тост пьём за тех, кто уже не может прийти посидеть с нами…

 

Людмила Михайловна, как друзья реагировали на арест Даниэля и Синявского?

Когда Юлика арестовали, я была в поездке со своим дядькой. Мы поехали на его машине в Крым. Доехали до Горького, там погрузили машину на баржу и отправились в Ростов, а дальше опять на машине. Уезжая, я сказала Наташке и Адке, в какое время буду в каждом из этих городов, чтобы мне можно было писать туда до востребования. И вот в каком-то городе я зашла на почту. Там мне до востребования было письмо от Наташи, где она писала, что Юлик и Андрей тяжело заболели. Я, конечно, поняла, что она мне хочет сказать: их арестовали.

После того, как я вернулась в Москву, Наташка и Адка рассказали, что они сделали, узнав об аресте Юлика и Андрея. Никто тогда не знал, чем всё это кончится: будут ли обыски по всем домам, будут ли привлекать всех нас, близких друзей и т.д. Поэтому девочки, полагая, что наверняка у меня есть самиздат, пришли ко мне домой с намерением всё выгрести. На всякий случай. Они свой самиздат спрятали и мой хотели спрятать. Пока я ездила, дома с ребятами жила моя мама. Подруги пришли ко мне домой, и никак не могли придумать, что бы такое сказать, чтобы залезть в мой стол, и чтобы мама не поняла зачем. Они прямо на ходу придумали, что им нужна какая-то книжка, какие-то записи. Моя простодушная мама, конечно, сказала: «ну, ищите», и пошла на кухню жарить котлеты. И подруги нашли и унесли всё, что надо.

Между тем, это уже было время, когда «сибариты» стали совсем для нас родными. И с компанией Юлика мы тоже активно общались. Эти две компании уже через нас, можно сказать, пересеклись. Когда же Юлика арестовали, а Лару всё время стали вызывать, то, конечно, мы постоянно об этом говорили. И вот ещё что. До того я толком не знала, что они пишут, а тут стала читать. Как раз в это время появились машинописные копии. И мне кроме повести «Говорит Москва» попался потрясающе смешной рассказ Юлика про кота, в которого превратился, кажется, секретарь райкома. Читала этот рассказ, конечно, не только я. Своему старшему сыну я не могла не дать прочесть такой рассказ – так вот дитя воспитывалось.

В общем, у нас и в доме всё время были разговоры о ребятах, об их произведениях, и в компании «сибаритов». Должна сказать, что все к этому относились соответственно ситуации. Все, кроме Лёвки Малкина, который ко всему этому ужасно ревновал. Это было очень смешно. Однажды даже на каком-то моём дне рождении, он немного выпивши и, соответственно, немного утратив над собой контроль, сказал: «Что вы все галдите: арестовали, арестовали! Где вы все были, когда нас арестовали?» Ему обидно стало. И я помню, как мы ему все вместе объясняли, какое это счастье, что пришло время, когда можно сопереживать. В общем, по его мнению, за своих можно было переживать, а тут за чужого переживают, за какого-то, понимаешь, фраера. Они ревнивые были, «сибариты»: «наши девочки», и вдруг за кого-то другого переживают, за нас должны переживать!

 

С Аликом Гинзбургом Вы уже как-то были знакомы?

Конечно! Алика Гинзбурга²⁷ привела та же Наташа ко мне домой. Я всегда говорила, что очень удобно устроилась. Я сидела, словно спрут, а она искала, сортировала, и приводила самых-самых стоящих. Алик совсем недавно вернулся из своего долгого заключения, а Наташа привела его и, говорит, познакомься, Алик Гинзбург. Ну, кто такой Алик, я, конечно, знала. Вся Москва знала. И я смотрю, стоит передо мной такой худенький мальчишечка, на 10-классника похож. У нас с ним сразу завязались бурные организационно-дружеские отношения на почве доставания всяких книг, билетов и прочего.

Алик с мамой жили тогда на втором этаже малюсенького разваливающегося дома на Полянке. У них в коммунальной квартире собирались самые разные люди, в том числе люди искусства – художники, которые устраивали неподцензурные выставки. Я там со многими познакомилась.

От Лары Богораз я знала, что Алик делает «Белую книгу».²⁸ Ну, делает, и делает. И вот как-то раз мы с Аликом сознательно вышли на улицу, и он мне сказал, что закончил «Белую книгу». Да, он тогда не называл это «Белая книга», а как-то иначе. Но я поняла, о чём речь идёт. И он сказал, что отнёс экземпляр своему куратору в КГБ. Я остановилась и просто рот открыла. А он мне говорит: «Скрывать бессмысленно, они всё равно быстро вычислят, кто её делал. Так лучше я в открытую напишу прямо в книге, что я такой-то, проживающий по такому-то адресу… В общем, один экземпляр я отнёс куму, второй экземпляр уехал далеко-далеко, а вот третий экземпляр… вот он. Спрячь его так, чтобы не нашли, чтобы труд не пропал». И он дал мне желтую картонную папку с тесёмками.

Я думаю, Алик выбрал именно меня, потому что, к моему великому изумлению, по делу Даниэля и Синявского меня не вызывали. Видимо, меня не вызывали в связи с тем, что допросы строились на основе прослушивания квартир Юлика и Андрея. То есть они вызывали тех, кто приходил туда. А я-то не ходила! Поэтому и осталась за кадром. Но я-то этого не знала, и всё время волновалась про то, как быть, если меня вызовут. Кроме того, я была член партии, я работала… То есть, с одной стороны, он мне доверял, понимая, что я не побегу эту папку сдавать в соответствующие органы, а, с другой стороны, я была не столь вовлечена в диссидентскую жизнь. Видимо, благодаря такому набору признаков, он меня и выбрал в хранительницы этой жёлтой папки.

Значит, я взяла эту папку, принесла домой, и думаю: где же её спрятать? У меня в то время были два зелёных кресла. Одно из этих кресел я перевернула, подпорола снизу мешковину, сунула под вату папку, зашила обратно и поставила кресло на место. И всё обошлось! Эта папка лежала там до тех пор, пока я сама её оттуда не достала. У меня, конечно, позже были обыски, но в процессе не переворачивали кресла. Я называла это «Жёлтая папка», а не «Белая книга». Коля²⁹, конечно, про неё знал, и мы с ним между собой именно так её называли, и лишь потом узнали, что это «Белая книга».

К тому времени у нас с Колей был уже на всю катушку роман. Но мы пока о помолвке объявлять не собирались, и жениться не собирались, при этом не то, чтобы скрывали наши отношения, но просто не афишировали. Это наше личное дело. Даже «сибариты» не знали. Бывало, когда компания расходилась, но кто-то засиживался, я говорила Коле: «Ну, уходи, а когда я свет в окошке погашу, то можешь приходить обратно». И он бедный мёрз во дворе, пока я не гасила свет – знак, что можно возвращаться. Так что в этих компаниях, конечно, не только разговоры вели на гражданские темы, но и романы заводили, или наоборот разводились.

 

А с Павлом Литвиновым Вы как встретились?

Паша³⁰ был тот человек, с которым я моментально подружилась, без предисловий. Он пришёл позже, чем многие из тех, с кем я была знакома. Но он как-то сразу вошёл в круг, потому что Литвинов это такой брэнд, который раскручивать не надо. Когда был суд над Аликом Гинзбургом, мы уже плотно с ним общались. Я хорошо запомнила вот какой сюжет. Кажется, это было не в день объявления приговора, а чуть раньше. Стоял жуткий мороз. И мы во дворе суда стояли все вместе: я, Лара и Пашка. И ушли оттуда втроём. Встали на остановке такси и пытаемся взять машину. Холод ужасный, машины до остановки не доезжают, их расхватывают раньше. А рядом с нами стоит машина, которая не то за Ларой, не то за Пашей, не то за обоими ездит. И они, гады, сидят там в тепле и ждут, пока мы такси возьмём. Пашка подошёл к этой машине и говорит, дескать, подвезли бы. А они в ответ, что, мол, не положено. А Пашка говорит, мы вот сейчас возьмём машину и от вас оторвёмся. А тот отвечает: ну, попробуйте. В общем, не взяли нас в машину.

А познакомилась я с Пашей через Андрея Амальрика.³¹ Кстати, с ним у меня тоже отношения были хорошие, я даже могу сказать – мы были друзья, что довольно редко для Андрея. Он необыкновенно интересный был, совершенно блестящий, и очень мне нравился, хотя человек был непростой и совсем не компанейский. Кроме того, Андрей имел один недостаток, очень странный для умного человека: он не задумываясь, говорил прямо в глаза людям неприятные для них вещи. Мне это совершенно непонятно. Мне всегда казалось, что так делают от отсутствия ума, а Андрея в этом, ну, никак упрекнуть нельзя.

 

Вот идёт первая половина 1960-х, что-то вокруг происходит, например, появляется Маяковка… Скажите, Вы ведь, наверное, знали про Маяковку?

Да, конечно, про Маяковку³² я знала, но туда не ходила. Я же была взрослая, а туда ходила молодёжь. Где-то СМОГисты всплывали и в наших компаниях, но создавалось ощущение, что все они были какие-то неопрятные, сквернословили, толком нигде не работали, выпивали, а я ведь не богемный человек. То есть мне не нравился их стиль жизни. Хотя у меня были «ходы» в их круг. Кстати, Алик Гинзбург был первый из моих друзей, кто был к ним близок. Точнее, я бы сказала так: они к нему ходили.

 

Расскажите, что это за история, когда сотрудники госбезопасности решили, что Вы передали рукопись «Белой книги» отцу?

О, да, это потрясающая история! После приговора Юре Галанскову³³ и Алику Гинзбургу вышел номер «Комсомольской правды», где напечатали материал о суде. Среди обычных обличительных фраз мой глаз выхватил имя французского гражданина, который получил рукопись «Белой книги»: Михаил Славинский. Я была совершенно потрясена! Мой отец – жив?!? Значит, отец не погиб на войне, а попал в плен, прошёл через концлагерь и оказался в другой стране? Он живёт во Франции, и опубликовал «Белую книгу»? Мне тут же вспомнился допрос в КГБ, где следователь несколько раз повторил один и тот же вопрос: «Где Ваш отец?» Короче, они там решили, что я, в девичестве Славинская, дочь Михаила Славинского, живущего ныне во Франции. И я как-то сумела передать ему фотоплёнку с рукописью книги.

Что теперь делать? Как связаться с этим человеком, если он и вправду мой отец? Я немного знала одну француженку, которая училась в Москве. Попросила её, когда поедет на следующие каникулы во Францию, разыскать этого человека… Летом я получила открытку из Парижа: «Он старше тебя на четыре года».

Мне, конечно, было горько расстаться с надеждой, что отец жив, я будто снова его потеряла. Но как же в КГБ всерьёз могли считать, что этот человек – мой отец? Спрашивали девичью фамилию и даже пытались заставить меня сделать какое-то признание. Если я, обыкновенная советская гражданка, меньше, чем за полгода сумела выяснить, что этот Михаил Славинский, увы, не мой отец, то «компетентные органы» должны были сделать это за один день! А они выстроили целую замысловатую цепочку через Одессу, французских моряков, русских эмигрантов…

С тех пор я перестала бояться КГБ и считать, что они профессионалы. Я их боялась именно как профессионалов. А они оказались так же некомпетентны, как и все остальные советские бюрократы. Конечно, я не стала свободно ходить на допросы – всё равно ведь могли что-то раскопать. Но бояться перестала. С тех пор могла, глядя КГБшнику в глаза, сказать, что я чего-то не помню. И меня, конечно, совесть не грызла. «Откуда у вас этот документ?», – спрашивают. «Не помню», – спокойно отвечаю я. И слова Валеры Чалидзе о том, что врать нельзя, даже в КГБ, на меня не производили никакого впечатления. КГБ – это то место, где приличный человек может врать без зазрения совести. В других случаях, по возможности, не надо. И я на допросах в КГБ очень много врала, вполне естественно, не терзаясь совестью и не испытывая страха.

 

А как Вы познакомились с Валерием Чалидзе?

Наверное, через Пашу Литвинова. Да он вообще-то не часто появлялся в компании, Валера был очень нелюдимый человек. Но я помню две истории, связанные с Чалидзе. Это было довольно поздно, где-то в начале 1970-х. Я зачем-то к нему пришла. Кажется, он меня просил что-то напечатать, ведь я довольно быстро печатала. Конечно, у нас были и профессиональные машинистки, но они за работу брали деньги, а я печатала бесплатно. Потому, ко мне довольно часто обращались те, кому надо было что-то быстро напечатать.

Так вот, Чалидзе позвонил мне по телефону и сказал в трубку: «Не хотели бы вы прийти ко мне на чашечку чая?» Ну, я поняла, что раз почти незнакомого человека приглашают на чашечку чая, то есть какое-то дело. И я пришла к нему домой, на Сивцев Вражек. И, действительно, он меня попросил напечатать даже не документы, а свои философские рассуждения на какую-то тему. Он потом их в каком-то журнале опубликовал. У меня они тогда не вызвали интереса хотя бы потому, что я мало что поняла. Но я взялась напечатать, поскольку, попросил Чалидзе. Когда я привезла напечатанное, у нас с ним состоялся очень длинный как-то такой доверительный разговор. Мы сидели в его огромной комнате, почти в темноте, и разговаривали по душам, хотя он совсем не располагает к задушевным беседам. И после этого разговора, у нас сложились хорошие доверительные отношения. Мы стали видеться, но это всегда происходило так, что я к нему приезжала. Он у меня вообще, кажется, ни разу не был.

Когда вокруг Чалидзе появился Комитет прав человека³⁴, то я захотела на этот комитет прийти. Во-первых, мне было интересно посмотреть на Сахарова, да и вообще, что это за Комитет такой? И я сказала Чалидзе, что хочу прийти на заседание Комитета. К тому времени, у нас уже были такие отношения, что я могла ему это сказать. Но он мне ответил, что на заседания Комитета просто так людей не приглашают, а только по делу. Тогда я быстренько сориентировалась и сказала, что я по делу: хочу поставить вопрос о переписке политзаключённых. У меня есть на этот счёт доклад. И тогда он всё-таки не смог мне по формальным причинам отказать, и сказал: «Хорошо, приходите». В назначенный день я пришла на заседание Комитета, и что-то им доложила. Но мне был важен не вопрос, который я докладывала, мне было очень интересно, как всё это происходит. И вот я вижу, сидят три физика. Они, конечно, очень разные. Посмотрела на Андрея Дмитриевича Сахарова, на Андрея Твердохлебова³⁵. Он, кстати, тоже был очень интересным человеком. Я его к тому времени знала, не скажу что близко.

А вот вторая история, которая была связана с Валерием Чалидзе. Как-то раз я пришла к нему с очередным тиражом отпечатанной «Хроники».³⁶ Она была у меня в сумке: 9 копий на папиросной бумаге, и оригинал, с которого я печатала. Зачем я пришла, уже не помню. А ещё у меня были с собой антрекоты, которые я купила в Смоленском гастрономе с мыслью, что забегу на минутку, а потом на метро и домой. Ровно в тот момент, как я пришла к Чалидзе, ему звонил Володя Буковский, к которому как раз во время разговора по телефону пришли с обыском. И мы решили, что нужно идти к Буковскому. Вы, конечно, знаете, что было принято ходить на обыски. Я и говорю: «Как же я пойду? У меня с собой «Хроника»!». Антрекоты я, естественно, оставила у Чалидзе, но вот «Хронику» оставить в чужом доме – это всё равно как бомбу оставить. Приличные люди так не делают! В общем, я вышла на лестницу, потому что в комнате был Чалидзе, расстегнула кофточку, и сунула в бюстгальтер «Хронику». И тут я увидела, что на лестнице стоит человек. Было непонятно: это просто сосед вышел покурить или он дом опекает?

Мы с Чалидзе вышли и переулками пошли к дому Буковского. Я колебалась, пойти или нет на обыск, говорила, что, может, я доведу вас до дома Володи и уйду. Колебалась, колебалась, но «Хронику» на всякий случай припрятала. Ведь обычно в бюстгальтер не лазили при досмотре, смотрели лишь сумку и карманы. Но не успели мы отойти, как едет машина, нас обоих хватают и сажают в машину. Оказывается, к Чалидзе тоже пришли с обыском. Они должны были одновременно с Буковским обыск начать, но несколько запоздали. Мы же за это время успели уйти из дому. А потому его схватили, а заодно и меня.

Нас посадили в машину, впереди сидели два огромных «лба», здесь, на заднем сиденье те, кто нас захватили, а мы – в середине. То есть мы оказались сидящими практически на коленях у этих задних. И вот так нас куда-то везут. Я говорю Чалидзе: «Кто нас захватил? Это что, какие-то бандиты-похитители или представители государства? Я думаю, что это представители государства, но они должны были для начала спросить у нас документы». Сидящие в машине люди злобно молчали. А Чалидзе мне отвечает: «Ну, Людочка, у нас очень трудно провести разницу между бандитами и служителями государства. Они не всегда бывают столь формальны, чтобы спрашивать документы. Но я тоже склонен думать, что это представители государства. И поэтому нам с Вами нечего бояться, ведь мы – законопослушные граждане». А он не знал, что у меня, у этой законопослушной гражданки, в лифчике «Хроника».

И вот так мы едем, они злобно шипят. Наконец, приехали. Нас выпихивают из машины, и приводят в ближайшее отделение милиции. Там сидит какой-то крымский татарин, которого схватили, и ещё какой-то художник. Мы, конечно, сделали вид, что друг друга не знаем, хотя и татарина, и художника я знала. Мы сели рядом, и тут я сказала Чалидзе, что мне надо бы как-то отсюда выбираться, потому что у меня в бюстгальтере «Хроника». И вот тут Чалидзе понимает серьёзность положения!

Я прошусь в туалет, и со мной в туалет идёт женщина. Да и вообще было бы жалко выбросить в туалет девять экземпляров готовой «Хроники», ведь это такая работа! И я возвращаюсь. Сижу. Ощущение жуткое, ведь это всё было напечатано на папиросной бумаге, и если я чуть-чуть шевелилась, она начинала шуршать. И у меня было впечатление, что она шуршит так, что слышу этот звук не только я, а все вокруг. Но, к счастью, слышала его только я. И тут Чалидзе начинает их убеждать, что не стоит держать даму, ведь она всего-навсего его гостья. Они куда-то позвонили, и после спрашивают: «У вас есть документы?» «Да, – говорю, – есть». Я стала носить с собой паспорт после того, как меня задержали с рукописью книги Толи Марченко³⁷, которую я должна была передать, но не смогла этого сделать, потому что меня задержали. Тогда я поняла, что паспорт спасает. В общем, здесь я тоже дала паспорт, они его посмотрели, куда-то позвонили и сказали, что я могу уходить. Но только я пошла, как они побежали следом, и говорят идти обратно. Я подумала, ну всё, конец, сейчас обыскивать будут. Меня пригласили обратно, осмотрели сумку, карманы и… отпустили. А за своими антрекотами на другой день я забыла прийти, и они протухли у Чалидзе на балконе.

В связи с этим случаем надо мной добродушно подшучивал Пётр Григорьевич Григоренко. Он, как вы знаете, военный, генерал, и юмор у него, так сказать, генеральский. Вон он и произнёс эту свою известную хамскую фразу: «Людочка, ну что же вы прячете туда, куда все лазают?!» Ну, а куда же ещё было прятать? Больше некуда. Всё остальное – обязательно осматривали.

В общем, я тогда благополучно ушла. И после у кого-то в квартире я радостно рассказала, как меня отпустили с «Хроникой», а я всё время слышала, как она шуршит. А когда меня вызвали в связи с чем-то на допрос, то мой опер³⁸ начал разговор именно с этого. «Людмила Михайловна, вы не заметили, что мы к вам хорошо относимся? Когда вас задержали вместе с Чалидзе и привезли в милицию, мы вас отпустили, несмотря на то, что были подозрения, что у вас с собой что-то есть». Они где-то это услышали. Прослушки же были в квартирах. Я ответила: «Ну, что об этом говорить? Что с возу упало, то пропало». Потому что отнекиваться было бесполезно. К тому же в тот момент у меня всё было в порядке, с «Хроникой» на допросы я не ходила.

 

Следующий этап диссидентского движения – появление Инициативной группы…

Да, про создание Инициативной группы³⁹. Был очередной суд, я уже не помню даже над кем. Около суда, как всегда, толклись люди. Я тоже туда пришла. Там был и Петя Якир⁴⁰, который сказал мне, вот, дескать, мы написали письмо, и собираемся послать его в комитет по правам человека ООН. Про то, что, под письмом стояла подпись «Инициативная группа» он мне ничего не сказал. Кстати, те, кто подписали это письмо, даже и не думали, что это будет постоянная группа. В общем, сама идея мне понравилась. К тому времени уже осточертело подписывать письма в советские инстанции, которые не давали никаких результатов, кроме репрессивных мер. Я даже стала отказываться от подписания таких писем. И я Пете говорю: «Правильно, надо в Комитет по правам человека писать. Я тоже хочу подписать это письмо». Он очень обрадовался, и побежал куда-то звонить. Потом вернулся и говорит: «Извини, письмо уже отправили». Так я не стала членом Инициативной группы.

Да, и ещё хочу сказать, что, не будучи членом Инициативной группы, я сыграла роль в том, что она стала Инициативной группой! А получилось это вот как. Летом мне пришло письмо от Толи Марченко, которое он сумел бросить где-то в щель вагона с просьбой: прошу послать по такому-то адресу, и написал мой адрес. И кто-то, спасибо ему, положил это письмо в конверт и отправил. Из письма я поняла, что Марченко арестован, я взволновалась, и решила, что надо обеспечить как можно больший резонанс. А какой отклик тогда мог быть самым весомым? Инициативная группа! Они же подписались как Инициативная группа! В общем, я решила, что нужно обратиться к ним, чтобы они это письмо про арест Толи написали от себя. Я побежала туда, сюда – никого нет. И нашла лишь одного человека из Инициативной группы – Наташу Горбаневскую⁴¹. Говорю ей, вот такое дело, нужно письмо от вас. Она меня поддержала, правильно, говорит, надо. Я написала фабулу письма. И тут как раз выходил очередной выпуск «Хроники», куда разместили это письмо, подписав «Инициативная группа». И письмо пошло!

Наступил сентябрь, возвращается в Москву Таня Великанова⁴², встречается со мной и говорит: «Люда, это ты письмо написала?». «Я», – отвечаю. «Но почему же ты подписалась Инициативной группой?» Ну, я ей и рассказала, как пошла в Инициативную группу, никого не нашла, кроме Наташи. Она сказала, что хорошо было бы написать от имени Группы. А тут как раз «Хроника» выходит. Ну что же, до следующей «Хроники» оставлять это письмо, не публикуя? В общем, Таня вошла в моё положение, но больше, говорит, так не делай. Я ответила, что больше не буду. И вот после этого им всем ничего не оставалось, как стать Инициативной группой! Ведь под письмом не стояло подписей, там было указано просто «Инициативная группа».

Позже Таня мне говорила, что они не собирались быть группой. А я их восприняла именно как группу. Когда Петя предлагал мне подписать письмо, он не говорил про группу. И если бы я его подписала, то оказалась бы членом Инициативной группы.

Хотя, не исключаю, что мне сознательно не предложили войти в Инициативную группу. А дело было вот в чём. У меня некоторое время назад, состоялся спор с Виктором Красиным⁴³ и генералом Григоренко. Когда посадили Яхимовича⁴⁴, то генерал, который с ним очень дружил, хотел создать Комитет защиты Яхимовича. Для этого он собрал какое-то количество людей из нашего круга, рассказал об этой идее, и спросил: кто войдёт? Я же сказала: «Считаю, что Комитет создавать не надо. Ведь создание организации, моментально ставит под удар тех людей, которые в нее войдут. Это будут первые кандидаты на арест. Я понимаю, что это не довод против создания. Но если вы мне чётко скажете: чем группа людей, назвавшаяся Комитетом, будет эффективнее? Что Комитет сможет делать такое, чего мы не можем делать сейчас?» Я помню, что и Петру Григорьевичу Григоренко, и Красину очень не нравилась моя позиция. Вероятно, поэтому, когда они подписывали письмо, под которым была указана «Инициативная группа», помня мою тогдашнюю позицию, они даже предлагать мне подписывать не стали, т.к. считали, что я априори не кандидат в члены этой группы.

Но вот когда Инициативная группа уже появилась, то я поняла: объединение людей даёт какое-то новое качество. Я изменила своё мнение, и уже жалела, что не вошла в группу. И к самой группе относилась с большим пиететом, ведь они стали своего рода рупором правозащитного движения в стране, к ним обращались как к некоему исполнительному комитету. И я поняла, что это дорогого стоит, за это можно и рисковать. Сама жизнь дала мне ответ на тот вопрос, на который не смог мне ответить Григоренко: зачем нужна организация? В общем, когда много позже ко мне обратился Юра Орлов⁴⁵ с предложением вступить в Московскую Хельсинкскую группу⁴⁶, у меня ни малейших сомнений не было. И готовность эта была обусловлена опытом моего осмысления Инициативной группы, её задач и возможностей.

 

Людмила Михайловна, расскажите, как же Вы во второй половине 60-х стали одним из центров организации помощи политзаключённым? Это ведь было задолго до появления солженицынского Фонда помощи. Как это произошло?

Началось всё с ареста Юлика Даниэля и Андрея Синявского. Значительная часть московской интеллигенции им сочувствовала. И у некоторых сочувствие выливалось в том, что они приходили к Ларе, жене Юлика, и спрашивали: а не надо ли вам денег? Лара вначале говорила: нет, не надо. Потому что, действительно, кроме трат на адвокатов, никаких сверхрасходов не было. Ларка же к тому времени защитила диссертацию, стала получать больше, и ей казалось, что она безумно богата.

Когда же Даниэля с Синявским стали отправлять в лагерь, то стали прибегать разные люди и приносить вещи: кто связал тёплые носки, кто принёс бурки, кто какую-то чудную шапку и т.д. Ну, это брали, конечно, но впихнуть всё не удалось. Да и не всё можно было отправлять.

Собирая вещи, мы с ужасом думали: боже мой, им там сидеть со всякими убийцами и ворами! Мы и понятия не имели, что существуют политические лагеря. И вдруг приходит первое письмо от Юлика, а потом второе, третье… Он, конечно, не писал, что здесь политические лагеря, потому что была цензура. Но он писал, что вот, пригласил меня на чашечку кофе⁴⁷ поэт с какой-то невероятной литовской фамилией. Или – познакомился с художником таким-то. Кто же там сидит в этих лагерях?

Наконец, Лара поехала на первое свидание, и всё стало ясно. Когда она приехала, она нам объяснила, что есть мордовские лагеря, что там есть, конечно, и уголовные зоны, но именно там находится целый конгломерат политических лагерей. И примерно объяснила, кто там сидит. А дальше – больше. Юлик, широкая душа, стал давать многим Ларин адрес. Ведь родственники всех тех, кто сидел, откуда бы они ни ехали на свиданье к мужьям и сыновьям, они все ехали через Москву. И вот, стали приезжать эти люди – жёны, матери – у которых близкие были в лагерях. Мы узнали, что там сидят за «национальные дела» и прибалты, и куча украинцев, и грузины, что есть там и узники, сидящие «за веру», и ребята из подпольных кружков. У многих из этих людей, нередко сидящих с 1953 или 1956 годов, уже никого не было, и никто им ничего не посылал. Так, от приезжающих родственников и от самого Юлика на свиданиях, мы узнали, кто в этих лагерях остро нуждается в помощи.

По закону с половины срока можно было посылать заключённым раз в полгода посылку, а раз в месяц бандероль. И в бандероли могли быть не только книги. В бандероль можно было положить что-то сухое и сладкое: шоколадно-вафельный торт – фанера, намазанная чем-то коричневым – или коробку конфет или шоколадную плитку, а также какие-то вещи: шарф, носки, майку. И мы с энтузиазмом начали слать эти бандероли в невероятном количестве! И уже вот тут, когда люди обращались и говорили, не надо ли вам денег, то мы говорили: «Надо, на посылки и бандероли политзаключённым».

Но в посылках тоже ведь слать можно лишь что-то сухое. Масло, например, уже не пошлёшь. Да, и что там эта посылка? Раз в полгода. Но ведь в лагерях работали вольные. И если иметь какие-то деньги, то можно было заказать вольному что-то купить: колбасу, шпик, масло, папиросы, чай... Короче, надо иметь деньги. Но ты платишь за пачку чая, и примерно столько же надо дать этому вольному, то есть всё стоило вдвое больше. Конечно, передавать деньги, было запрещено. И я научилась, это была моя специальность, тайно посылать деньги в бандерольках и посылках: под бумажной обложкой книг, внутри пакетиков с сухими супами, под обёрткой коробки с шоколадными конфетами, внутри тюбика с зубной пастой – разные были способы.

Во-первых, я свои книжки посылала, а, во-вторых, в какую бы семью не приходила, то тут же обращала внимание на книжную полку. Меня абсолютно не интересовало содержание книги, меня интересовала обложка. Иногда встречались очень хорошие книжки, куда много можно было вложить. Я брала ее, держала над паром, внутренняя часть обложки отходила, я вкладывала туда купюру, а потом так же аккуратненько, чтобы, упаси Бог, следов клея не осталось, заклеивала. И посылала эту книжку бандеролью.

Первый раз я послала Юлику учебник по физике для 8 класса. Думала: «Очень хорошо, что книжка такая странная. Он же умный, поймет, зачем я ему это прислала. Решит её исследовать и найдёт деньги». Не писать же ему в письме: отдери обложку. Через некоторое время он сообщает: «Люда, ты мне прислала такую странную книжку! Я её отдал парню, который учится в вечерней школе». Вот так дела! Пишу ему письмо, в котором говорю: «Конечно, я понимаю, что ты уже закончил среднюю школу. Но учебник по физике для 8 класса, он самоценен, я бы его оценила в 25 рублей, не меньше». Когда Юлик получил это письмо, то тут же бросился к тому парню, забрал учебник, разодрал и нашёл 25 рублей. И дальше уже всё, что присылала я, прежде чем отдавать кому-либо, просвечивал на свет.

Кстати, для этой цели я не только книжки использовала. Например, в бандеролях можно было слать сухие супы. И я ходила по магазинам и искала такие пакетики, которые плохо запечатаны, которые легко раскрыть, а потом обратно заклеить. Первый раз, когда я послала деньги в пакетике с супом, чуть не случился ужасный курьёз. Мы узнали эту историю через Арину Жолковскую, когда она ездила на свидание к Алику Гинзбургу, и он ей рассказал. Помните, в советское время были венгерские куриные супы в упаковке из фольги с ярким петухом? Они хорошо расклеивались, и я сунула в такой пакетик 25 рублей. По тем временам это были большие деньги. В лагере в это время собралась тёплая компания, многие из наших уже сидели, и Алик у этой компании был шеф-поваром. Он радостно открывает над кипятком присланный суп, и оттуда вываливаются 25 рублей. В общем, он чуть не сварил эти деньги, буквально в последний момент, подхватив их на ладошку. Позже они уже понимали, что вначале следует осмотреть пакет, и лишь потом кидать его содержимое в кипяток.

 

Но, наверное, разные были «статьи расходов»?

Конечно, деньги нужны был на самые разные нужды! Бандероли и посылки мы посылали, можно сказать, потоком, очень много всего. У нас даже появился такой вид общественной работы для женщин: носить эти бандероли на почту и отправлять. Ведь там надо было отстоять очередь, запаковать, к тому же, это не в каждом отделении принимали.

Кроме того, они же все безумно много читали! Значит, нужна была подписка. Подписку на газеты и журналы в лагеря можно было делать два раза в год. И мы к этому времени копили деньги. Конечно, Юлика мы могли подписать на собственные деньги, а вот целые лагеря – уже нет. К тому времени мы знали не только о том лагере, где сидит Юлик. На каждый лагерь полагалась одинаковая сумма. И всё вместе это были очень большие траты. Ведь люди разные! Одному надо Литературную газету, другому – газету автолюбителя.

Ещё мы выяснили, что многие из вновь арестованных по политическим статьям остро нуждаются в деньгах на адвокатов, т.к. у семьи, как правило, средств не было. Ведь те, кого арестовывали, как правило, уже были выгнаны с работы. И жили неизвестно на что. Естественно, после ареста, денег на адвокатов у них не было.

И ещё, хочу сказать, что когда женщины ехали в лагеря, они ночевали в Москве у кого-то из нас. У меня, например, был «украинский постоялый двор». Но ведь они же до Москвы ехали в поезде, и у них за это время припасённые продукты нередко портились. И мы, естественно, самыми разными способами собирали продукты, которые эти женщины могли взять с собой. Я, например, приходила к кому-нибудь в гости, а там ставят на стол сервелат, ну я и говорю: «А можно я вот это кушать не буду, а возьму, чтобы в лагерь отправить?» Вариант был почти беспроигрышный. Обычно хозяева распахивали холодильник и говорили: «Вот, у нас ещё осталось полкило, возьмите». Мы всё это хранили в холодильнике, а потом отдавали тем, кто едет на свидания.

 

…И тут наступило 25 августа 1968 года.

Да, наступило 25 августа.⁴⁸ Лара, вышедшая на Красную площадь в числе тех семерых, кто протестовал против вторжения советских войск в Чехословакию, была арестована. И буквально тут же, через несколько дней, стали приходить самые разные люди, которых я до того никогда не видела, и говорить: «Мы отдавали Ларе деньги на политзаключённых, а теперь куда?» Я вначале несколько растерянно говорила: «Ну, давайте, мне». Знала, на что эти деньги тратились. До того ведущей была, безусловно, Лара, а я – как бы её заместителем. Ещё, конечно, разные женщины вокруг.

Так как у нас не было формальной организации, а всё было построено на дружеских связях, то в ситуации, когда посадки были неизбежны, это был хороший способ преемственности: всегда был человек, который в деталях знал, что делал тот, которого посадили. И я оказалась таким вот человеком, который смог подхватить дело снабжения лагерей.

В общем, теперь я осталась одна и как человек, склонный к систематизации, решила этот процесс несколько формализовать. Каждого, кто приносил деньги, я спрашивала: «Это одноразовый взнос или вы приносите деньги систематически?» «Систематически», – нередко слышала я в ответ. В то время это была обычная история, когда какая-то лаборатория, институт, кафедра собирали деньги: скидывались по трёшке или пятёрке. Важно, чтобы какая-то сумма, пускай маленькая, но поступала регулярно, ежемесячно. Чтобы я знала, что такую-то сумму получу, и могла на нее рассчитывать.

Были люди, которые очень аккуратно приносили деньги. Одна пожилая женщина, ей тогда было лет 70, обязательно приносила каждый месяц. Она их собирала в каком-то НИИ. Я даже не знала её фамилии. Ведь тогда была ситуация полностью противоположная нынешней. Это сейчас дают деньги с непременным условием, чтобы указали «спонсор такой-то». А тогда люди давали деньги и говорили: «Я очень надеюсь, что вы никому об этом не скажете». И я должна сказать, что когда люди приходили, приносили деньги и говорили такую фразу, это была для меня большая честь. Потому что это значило: они верили мне, они мне буквально свою судьбу вручали. Понимаете?

 

А как же Вы вели учёт полученных и потраченных денег? Ведь это было очень опасно?

Вы правы – опасно. И поскольку собирали широко – по трёшкам, да по пятёркам – очень многие люди в Москве знали о сборе денег. Знали и других таких, но и меня знали тоже. Узнала об этом и Софья Васильевна.⁴⁹ Она позвала меня к себе, и сказала: «Люда, я не знаю, как ты там всё это устраиваешь, но я хочу тебя предупредить. Если будут доказательства, что ты собираешь деньги, и не дай Бог, узнают, кто тебе эти деньги даёт, то на этих людей нажмут, и они могут выступить с заявлением, что ты – мошенница, что деньги брала на одно, а тратила их на другое. Поэтому ни в коем случае нигде не должно оставаться никаких следов! Ты нигде не должна записывать, кто и сколько дал, на что и сколько ты потратила!».

Но надо сказать, я так и делала: никакого формального, бумажного учёта я не вела. Были деньги – тратила, не было – ждала новых поступлений. Ведь мы постоянно жили с угрозой того, что придут с обыском. Я откладывала деньги только на подписки, т.к. требовалась достаточно большая сумма в определённое время. И, конечно, я не всё сама подписывала. Мы распределяли почтовые отделения, и каждый делал по 2-3 подписки. Я хорошо понимала, что такие вот знаки нельзя оставлять, да и большую очередь надо было отстоять в почтовых отделениях.

 

Как же Вы всё запоминали?

Признаюсь, я не очень хороший бухгалтер. Изредка, бывало, ошибалась. И тогда приходилось восполнять «недостачу» из своих денег: в семье до получки наступали постные дни. Потому что как мы жили? От получки, до получки деньги на еду рассчитывали.

Но я придумала простой способ: я завела два кошелька – чёрный и красный. В одном кошельке были свои деньги, а в другом – казённые. Всё, я перестала волноваться, что перепутаю. И я никогда себе не позволяла, когда кончились деньги в своём кошельке, взять из другого, с мыслью, что я после получки положу. Записывать нельзя, а я могу забыть. И поэтому, если в своём кошельке денег не было, то я ходила и одалживала деньги, даже если в том другом кошельке были. Если же в том кошельке денег не было, то бывало, что я клала немного своих, считая, что я поучаствовала в сборах.

Между тем, как и предсказывала Софья Васильевна, ко мне пришли с обыском. Это было в мае 1969 года. Конечно, они знали, что я занимаюсь деньгами. Потому искали отнюдь не только Самиздат, искали всякие подтверждения денежных дел. Как они обрадовались, когда нашли сберегательную книжку! Это была та книжка, на которую я получала алименты от своего бывшего мужа. И снимала их ровно в тот день, когда они приходили. «Это что за книжка?», – спрашивают. «Алименты», – отвечаю. Они полистали: одна и та же сумма ежемесячно, проверить – легче лёгкого. Отступились.

И вдруг – вот удача – они находят красный кошелёк! А в красном кошельке было, скажем, 300 или 500 рублей. Приличная сумма по тем временам. Это как раз было накануне времени очередной подписки. Сумму в кошельке посчитали, и заносят в протокол. Я спрашиваю: «Будете конфисковывать?» «Да, – отвечают, – откуда у вас такие деньги?» «На отпуск, – говорю, – копим. Собираемся поехать в бархатный сезон». А сумма, была, конечно, несопоставимая с нашим семейным доходом. Мы реально не могли такую сумму скопить. Но я возмущённо так говорю: «Вы что же, считаете, что в нашей стране два работающих советских человека, не могут скопить приличную сумму на отпуск?» Дама, проводящая обыск, передёрнулась, и, несмотря на то, что зафиксировала всё в протоколе, кошелёк с деньгами отдала обратно. Конечно, она всё поняла, ведь она делала обыск, открывала шкаф, а там висело одно моё платье и один костюм Коли. Закрыв, она сказала: «Тоже мне деятели, у них один костюм и одно платье».

 

Сколько лет Вы всем этим занимались?

Я оставила это дело в 1970-ом. Точнее перестала быть организационным центром такой вот разветвлённой сети сбора средств на помощь политзаключённым. Сама я продолжала посылать посылки лишь нескольким «своим». Но хочу сказать, что, конечно, были и другие люди, кто считал своим долгом заниматься помощью политзаключённым. Было несколько таких центров. А вот уже где-то на рубеже 1973/1974 годов появился «Фонд помощи политическим заключённым и их семьям», основанный Александром Солженицыным на средства от издания «Архипелага ГУЛАГ». И здесь уже наша спонтанная общественная помощь жертвам политических преследований приобрела более организованный характер.

Надо сказать, что первый распорядитель Фонда, Александр Гинзбург, обратился ко мне с просьбой взять на себя украинский отдел Фонда. У меня, как я уже говорила, издавна останавливались украинцы, едущие в лагеря, и, естественно, я была в курсе их дел. Таким образом, я ещё какое-то время занималась организационной работой, связанной с помощью.

 

Скажите, а не жалко было, когда кончилось всё это, а началось нечто другое? Когда деньги собираются вот так вот, по трёшке, по пятёрке в курилках, это же некоторый знак активности общества, доверия, участия. И совсем другое дело, когда появляется организованный Фонд, созданный одним человеком…

Конечно, было некоторое сожаление об этом, но, безусловно, было и громадное облегчение. Ведь из нашего общественного фонда мы никогда не могли помогать семьям. У нас не было финансовой возможности. Семьи – для нас это была бы уже роскошь. Помогали только самим политзаключённым. Когда же появился солженицынский Фонд⁵⁰, это было такое счастье, что можно что-то дать семьям! Ведь люди так тяжело жили, а у многих оставались ещё и малолетние дети. Из средств Фонда выделялась помесячная сумма на каждого ребёнка, кажется, по 30 рублей. Это было закономерным развитием идеи помощи.

 

Людмила Михайловна, расскажите о том, как появился домик в Чуне?

После участия в демонстрации 25 августа на Красной площади, Лара Богораз была арестована и осуждена по статье 190⁵¹ УК РСФСР на четыре года ссылки. Она отбывала срок в посёлке Чуна Иркутской области. Там она сняла угол у одной семейно пары. Взяли Лару летом, но ведь наступала зима, а у неё ничего с собой зимнего не было. Соответственно, к ней срочно надо было ехать, всё везти, и я, конечно, поехала. Я думала, что не всегда же она будет жить у чужих людей, нужно ей какое-то свой жильё, но тогда нужно будет и постельное бельё, и посуда, и прочее. Ведь там, на месте, ничего нельзя было купить.

Мы объявили сбор вещей. В итоге разные люди принесли столько, что мы упаковали два больших чемодана и рюкзак: это были вещи и продукты для Лары. Каждое из этого я с трудом могла поднять по одному, а всё вместе, естественно, вообще поднять не могла. А ехать надо было так: вначале до Красноярска, а там делать пересадку до Чуны. Я поехала на поезде, с таким багажом в самолёт не пустили бы. Это была середина января 1969 года, ведь я собрала вещи и поехала сразу, как Лара позвонила.

Здесь, в Москве, меня проводили и посадили на поезд. Ехала и думала, что в Красноярске возьму носильщика, т.к. меня никто не встречал. Приехала, оглядываюсь, а носильщиков там просто нет! Проводники помогли вытащить чемоданы, точнее, буквально выкинули меня с багажом на перрон. Дальше я действовала так: брала один чемодан, переносила его на пять шагов, потом возвращалась, брала следующий и тащила его до места, куда перенесла первый. Вот так я добралась до камеры хранения. Оставила вещи там, и пошла компостировать билет. В точности также я донесла эти вещи от камеры хранения до поезда, который шёл в Чуну, где уже меня должны были встретить.

Доехала до Чуны, вышла, мои тюки выкинули на перрон, а там никого нет. Пришлось опять, тем же способом по пять шагов, добираться до камеры хранения. Там я оставила все тюки и отправилась по адресу, который у меня, к счастью, был. Чуна, слава Богу, оказалась невелика, и нужный адрес нашла легко. Там стоял крепкий дом, за крепкой изгородью. Я стала колотить в ворота кулаком, потом уже каблуком – никто не открывает. А так как это продолжалось достаточно долго, то со всей Чуны сбежались собаки, штук пятнадцать, которые окружили меня и лаяли. Похожи они были на волков: лохматые и злющие. Наконец, вижу, кто-то идёт. Вышел дядя за дровами, услыхал меня, и открыл ворота. А я уже не меньше, чем полчаса там стояла, замёрзла как зверь, и, главное, надрожалась из-за собак!

Короче, они ждали меня на следующий день. Ларка перепутала. Ой, а мы, говорит, готовимся, ждём, обсуждаем какие пироги печь! Я их, конечно, легко простила.

Ларка снимала такой угол: полог, за которым стояла кровать полутороспальная. И больше ничего не было. Гости должны были спать вместе с хозяйкой на этой кровати. Как раз, когда я там была, выяснилось, что вот этих тётю и дядю, хозяев дома, кто-то вызывал и велел за Ларой следить. Они, конечно, были напуганы, ходили, отчитывались. В общем, было понятно, что оставаться в этом доме нельзя. Они хорошие люди, но просто очень боялись. И я решила, что снимать нужно целый дом. Однако из разговоров с дядей Женей, хозяином дома, и другими жителями выяснила, что это невозможно. Понятия «снимать» тут просто не знали. Дом можно только купить. Мне сказали, что несколько домов в Чуне продаются, и дали адреса. Мороз – градусов 45. А у меня были такие французские сапоги, очень красивые, но уж точно не на 45 градусов. Потому на меня надели валенки, полушубок дяди Жени, и я в таком вот виде, этакая кулёма, отправлялась по Чуне на осмотр продающихся домов. В итоге один из них присмотрела, с огородом, всё как полагается, по адресу, кажется, Ленина, 47. Домик хлипкий, конечно, но ничего ещё. И у меня возникла такая вот коммерческая комбинация: ссылка же не на века, она кончится, мы домик продадим, а к тому времени кто-то другой в ссылке окажется, и можно будет ему домик купить! Сейчас вот, главное, на первый собрать. Потом другой отсидит, для следующего дом купим в ссылке.

 

Да уж, пример исторического оптимизма…

Я рассказала Ларке о своей идее, и ей очень понравилось. В общем, я присмотрела домик. Стоил он 1700 рублей. Не так уж дорого. Но у меня, например, тогда зарплата была 95 рублей в месяц. То есть это был мой доход за полтора года. И я стала собирать в Москве деньги. Причём, надо было собрать в довольно короткий срок. Я там задаток какой-то маленький оставила, типа, рублей 50, и надо было срочно искать всю сумму. Если через два месяца за дом не уплачу, то задаток пропадает, и они могут продать дом кому-то другому.

Выручил какой-то незнакомый человек большой суммой в долг. Этого человека кто-то ко мне привёл. Я объяснила ему всё, как есть. Что нужна сразу большая сумма, чтобы дом не пропал. Сказала, что обязуюсь вернуть деньги через полгода, и сдержала своё слово – за полгода частями вернула. Он согласился дать деньги, но с условием, что я никому никогда не скажу, кто именно дал в долг. И я так прочно забыла, что теперь и вправду не помню, кто это был. Чей-то знакомый, не мой. Я, конечно, была несказанно благодарна этому незнакомому человеку и за доверие, и за помощь в нужный момент. Очень ценю, когда люди преодолевают страх. Да, очень многие боялись, боялись больше, чем надо. Все были очень запуганы. А вот такими людьми я восхищалась. Я же сама тоже боялась.

Наш круг был очень узок, но если бы не было людей, которые преодолевали свой страх, чтобы нам помочь, мы бы не удержались. Потому что мы на сочувствии огромного числа людей, как на подушках воздушных держались.

А идея покупки дома для следующего ссыльного вполне реализовалась. Когда у Ларки кончилась ссылка, этот дом в Чуне продали и деньги реально пошли на какой-то ссыльный дом, но этим уже не я занималась. Я даже не помню, кому из ссыльных был куплен дом на эти деньги. Но он точно был куплен.

 

Кажется, ещё Владимир Альбрехт какие-то деньги собирал на детей политзаключённых?

Да, да, это было ещё до появления Фонда Солженицына. Кстати, Альбрехт⁵² даже прозвище получил «Дед Мороз» за то, что помогал семьям с детьми, например, ёлки для детей устраивал. Он начал собирать деньги где-то в 1969 году. Как раз тогда он и ко мне приходил за консультациями о том, как это делается. Я ему, конечно, рассказала. Правда, не знаю, воспользовался он или нет. Кажется, он какой-то другой принцип положил в основу. Например, он устраивал на детских ёлках что-то типа благотворительного базара изделий, сделанных своими руками, а вырученные деньги шли в его детский фонд.

А еще Альбрехт устраивал домашние концерты, и сборы с этих концертов тоже шли на детей. Но именно по этому поводу я несколько повздорила с ним.

Дело в том, что как раз в это время отовсюду выгнали бедного Галича.⁵³ И вот Галич, который привык жить достаточно хорошо, т.к. он был и популярен и востребован, оказался совершенно на мели. А Володя Альбрехт, узнав об этом, пришёл к нему и говорит: «Давайте я устрою вам концерт». Галич очень обрадовался, а Альбрехт поставил условие, что за организацию концерта половина всей выручки пойдёт на помощь детям политзаключённых. И Галич согласился. А что ему было делать? Он ведь не может бегать по всей Москве и концерты себе устраивать!

И вот на какой-то из этих домашних концертов, по-моему, это было в доме у Надежды Марковны Улановской⁵⁴, пригласили и меня. Я тоже внесла деньги, «купила билет», так сказать, в общем, всё как полагается. И уже потом после концерта, по-моему, сам Альбрехт мне и сказал, что он берёт с Галича половину всей выручки в детский фонд. Я говорю: «Как половину? Вот вы получаете зарплату, вы платите с неё половину в свой детский фонд?». «Нет», – отвечает Володя. «А у Галича ведь это тоже деньги на жизнь. Почему с него половину берёте? Так нельзя!», – возмутилась я. Короче, спор наш кончился тем, что я через Льва Зиновьевича Копелева вышла на Галича (они жили рядом и общались), и сказала: «Давайте я буду устраивать Ваши концерты. И буду отдавать вам всю сумму. Если дадите что-то на политзаключённых – хорошо. А нет – так и не надо. Александр Аркадьевич очень обрадовался, и я стала его импресарио.

Между прочим, первый концерт я у себя дома устроила. У меня была тогда восемнадцатиметровая комната. Сколько в неё можно было поместить людей? Мне хотелось как можно больше, чтобы и он побольше денег заработал, и чтобы большему числу людей удовольствие доставить. Ведь концерт Галича – это очень весомое событие! Что мы сделали? Мы большую часть мебели, кроме тумб, что были по периметру комнаты, вынесли в маленькую (8,5 метров) комнату сына, всю её при этом забив мебелью. Здесь же поставили доски, опиравшиеся на кухонные табуретки, по периметру можно было сесть на тумбы, а перед досками положили матрац, на который могла сесть молодёжь. Самому Галичу поставили кресло около окна и бутылочку коньячку. Он любил так немного пить и петь, петь и пить. Я сказала: «Ребята не курите, потому что тяжело петь – очень тесная комната…» В общем, в мою восемнадцатиметровую комнату набилось 50 человек!

Да, а наш дом на улице Удальцова, где я и устроила тот самый концерт, был КГБшным домом. В большинстве квартир проживали сотрудники госбезопасности. В этот дом я переехала с Войковской. А в соседнем кооперативном доме от Академии наук жила дочь Софьи Васильевны Каллистратовой. И когда я ей сообщила: «Софья Васильевна, я меняюсь на улицу Удальцова в дом шесть». Она мне ответила: «Люда, ты с ума сошла! Это же КГБшный дом». Причём весь этот разговор по телефону был. А я ей сказала: «Софья Васильевна, Вера Фигнер⁵⁵ всегда снимала комнаты у жандармских полковников. Потому что к ним на квартиры никогда не приходили с обысками»…. Ну, ко мне всё же пришли. Это не помешало. И даже прослушку поставили.

Так вот в этом КГБшном доме, когда у нас шёл концерт, мы открыли окно, чтобы было чем дышать: всё-таки 50 человек в комнате. А кресло Галича стояло буквально под окном, и он гремел своей гитарой и голосом на всю улицу. И Коля меня спрашивает: «Не заявятся ли к нам с протестами наши соседи-КГБшники?» Я говорю: «Ну, заявятся, так попрём». Но никто не заявился. А через пару дней, я открыла окна проветрить и слышу: из какого-то окна несётся концерт Галича со всеми репликами, какие были у меня в квартире! То есть кто-то выставил быстренько магнитофон и записал весь концерт! Всё-таки мы жили в фантастической стране.

 

Людмила Михайловна, Вы как-то участвовали в обсуждениях будущей «Хроники текущих событий»?

Нет, я в этих разговорах совершенно не участвовала. И было забавно, когда шло расследование дела по «Хронике», то ко мне очень долго приставали на допросах с тем, участвовала ли я в совещании, на котором решили, что будет «Хроника». Такие показания якобы дали Якир и Красин. Но я-то как раз не была на этом совещании и упорно стояла на своём. В конце концов я уже рассердилась и говорю: «Слушайте, за всеми ведь велось оперативное наблюдение. Ну, проверьте по своим сводкам!» И, знаете, они от меня отстали. Действительно, наверное, проверили.

Вообще, надо сказать, в зарождающемся правозащитном движении руководителей не было. Но какая-то иерархия всё-таки была. Определённый круг людей считался не то чтобы лидерами, а они были какие-то более представительные что ли. И я в этот круг не входила. Трудно судить, как эти градации определялись, но какие-то признаки играли свою роль. Частично, это была родовая или биографическая известность. Почему был на слуху Петя Якир? Из-за папы⁵⁶. Почему быстро стал известен совсем молодой Паша Литвинов? У него – дедушка⁵⁷. У Лары Богораз был арестован муж, Юлик Даниэль. Я же вошла в круг известных участников правозащитного движения благодаря тому, что тесно подружилась с Ларой. В общем, я твёрдо знаю, что в круг «лидеров» я тогда не входила. И никогда к этому не стремилась.

Помню, как увидела «Хронику». Паша Литвинов принёс первый номер. И против всех правил конспирации сказал: «Смотри, что Наташка⁵⁸ сделала!» Я посмотрела, пришла в восторг и сказала: «Оставь мне, я перепечатаю». Он ответил: «Ну, конечно. Потому что у нас есть только столько экземпляров, сколько вошло у Натальи в первую закладку. Это тоже из неё». И я села печатать первый выпуск «Хроники».

Это было моё совершенно естественное волеизъявление. Потому что «Хроника» не была вымученным проектом. Для него абсолютно назрело время. Он родился из обстоятельств, стихийно и естественно, в самый срок. Ведь к этому времени мы через лагеря и разными другими способами стали обладать очень большим объёмом самой разнообразной информации, не доступной человеку не входящему в этот круг, скрытой от общества. И те способы, которые существовали до сих пор, когда мы собирались компаниями, разговаривали или звонили друг другу по телефону, были уже явно недостаточными.

И, конечно, меня привело в восторг то, как это было сделано! Документальный стиль, который Наташа установила с первого же номера, настолько соответствовал назначению издания, настолько был изысканным и изящным, что сохранился до самого последнего выпуска бюллетеня, сколько бы редакторов не менялось. Андрей Дмитриевич Сахаров в своё время сказал: «Хроника» – это самое лучшее, что сделано правозащитниками». И я с ним согласна.

 

Давайте вернёмся в май 1968 года. Вот Вы перепечатали этот самый первый выпуск. А что с ним дальше было?

Один экземпляр я себе оставила, остальные обратно Паше Литвинову отдала. А последующие выпуски они уже приносили, зная, что я готова перепечатать. И, надо сказать, что первые номера «Хроники», я даже не по одной закладке печатала: они были короткие, и поэтому я радостно их щёлкала по две-три закладки. Какие-то после отдавала, какие-то сама распространяла. А когда выпуски стали уже по 100 страниц, то, конечно, одну закладку сделаешь и чувствуешь, что большую глыбу свернула с места.

 

А Вы сами какие-то номера «Хроники» редактировали?

Да. И вот как это получилось. Когда Наташу посадили, практически был готов одиннадцатый номер «Хроники», а материалы двенадцатого номера готовились. К Наташе пришли с обыском, перевернули весь дом. Как у нас было заведено, на обыск к ней кто-то из своих прибежал и сидел у неё. А когда в конце обыска Наташе предъявили ордер на арест и собрались её уводить, она, прощаясь, показала глазами на ящик письменного стола. Ребята открыли ящик, а там лежит практически готовая «Хроника»! Эти идиоты проверили всё, кроме ящика письменного стола, потому что никому не пришло в голову, что она держит бумаги не в грязном белье, а в письменном столе. Так, благодаря оплошности сыщиков, появилась на свет следующая «Хроника».

Когда мне её принесли, я ужасно возмущалась. Потому что выглядело это так, что… ну, сразу видно, что делали не специалисты! Ира Белогородская⁵⁹ мне не сказала, что участвовала в создании этого номера вместе с Ирой Якир.⁶⁰ Я же ругалась и говорила: «Что среди нас не хватает профессиональных редакторов? Какие-то сапожники взялись за это дело? Что за безобразие такое?» Я и не знала, что это делала Ирка, потому не щадила её самолюбие и ругалась всякими словами.

Прошло какое-то время, звонит Ира Белогородская и говорит: «Слушай, приезжай сегодня к Ирке Якир в гости на Рязанский проспект». Я спросила адрес, уже понимая, раз говорят «приезжай», значит, не чай пить зовут. Захожу – сидят Ира Якир и Ира Белогородская (они дружили «не разлей вода»). Вот они мне и говорят: «Ты ругалась на двенадцатую «Хронику»? Вот ты тринадцатый выпуск и сделай. Ты же профессиональный редактор!». Я отвечаю: «Ну и правильно, что отругала. Не обижайтесь, но ведь плохо же сделано было. Это же уметь надо». В общем, мы сели, они мне отдали всё, что они подобрали к этой «Хронике», и стали мы редактировать. Материалов было жидковато, потому «Хроника» получилась небольшая. И времени было мало – всего один вечер.

Но посидеть над материалами пришлось капитально. Уехала только в шесть утра. А так как у них не было телефона, то домой не позвонила. В результате, когда приехала домой, Коля открыл дверь и сказал: «Убить тебя мало!» Он думал, что меня арестовали, раз не явилась домой и не позвонила.

И ещё с «Хроникой» примерно в это же время была связана одна драматическая история. Уже были арестованы Якир и Красин, и от них стали приходить письма.⁶¹ Одно письмо Андрею Дмитриевичу, потом письмо Юлику Киму.⁶² Они писали, что вы должны разоружиться, давать показания, что за каждую следующую «Хронику» будут сажать, причём не обязательно тех, кто её делал, а кого-нибудь «брать в заложники». Я помню, что тогда на квартире Якира, на Автозаводской, собралась большая компания, где-то человек двенадцать, обсуждали: что делать? Кто-то говорил: «Надо бросить, раз такое дело. Мы не можем ставить под угрозу других». Другие отвечали: «Надо наплевать на эти угрозы и делать дальше». В общем, мы, конечно, большие конспираторы, потому что квартира эта прослушивалась! А мы орали как сумасшедшие, спорили, гвалт стоял невообразимый. Это было осенью 1973 года.

 

Людмила Михайловна, по каким делам Вас вызывали?

По делу о «Хронике» вызывали. Вначале стали вызывать в Лефортово. Выписывали пропуск, и надо было пройти через какие-то такие ворота. Это, видимо, для психологического давления делалось: заходишь в ворота, и там другая жизнь начинается.

Да, к этому времени у меня уже свой кум⁶³ был. Кум у меня появился, ещё когда Толя Марченко освободился, и его надо было прописывать. Так как ему нельзя было жить в Москве, он нелегально жил у меня на Удальцова. И когда кто-то приходил ко мне, то он заходил в Мишкину маленькую комнату, чтобы его никто не видел. Вот, в это время меня вызвали и первое, что сказали: «Ну, мы же знаем, что у вас Марченко живёт». Я, надо сказать, очень испугалась.

А потом арестовали Иру Белогородскую. Вот тут было тяжко. Ира попалась на том, что дала печатать какой-то малознакомой машинистке очередную «Хронику», и та её заложила. В общем, Ира стала давать показания, в том числе и про то, что мы втроём изготовили тринадцатую «Хронику».

А меня, соответственно, снова стали вызывать на допросы. Говорят: «Вы делали тринадцатую «Хронику». Я отвечаю: «Ничего подобного». Они и так и сяк – не получается. И вот в очередной раз кум мне говорит: «Людмила Михайловна, вы можете Ирочке помочь. Моё вам честное слово, что мы её отпустим, если скажете нам, или даже не скажете, а можете по телефону позвонить, или написать, или как-то иначе, ну, в общем, сообщите: где делают «Хронику»?» Я отвечаю: «А я не знаю». И я, правда, не знала.

И вот вызывают в очередной раз. Спрашивают: «Вы делали тринадцатую «Хронику»?» «Нет», – отвечаю. А они говорят: «Ира сказала, что это было там-то и такого-то числа». Я отвечаю: «Это неправда». Они говорят: «Ира ваша подруга?». Я: «Да». «Вы друг друга любите?» «Да». «Она на вас за что-то сердится?» «Надеюсь, что нет». «Но почему она тогда даёт такие показания?» Я говорю: «А какие показания она даёт?» «Ну, а если мы сделаем очную ставку?», – спрашивают. Я говорю: «Буду очень рада повидать подругу». Вот, в конце концов, они поговорили так со мной раза три. А я всё на своём стою.

И вот вызывают меня на очередной допрос и говорят: «Сейчас будет очная ставка с Ирой Белогородской». Я вхожу, Ирочка очень весёлая. Ей тоже хотелось меня повидать. Мы сразу кинулись обниматься, целоваться. Нам говорят, что нельзя, и развели по разные стороны стола. Её посадили с одной стороны, меня напротив, а сами сели у меня за спиной, чтобы я их не видела, и не стеснялась. Но я и не думала стесняться! Потому что ситуацию я себе представляла. Понимала, что они, конечно, всё знают, ведь в квартире Иры Якир явно была прослушка. И убедить их, что этого не было, не могу. Могу только не давать им подтверждений, которые им нужны, чтобы их знания превратились в документ. Ведь насколько я понимала, если там были трое, то двое должны подтвердить, а показаний одного недостаточно. В общем, я села к ним спиной, и Ира мне говорит: «Им можно всё рассказывать, они обещали, что никого не посадят». Я говорю: «Ирочка, как ты можешь верить этим крокодилам?» И слышу: крокодилы за спиной зашевелились. «Ты же потом выйдешь, и будешь всю жизнь с этим жить. Я, конечно, понимаю, какое у тебя сейчас тяжёлое положение. И не осуждаю. Но как ты можешь им верить?»

Очная ставка продолжается. Они задают вопрос: «Ирина Михайловна, вы такого-то числа вместе с Людмилой Михайловной и Ириной Петровной изготовляли «Хронику» номер тринадцать?» Она отвечает: «Да». Задают вопрос мне: «Людмила Михайловна, вы такого-то числа вместе с Ириной Михайловной и Ириной Петровной изготовляли «Хронику» номер тринадцать?» Я отвечаю: «Нет». Вот так мы посидели. И должна сказать, что ни один мускул на моём лице не дрогнул. Уверена, что и на детекторе лжи у меня тоже бы ничего не дрогнуло. Потому как для того, чтобы врать им, мне никакого усилия делать над собой не приходилось. Моя совесть была абсолютно чиста. А самое главное, я ведь знала, что они всё знают. Поэтому, мне не надо было как-то ловчить. Надо было лишь твёрдо говорить «нет», что я и делала.

А позже они мне устроили очную ставку с Ирой Якир. И тут мы уже вместе сидели и говорили: «Нет, не было такого». Они просто из себя выходили! Но что они могли с нами сделать? Мы обе говорили, что не было, и их дело разваливалось.

Где-то осенью, кажется, в сентябре 1973 года, когда допросы уже прекратились, меня вновь вызвали. На работе я бывала редко, трудилась дома. В общем, они подкараулили меня и вызвали в первый отдел.⁶⁴ Когда я пришла туда, то там сидел какой-то тип из КГБ, который сказал, что просит меня проехать с ним в его учреждение: молодой какой-то парень, не то лейтенант, не то капитан, в общем, не велика птица. Ну, мне ничего не оставалось, как сесть и поехать. Он посадил меня в чёрную «Волгу», как положено, и мы поехали с улицы Фрунзе на Лубянку. Пока мы ехали, я его без конца ругала: «Зачем вы меня с работы вызываете? Не могли из дому вызвать? Зачем это надо, чтобы первый отдел знал, что меня вызывают в КГБ на допрос?!». «Людмила Михайловна, ну почему они обязательно должны думать, что на допрос? Может, вы у нас работаете?» Я крайне возмутилась: «Этого мне ещё не хватало!» Короче, я его всё ругала и ругала. А он, надо сказать, очень какой-то робкий был КГБшник: очень переживал, что я его ругаю, и прощения просил. Потом он меня привёл, я даже уже не помню толком в какое здание, кажется, в тот красивый особняк на Малой Лубянке, который буквой «П» стоит.

Этот молодой КГБшник хлопнул каблуками и ушёл. А какой-то другой их сотрудник, но не мой кум, сказал, что он зачитает мне предупреждение: на меня готово дело по статье 70 УК РСФСР⁶⁵. Я сказала, что должна ознакомиться внимательнее с бумагой. Он мне её дал, но с некоторой опаской. Я два раза прочла, с тем, чтобы дать текст в «Хронику» как можно точнее. Потом, задрав нос, гордо отказалась подписать эту бумагу. В нашем кругу был такой обычай: не подписывать. Если бы такого обычая не было, я бы подписала, не сообразила бы. А тут помогает: когда есть обычай, то уже знаешь, как себя вести. И вот, я гордо отказалась подписать, быстренько удалилась оттуда и написала всё для «Хроники», пока не забыла.

 

В своих мемуарах Сергей Адамович Ковалёв вспоминает некий эпизод, когда Вы тоже редактировали и одновременно перепечатывали «Хронику». Но это был уже где-то 1973–1974 год, незадолго до его ареста.

Эта история началась весной 1974 года. Лара Богораз мне говорит: «Знаешь, решили возобновить «Хронику»«. Скоро объявят об этом. Она мне как бы заранее сказала. Я пришла в неописуемый восторг и говорю, что хочу печатать. Это же, как говорится, моя должность – первая закладка. А она отвечает: «Нет. Это я тебе говорю по большому секрету. Ты не будешь в этом участвовать, потому что решили полностью сменить состав, чтобы тех, кто уже «на крючке» по поводу «Хроники», чтобы их среди выпускающих не было». Я так разволновалась и огорчилась, что даже разревелась. И говорю, что же я виновата, что ли? Ведь отпали же от меня, ведь ничего же не было? Почему я не могу снова печатать? Вы, говорите, что будут следить. А может, они как раз думают, что никто из старых этим заниматься не будет! Они дали предупреждение, и что, подумают, она идиотка опять за это браться. Они не будут за мной следить! Я считала, что именно я была очень хороша на первую закладку. Ведь я садилась за машинку и печатала до тех пор, пока не допечатаю: заболит спина, я на 10 минут лягу, а потом опять печатаю.

Лара как-то заколебалась, но сказала, что она должна это обсудить… И в первой после возобновления «Хронике», закладку делала не я. И не знаю, кто делал. Но уже потом я со злорадством думала, что, наверное, у них были проблемы. Может, было трудно найти человека, может, долго печатал. Потому что на следующую «Хронику», которая была спецвыпуском по проблемам крымских татар, они пришли ко мне, как миленькие. Эту «Хронику» надо было сделать к 18 мая. И, во-первых, она была толстая, а, во-вторых, она сплошь состояла из татарских имён и фамилий. Это с ума сойти можно!

К тому времени я со своим «ундервудом»⁶⁶ практически «прописалась» у Надежды Марковны, с которой очень подружилась. И вот прихожу к ней и говорю: «Можно я вечером приду печатать «Хронику»?». Она отвечает: «Никаких проблем». «Хронику» должен принести Саша Лавут⁶⁷ (теперь я знала, что именно он ее делает). Прихожу к назначенному времени, а Надежда Марковна мне спокойно так говорит: «Ты знаешь, у меня сегодня будут гости». Я говорю: «Как гости? Я же буду печатать сегодня «Хронику»!» «Ну и что. Ты сядешь в этой комнате, а в другой будут гости». А мой «ундервуд» стучит как пулемёт или даже хуже. Я ей сообщаю это и спрашиваю: «Что делать?» Она отвечает: «Ничего. Мы там будем разговаривать. Кто же там будет слушать?»

И вот, с опозданием часа на полтора приходит Саша Лавут с толстенной пачкой. Я говорю: «Боже мой! Ну, как же я это напечатаю! Ведь надо же к завтрашнему дню». На следующий день на два часа уже назначена пресс-конференция, а «Хроники» ещё нет. Он говорит: «Я буду помогать». И мы с ним печатали так: он сел около меня и читал мне все эти имена, а я со слуха печатала. Было очень жарко, мы открыли окно, и мой «ундервуд» стучал на все Красные ворота. А там собирались гости, и я их узнавала по голосам. Потом они, правда, очень радостно шумели, и я надеялась, что когда они разговаривают, то они эту машинку не слышат или делают вид, что не слышат. А когда кто-нибудь из них выходил в туалет, то я замолкала. Мы за это время быстренько делали очередную закладку, чтобы время потом не тратить: восемь папиросных страниц переложить копиркой – тоже работа. При этом Саша непрерывно курил, и к утру я была уже совершенно обессилевшая. Но «Хронику» мы напечатали.

Опять просидела всю ночь. Но, правда, в тот раз я позвонила Коле и сказала, что останусь ночевать у Надежды Марковны. Он знал, зачем я к ней иду. Не думаю, что это была самая спокойная ночь в его жизни, но, по крайне мере, он знал, где я и что делаю. Утром, когда я вышла из комнаты, то ужасно нервничала, потому что не была уверена, что снаружи никто не стоит и не скажет: «Гражданка пройдёмте обратно, откуда вы вышли». Ведь закладка осталась там – за ней должны были прийти. Но всё обошлось. И с этого момента, я уже больше не печатала «Хронику».

 

Скажите, как и когда Вы приняли решение об эмиграции? Вас к этому подталкивали?

Это было трудное решение. И с того времени, как впервые об этом заговорили, до момента отъезда, прошло несколько лет.

В 1973 меня опять начал дёргать кум, Владимир Павлович. Одно из наших свиданий я очень хорошо помню, потому что в этот день должен был кто-то из харьковчан уезжать в Израиль. Проводы устраивали у Воронелей.⁶⁸ А Пашка Марченко, сын Лары и Толи, был ещё совсем маленький, почти грудной. Но Лара очень хотела пойти на проводы, и я ей сказала, что побуду с Пашкой. Пришла ночевать к ней на Ленинский проспект. А накануне позвонил кум. Я ему тогда абсолютно не верила, жуки они все! Но уже потом, по прошествии времени, стала понимать, что кое-где он говорил правду. А я не верила ничему, что он говорил, как и положено. Так вот, в этот раз он мне сказал: «Людмила Михайловна, я сейчас с вами спокойно говорю по телефону, потому что отключил прослушку. Хотел бы с вами встретиться не у меня в кабинете, а в нейтральном месте, потому что у меня к вам конфиденциальный разговор. Знаете, где Боткинская больница? Там есть ворота с улицы. Завтра возле этих ворот буду вас ждать». Отвечаю: «Хорошо».

Я считала, что Ларка придёт где-нибудь к часу ночи. Потому уложила Пашу и сама, даже не раздеваясь, прикорнула на диване. Думала, она придёт – сразу же уйду. А она пришла только утром, когда уже поезда метро начали ходить, и разбудила меня. Я вскочила: «Ой, мне же к куму надо». Короче, помятая, так как в платье спала, зубной щётки с собой нет, да ещё впопыхах пояс от платья не нашла. Так и помчалась в эту самую Боткинскую больницу. На улице весна, сирень цветёт, птички поют, а я с кумом встречаюсь в Боткинской больнице! Сели мы на лавочку под цветущую сирень. А он такой импозантный мужчина: всегда хорошо одет, носки в тон костюму, галстук хорошо подобран, чисто выбрит. А я сижу мятая с нечищеными зубами и в платье без пояса.

И он мне говорит: «Людмила Михайловна, я к вам очень хорошо отношусь. Но вы неправильно себя ведёте. У нас было совещание в Лефортово, и мы решили, что крови не жаждем, никого не собираемся сажать, но нам только нужны гарантии. Вот вы не хотите давать показания на других. И я уважаю вашу позицию. Но вот, посмотрите». И показывает мне листочек.

В общем, это была записка Юры Шихановича.⁶⁹ Не к кому-то, а вообще. Он мне показывает и спрашивает: «Вам знаком этот почерк?» А у Шихановича был очень запоминающийся почерк, готический такой. Я посмотрела и, поскольку, это был не допрос, и там ничего записать было нельзя, ответила: «Не помню». Обычно, когда на допросах начинали спрашивать про других людей, я говорила: «Отказываюсь отвечать по этическим соображениям».

Он говорит: «Ну, прочтите содержание записки». Я прочла. Юра там писал, что, дескать, в таком-то документе порочится всё самое святое, что у нас есть: Коммунистическая партия. И потому я обязуюсь больше никогда такого не делать и т.д. И вот мой кум говорит: «Вот если бы вы написали что-то подобное, нам этого было бы достаточно, чтобы мы просто закрыли ваше дело. А так вы просто идёте на арест. Если хотите, не отвечайте сразу, подумайте, посоветуйтесь с мужем, поговорите с друзьями. Если надумаете и что-то подобное напишете, то мы ваше дело закроем».

Я снова прочла эту записочку, потому что мне надо было в «Хронику» сообщить как можно точнее всё, что в ней написано, и говорю ему: «Владимир Павлович, спасибо, что объяснили моё положение. И спасибо вам, что вы мне даёте такую возможность – закрыть дело. И я вам со своей стороны самым твёрдым образом обещаю: как только я почувствую, что Коммунистическая партия стала для меня самым святым, я тут же вам об этом сообщу». Он просто покатился от хохоту, мой кум.

А я так и не почувствовала, что КПСС для меня самое святое, потому он не получил от меня записочку. И на этом всё кончилось. Думаю, с этого момента Владимир Павлович стал вести меня на эмиграцию.

 

Тем не менее, несколько лет потребовалось, чтобы уехать…

Нас бы отпустили раньше! Это же я сама упиралась. Разговор с кумом был в середине 1973, когда вовсю шли допросы. А уже с осени того же года, когда Якир и Красин стали давать показания, Коля заладил: «Лагерь не место для женщины. Лагерь не место для женщины». Я засыпала и просыпалась под эту фразу. «Мы должны уехать», – говорил он. И на то, чтобы я это поняла, ушло целых четыре года: мы уехали 22 февраля 1977 года.

 

Людмила Михайловна, а как получилось, что меньше чем за год до отъезда (ведь уже было ясно, что всё-таки уедете) Вы стали членом Московской Хельсинкской группы?

Юра Орлов хотел организовать Группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР⁷⁰ так, чтобы в неё вошли опытные люди. Он ничего не изобретал, он просто концентрировал наши усилия. В группу вошли люди (Пётр Григоренко, Александр Гинзбург, Елена Боннэр⁷¹ и прочие), уже много лет участвующие в правозащитном движении. Он как бы придал новый ракурс движению за права человека, дав возможность западным политикам конкретизировать требования к Советскому Союзу по соблюдению прав человека.

Он предложил мне войти в Группу. Я ответила ему, что, безусловно, готова вступить, но моё участие может оказаться недолгим, поскольку моя семья собирается эмигрировать. На что Юра ответил, что Группе понадобится представитель за границей.

Мы ограничили свою активность гуманитарными статьями соглашений: стали собирать информацию о нарушении этих статей внутри страны, составлять отчёты, знакомить с ними западную общественность и стараться доводить информацию до правительств стран-партнёров, подписавших Заключительный акт.

С моим вступлением в Группу, наша семья оказалась совершенно лишена частной жизни. Квартира круглосуточно прослушивалась. Бесконечно приходили какие-то иностранные корреспонденты и ходоки из разных городов страны. Пресс-конференции Хельсинкской группы часто проводились в большой комнате нашей квартиры. В общем, жили как на сцене.

 

Скажите, а что задерживало отъезд? Ведь жить под постоянным «прицелом», наверное, просто невозможно?

Знаете, мне не то, чтобы ужасно не хотелось уезжать, я просто безумно боялась. Сейчас это даже представить невозможно, но я боялась эмиграции гораздо больше, чем ареста. Я вот как рассуждала: «А кто не сидел? Все сидели! И ничего, выдюжили. А там непонятно что! Как я туда поеду? Что я там буду делать? Что это за мир? Я его совсем не знаю». В общем, не хотела ехать. А Коля, наоборот, именно это считал единственно возможным вариантом, и убедил сына Мишу, который стал ему вторить. Мишка очень хотел уехать, потому что у него собственная судьба не складывалась из-за мамани. И он понимал, что не сложится никогда. Кто же знал, что всё это рухнет? Толя с Ларой тоже говорили: «Ехала бы ты, голубушка». И все вокруг говорили: «Надо ехать». А я отвечала: «Ну, хорошо, но вы сами-то здесь остаётесь? А я ехать должна?» Боялась я, да и часть моих родных оставались в Москве: мама, старший сын Серёжа с семьёй. Представить, что я больше никогда их не увижу, было просто невыносимо!

Но как говорится «человек предполагает, а Бог располагает». То, чего я боялась, оказалось во благо и мне, и моим детям. Оказалось, что это совсем не страшно, что жить там можно, и дело себе по душе найти можно – полезное и заслуживающее усилий. ^{подготовила полное издание документов группы, а также выпустила сборник по делу Юрия Орлова. Была консультантом различных международных правозащитных организаций, таких как «Human Rights Watch Helsinki» и «Free Trade Union Institute». С 1977 вела правозащитные программы на радиостанциях «Голос Америки» и «Свобода», печаталась в газетах «Новое русское слово», «Русская мысль», в журналах «Новый американец», «Континент», «СССР. Внутренние противоречия», а также в английской и американской прессе.}

С 1977 по 1984 годы работала над обширной монографией «История инакомыслия в СССР. Новейший период». Эта книга стала первым и до сей поры самым полным историческим исследованием на данную тему. Монография была переведена на английский язык. В России эта книга была издана лишь в 1992 году.">72

 

2003 г., г. Москва

 

---

1. Марченко Анатолий Тихонович (1938–1986). Мемуарист, публицист. Автор первой документальной книги о политических лагерях послесталинского периода. Последний советский политзаключенный, погибший в неволе.

2. Садомская Наталья Николаевна (р.1927). Этнограф-испанист, к.и.н. Жена Б.И. Шрагина. Участница петиционных кампаний. В 1974 эмигрировала в США, в 1994 вернулась в Россию, преподавала в РГГУ.

3. Никольская Адель Натановна (р.1936). Экономист, к.э.н. Участница петиционных кампаний. Участвовала в оказании помощи политзаключённым. Хранительница архива МХГ. Участница движения евреев за выезд в Израиль.

4. Даниэль Юлий Маркович (1925–1988). Переводчик, прозаик, поэт. С 1959 г. передавал свои произведения для публикации за рубежом под псевдонимом (Николай Аржак). Арестован в 1965 году вместе с писателем А. Синявским. Политзаключённый, участник акций протеста политзаключённых. После освобождения занимался стихотворными переводами. Публиковаться под своей фамилией смог только после 1985 г.

5. «Говорит Москва» – повесть Юлия Даниэля. Начало 1960-х. События повести развертываются вокруг авторского вымысла о том, что будто бы указом ВС СССР от 1960 года воскресенье, 10 августа, объявляется «Днем открытых убийств»...

6. «Искупление» – повесть Юлия Даниэля. Начало 1960-х. Сюжет повести показывает, как легко происходит превращение нового либерального стиля жизни интеллигентов 1960-х в тоталитарную агрессию против личности.

7. Синявский Андрей Донатович (1925–1997). Писатель, литературовед, критик. Автор повестей и рассказов, тайно напечатанных на Западе под псевдонимом Абрам Терц. Главный обвиняемый по делу Синявского и Даниэля (1965–1966), спровоцировавшему первую волну открытой протестной активности в СССР, давшему решающий импульс к возникновению советского правозащитного движения. С момента ареста произведения Синявского широко распространялись в самиздате.

8. Богораз Лариса Иосифовна (1929–2004) – филолог, общественный деятель, одна из авторов обращения «К мировой общественности» (1968), ставшего первым правозащитным документом советского самиздата, апеллировавшим непосредственно к международному общественному мнению; участница «демонстрации семерых» 25.08.1968 – манифестации протеста против вторжения войск стран Варшавского договора в Чехословакию.

9. Потьма – посёлок городского типа в Мордовии, в Зубово-Полянском районе. Те, кто ехали в Мордовские политлагеря, всегда пересаживались здесь на местную электричку, которая шла от Потьмы вдоль всех лагерей.

10. Это интервью было записано в 2003 году. В 2004 году Лариса Иосифовна Богораз скончалась.

11. Григоренко Петр Григорьевич (1907–1987). Военный и политический деятель, правозащитник, публицист, мемуарист. Подвергался политическим преследованиям с использованием психиатрии. Член Московской Хельсинкской группы.

12. Чалидзе Валерий Николаевич (р.1938). Физик, правозащитник, член-основатель Комитета прав человека в СССР, историк и теоретик права, издатель.

13. Буковский Владимир Константинович (р.1942). Правозащитник, публицист, политический и общественный деятель. В начале 1960-х один из организаторов регулярных неформальных встреч молодежи у памятника Маяковскому в центре Москвы.

14. СМОГ (аббревиатура слов Смелость, Мысль, Образ, Глубина, другие толкования: Самое Молодое Общество Гениев; Сжатый Миг Отраженной Гиперболы) – неофициальное творческое объединение молодых поэтов и художников, существовавшее в Москве в 1965–1966 гг. Одно из первых и самое известное творческое объединение, отказавшееся подчиняться контролю государственных и партийных инстанций.

15. Рендель Леонид Абрамович (1925–1989). Историк. Участник подпольного молодёжного марксистского кружка («кружок Л. Краснопевцева»). Политзаключённый. Автор самиздата.

16. Вильямс Николай Николаевич (1926–2006). Математик. Муж Л.М. Алексеевой. Будучи студентом механико-математического факультета МГУ, входил в компанию «Братство нищих сибаритов» (1945). Узник сталинских лагерей. Участник петиционных кампаний.

17. «Братство нищих сибаритов» – компания студентов мехмата МГУ и МХТИ им. Менделеева, возникшая в 1945 году в Москве. В начале 1945 года члены «Братства» изобрели и испытали несколько химических составов слезоточивого и взрывчатого действия – уничтожали почтовые ящики и гипсовые бюсты Сталина в общественных местах. В феврале сорвали заседание Московского математического общества, разбив колбу со слезоточивым газом. Эти действия не преследовали политических целей. Задачами «Братства» было проведение подобных акций, всепроникающее чувство юмора и античинопочитание. В апреле 1945-го ребята сочинили устав, в котором оговаривалось, что в «Братство» принимается лишь тот, кто может изобрести для его членов бесплатное развлечение. В том же году пятеро из семерых членов «Братства» были арестованы (все, кто присутствовал на вечеринке, где был принят устав «Братства»), и приговорены к 4-7 годам лагерей.

18. Медведский Леопольд Александрович. Входил в компанию «Братство нищих сибаритов». Узник сталинских лагерей.

19. Гастев Юрий Алексеевич (1928–1993). Математик, к.ф-м.н. Входил в компанию «Братство нищих сибаритов». Узник сталинских лагерей.

20. Грабарь Мстислав Игоревич (1925–2006). Математик. Входил в компанию «Братство нищих сибаритов». Осуждён не был.

21. Малкин Лев Михайлович (1928-). Математик. Входил в компанию «Братство нищих сибаритов». Узник сталинских лагерей.

22. Цизин Юрий Сергеевич (1925–2004). Химик. Входил в компанию «Братство нищих сибаритов». Узник сталинских лагерей.

23. Шнейдер Марк. Входил в компанию «Братство нищих сибаритов». Осуждён не был.

24. Волынский Александр. Входил в компанию «Братство нищих сибаритов». Осуждён не был.

25. Вольпин (Есенин-Вольпин) Александр Сергеевич (р.1924). Математик, философ, поэт. Сын поэта С.А. Есенина. Инициатор «митинга гласности» на Пушкинской площади 5 декабря 1965 года, с которого ведется отсчет истории правозащитного движения в СССР.

26. Александр Есенин-Вольпин за свои стихи и философские трактаты был признан невменяемым и неоднократно заключался в психиатрическую больницу для принудительного лечения. Клеймо душевнобольного сопровождало его все годы жизни в СССР.

27. Гинзбург Александр Ильич (1936–2002). Журналист, общественный деятель, политзаключённый Основатель жанра диссидентской самиздатской периодики и документальных сборников, посвященных политическим преследованиям. Центральная фигура на «процессе четырех» – одном из самых громких политических процессов 1960-х. Первый распорядитель Фонда помощи политзаключенным и их семьям. Член Московской Хельсинкской группы.

28. «Белая книга» – сборник материалов и документов по делу А. Синявского и Ю. Даниэля. Составитель Александр Гинзбург. Сборник был опубликован за границей.

29. Имеется в виду Николай Вильямс.

30. Литвинов Павел Михайлович (р.1940). Преподаватель физики, общественный деятель. Один из авторов обращения «К мировой общественности». Участник «демонстрации семерых» на Красной площади 25.08.1968.

31. Амальрик Андрей Алексеевич (1938–1980). Историк, публицист, драматург. Первый диссидент, который открыто общался с иностранными журналистами и дипломатами в Москве, передавая им информацию о борьбе за права человека в СССР.

32. «Маяковка» («Маяк») – бытовавшее в 1958–1961 наименование регулярных собраний молодежи у памятника Маяковскому в центре Москвы – важная фаза эволюции открытого инакомыслия в столице. Сразу же после открытия памятника в 1958 «Маяковка» стала неофициальным уличным клубом любителей поэзии. Здесь собирались СМОГисты. Участники чтений выпустили несколько неподцензурных литературно-публицистических сборников – «Феникс», «Бумеранг», «Коктейль». К 1960 поэтические чтения и ораторские выступления у памятника приобретают отчетливо политический и оппозиционный характер. С весны 1961 собрания разгонялись милицией и комсомольским оперативным отрядом.

33. Галансков Юрий Тимофеевич (1939–1972). Поэт, публицист, составитель самиздатских альманахов. Один из подсудимых на «процессе четырех». Первый диссидент, погибший в лагерях брежневской эпохи.

34. «Комитет прав человека» – творческая ассоциация, созданная в Москве в ноябре 1970 «для изучения проблемы обеспечения и пропаганды прав человека в СССР». Членами-основателями Комитета стали В.Н. Чалидзе, А.Д. Сахаров и А.Н. Твердохлебов. Неофициальным печатным органом Комитета стал выпускаемый В. Чалидзе самиздатский журнал «Общественные проблемы». Характер и формы деятельности Комитета были не вполне обычны для диссидентской среды конца 1960–начала 1970-х: его заседания определялись подробным регламентом, а публикации имели демонстративно академический характер; в его учредительных документах подчеркивалось стремление к конструктивному сотрудничеству с властью. Комитет распался в 1973 году.

35. Твердохлебов Андрей Николаевич (1940–2011). Физик, правозащитник, член-основатель Комитета прав человека в СССР, секретарь советской секции «Международной амнистии».

36. «Хроника текущих событий» (ХТС) – машинописный информационный бюллетень, издававшийся в Москве. Основное периодическое издание советских правозащитников. Первый номер бюллетеня датирован 30.04.1968. Выпуски ХТС распространялись в СССР в самиздате и переиздавались за границей. Имена участников издания не оглашались. ХТС положила начало правозащитной периодике Самиздата, консолидировала правозащитное движение в стране и была летописью этого движения. Лица, причастные к изданию ХТС, ее корреспонденты и распространители подвергались систематическим преследованиям, потому состав людей, принимавших непосредственное участие в подготовке выпусков, часто менялся.

37. После освобождения из заключения осенью 1966 года, Анатолий Марченко написал книгу о советских политических лагерях и тюрьмах 1960-х, ставшую первым развёрнутым мемуарным свидетельством о советских политлагерях послесталинского периода. Уже осенью 1967 «Мои показания» начали широко циркулировать в Самиздате, а вскоре вышли за рубежом и были переведены на многие европейские языки. Мемуары Марченко сыграли огромную роль в разрушении мифа, распространённого как в советском обществе, так и на Западе, будто политические репрессии, открытое насилие и грубый произвол по отношению к инакомыслящим ушли в прошлое вместе со Сталиным.

38. «Опер» в данном контексте – оперуполномоченный, следователь, персональный куратор в КГБ.

39. «Инициативная группа по защите прав человека в СССР» – первая в СССР независимая гражданская ассоциация. Возникла в мае 1969 в Москве. Представляла собой авторский коллектив, готовящий тексты открытых обращений (по преимуществу, адресованные ООН), содержащих сведения о политических преследованиях в СССР. Деятельность группы продолжалась до 1976, когда ее общественная функция фактически перешла к Московской Хельсинкской Группе. Практически все участники Инициативной группы подвергались разного рода репрессиям; 11 из 15 ее членов были арестованы и осуждены.

40. Якир Петр Ионович (1923–1982). Историк. В 1968–1972 – одна из центральных фигур диссидентского движения. Инициатор создания Инициативной группы по защите прав человека в СССР. Арестован в июне 1972, и с первых месяцев заключения Якир и его одноделец Виктор Красин стали активно сотрудничать со следствием. По делу Якира и Красина было допрошено свыше 200 человек. Это дело, по замыслу КГБ, должно было развалить гражданскую оппозицию в СССР.

41. Горбаневская Наталья Евгеньевна (р.1936). Поэт, переводчик, журналист. Основатель и первый издатель самиздатского бюллетеня «Хроника текущих событий». Участница «демонстрации семерых» на Красной площади 25.08.1968. Член Инициативной группы по защите прав человека в СССР.

42. Великанова Татьяна Михайловна (1932–2002). Программист, математик. Член Инициативной группы по защите прав человека в СССР. В течение многих лет – организатор выпуска «Хроники текущих событий».

43. Красин Виктор Александрович (р.1929). Экономист, узник сталинских лагерей, автор и распространитель самиздата. Инициатор создания Инициативной группы по защите прав человека в СССР. Одноделец Петра Якира.

44. Яхимович Иван Антонович (р.1931). Учитель. Председатель колхоза. Снят с должности, объявлен психически невменяемым.

45. Орлов Юрий Фёдорович (р.1924). Физик, правозащитник. Основатель и руководитель Московской Хельсинкской группы. Общественный деятель.

46. «Московская Хельсинкская группа» (Общественная группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР, МХГ) – независимая правозащитная ассоциация. Основана 12.05.1976 в Москве. Организатором и первым председателем МХГ стал Юрий Орлов. Деятельность МХГ инициировала создание аналогичных групп в республиках СССР. За время своей работы, группа выпустила 195 информационных документов. Вскоре после образования МХГ началась репрессивная кампания по ликвидации Хельсинкского движения в СССР. Более 10 членов группы были осуждены, несколько человек были вынуждены уехать из СССР. В 1982 группа прекратила свое существование. Была воссоздана в 1989, с 1996 ею руководит Людмила Алексеева.

47. «Чашечка кофе» в данном контексте – образное выражение. Имеется в виду приглашение пообщаться.

48. 25 августа 1968 года состоялась «демонстрация семерых» – манифестация протеста против вторжения войск стран Варшавского договора в Чехословакию, произошедшая на Красной площади в Москве. Участники демонстрации развернули на парапете у Лобного места плакаты с лозунгами, протестующими против вторжения. Все демонстранты были схвачены и арестованы. Шестеро из них были осуждены по статье 190 УК РСФСР.

49. Каллистратова Софья Васильевна (1907–1989) – адвокат, выступала на многих политических процесса конца 1960-х – начала 1970-х. Член Московской Хельсинкской группы.

50. «Фонд помощи политическим заключенным и их семьям» – благотворительная организация, основанная зимой 1973/1974 Александром Солженицыным на средства от издания «Архипелага ГУЛАГ»; в кассу Фонда вливались также другие добровольные пожертвования, в том числе собиравшиеся внутри страны. С возникновением Фонда спонтанная общественная помощь жертвам политических преследований приобрела организованный характер. Деятельностью Фонда внутри СССР руководил распорядитель, в ряде городов страны работали региональные распорядители. Распорядители и активисты Фонда постоянно подвергались преследованиям; в 1983 под нажимом властей его открытая деятельность в СССР прекратилась. В начале 1990-х Фонд возобновил свою работу в России.

51. Статья 190¹ УК РСФСР – «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». С момента введения стала одним из двух основных (наряду со ст.70 УК РСФСР) инструментов уголовного преследования инакомыслящих, однако намеренно не была отнесена к «политическим» статьям УК, и отбывание наказания по этой статье происходило не в политических, а в обычных уголовных лагерях.

52. Альбрехт Владимир Янович (р.1933). Преподаватель, участник правозащитного и Еврейского эмиграционного движений, один из организаторов помощи семьям политзаключенных, «общественный юрисконсульт» инакомыслящих. Секретарь советской секции «Международной амнистии».

53. Галич Александр Аркадьевич (1918–1977). Поэт, сценарист, драматург, автор и исполнитель собственных песен.

54. Улановская Надежда Марковна (1903–1986). Переводчица, разведчица, преподаватель английского языка. Автор мемуаров. Жена выдающегося секретного агента Александра Улановского. Узница сталинских лагерей. В 60-70-х её квартира была известным местом встреч диссидентов и правозащитников. Преследовалась властями за хранение и распространение самиздатовских материалов.

55. Фигнер Вера Николаевна (1852–1942), русская революционерка, член Исполкома «Народной воли», позднее эсерка.

56. Якир Иона Эммануилович (1896–1937). Советский военный деятель, командарм, видный военачальник времён Гражданской войны, расстрелян в 1937. Отец Петра Якира.

57. Литвинов Максим Максимович (1876–1951). Революционер, советский дипломат и государственный деятель. В 1930–1939 – нарком иностранных дел СССР, в 1941–1943 – посол СССР в США. Дед Павла Литвинова.

58. Имеется ввиду Наталья Горбаневская.

59. Белогородская Ирина Михайловна (р.1938). Инженер. Политзаключённая. Участница подписантских кампаний.

60. Якир Ирина Петровна (1948–1999). Правозащитница, редактор «Хроники текущих событий». Дочь Петра Якира, жена Юлия Кима.

61. Высшее партийное руководство придавало огромное значение делу П. Якира и В. Красина. Оно, по замыслу КГБ, должно было развалить гражданскую оппозицию в СССР. С этой целью через подследственных на волю передавались предложения прекратить правозащитную активность. Так, в ноябре 1972, на очной ставке с дочерью, Якир заявил, что каждый следующий выпуск «Хроники» повлечет за собой новые аресты, причем не обязательно тех, кто был к этому выпуску причастен. В апреле 1973 А.Д. Сахарову было доставлено письмо П. Якира из тюрьмы, в котором он призывал признать поражение «демократического движения» в СССР и обсудить с властями условия «почетной капитуляции».

62. Ким Юлий Черсанович (р.1936). Поэт, драматург. Один из классиков жанра авторской песни. В 1970–1971 годах – активный участник издания «Хроники текущих событий».

63. «Кум» в данном контексте означает оперуполномоченный, следователь, персональный куратор в КГБ.

64. Первый отдел – отдел в советских организациях, осуществляющий контроль за секретным делопроизводством, обеспечением режима секретности, сохранностью секретных документов.

65. Статья 70 УК РСФСР – «Антисоветская агитация и пропаганда». Санкции по статье – лишение свободы на срок до 7 лет. До 1966 служила основным уголовно-правовым инструментом для преследования инакомыслящих. С 1966 (после введения ст. 190¹) по ст.70 стали караться наиболее опасные с точки зрения власти «антисоветские» проявления.

66. Underwood (англ.) – печатная машинка, производившаяся с 1896 года. Стала первой популярной машинкой с фронтальным расположением рычажно-литерной корзины.

67. Лавут Александр Павлович (р.1929). Математик. Член Инициативной группы по защите прав человека в СССР. Многолетний участник издания «Хроники текущих событий».

68. Воронель Александр Владимирович (р.1931), Воронель Нина Абрамовна (р.1932). Друзья Ларисы Богораз и Юлия Даниэля по Харьковскому университету. В 1965–1966 организовали публикационную поддержку А. Синявскому и Ю. Даниэлю.

69. Шиханович Юрий Александрович (1933–2011). Математик, педагог, редактор. Распространитель самиздата, с начала 1970-х – участник выпуска «Хроники текущих событий». Политзаключённый.

70. 1 августа 1975 года СССР, США и ещё 33 страны в Хельсинки подписали Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Этот акт подтверждал признание послевоенных границ в Европе и призывал к разоружению, укреплению экономического сотрудничества, свободному обмену информацией и большему уважению прав человека. Полный текст документа был опубликован во всех центральных советских газетах. Это был первый международный документ, в котором вопрос о правах человека рассматривался в контексте сохранения мира и стабильности.

71. Боннэр Елена Георгиевна (1923–2011). Врач-педиатр, литератор, общественный деятель. Жена и соратник А.Д. Сахарова. Член Московской Хельсинкской группы, основатель Фонда помощи детям политзаключенных.

72. В 1977–1984 годах, будучи представителем МХГ за рубежом, Людмила Алексеева подготовила полное издание документов группы, а также выпустила сборник по делу Юрия Орлова. Была консультантом различных международных правозащитных организаций, таких как «Human Rights Watch Helsinki» и «Free Trade Union Institute». С 1977 вела правозащитные программы на радиостанциях «Голос Америки» и «Свобода», печаталась в газетах «Новое русское слово», «Русская мысль», в журналах «Новый американец», «Континент», «СССР. Внутренние противоречия», а также в английской и американской прессе.

С 1977 по 1984 годы работала над обширной монографией «История инакомыслия в СССР. Новейший период». Эта книга стала первым и до сей поры самым полным историческим исследованием на данную тему. Монография была переведена на английский язык. В России эта книга была издана лишь в 1992 году.

Поделиться: