⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

1.10. Моя судьба

 

Я родился в посёлке Луговском Усть-Уйской станицы, расположенном на левом берегу реки Уй, верстах в 30 от впадения её в реку Тобол.

Когда-то привольные, малозаселённые были здесь места. В своё время царское правительство от города Оренбурга и до станицы Звериноголовской переселило сюда казаков чтобы защититься от набегов кочевников-казахов (киргизов). В числе переселенцев были и наши прапрадеды. По рассказам деда Павла Гавриловича Вишнякова, его дед Фёдор и отец Гавриил Фёдорович переселились с Урала в начале 19 века.

У деда Павла Гавриловича семья состояла из шести человек: жены Анны Максимовны и четырёх сыновей. Старший из них – мой отец Терентий, за ним – Фёдор, Василий и Владимир.

Отец женился в 1892-м или 1893-м году на Дарье Васильевне Говорухиной.

Вскоре после женитьбы отец наш из семьи деда Вишнякова выделился. Избу для жилья ему купила тут же рядом с дедушкиным жильём родственница – сестра бабушки за 25 рублей. Мы, многочисленная семья, проживали в ней до 1917 года и продали на слом, ибо дальше жить в ней было уже небезопасно.

В сентябре 1895 года родился первенец – Митя, за ним через 2 года родилась Лидия, а потом через 2 года, в 1899-м году, родился я. Всего нас детей у папы и мамы было одиннадцать человек

Много, очень много трудились отец и мама. Иногда задаёшь себе вопрос: а когда же они всё-таки отдыхали? Будучи ещё детьми, мы никогда не видели их в постели. Особенно много трудился отец. В свободное от полевых работ время, в основном зимою, отец занимался обозом, в любое время дня и ночи, в зной или стужу, в дождь или пургу – шёл и ехал. Везет ли сено военному ведомству или мешки с крупчаткой с паровой мельницы Краснопеева на станцию Шушиха на расстоянии 100 верст по цене 7 – 8 копеек с пуда. По возвращении из поездки он обычно занимался ремонтом. Всю ночь отец укреплял копылья в полозьях и головку дровней, распаривал и загибал вязья, чинил сбрую, одежду, обувь.

Отец очень много трудился, прививал навыки труда и нам.

В начале 1918 года мы переехали жить в свой собственный дом. Но жить нашим родителям, которые всю свою жизнь провели в упорном труде, в этом доме не пришлось. Отец погиб в 1920 году от тифа, а мама умерла в 1921 году, оставив шесть человек сиротами, пятеро из которых – малолетние: Анна, Анастасия, Мария, Георгий и Лидия были определены в детский приют, а я находился на службе в Красной Армии.

4 августа 1922 года я вернулся домой. Почти 4 года тяжёлой военной службы миновали. За что взяться? Ни фунта хлеба и ни гроша в кармане, никаких средств производства: ни плуга, ни бороны, одна корова и половина лошади. Урожай ржи, посеянной на половине десятины ещё при жизни матери, удался очень хороший. Нажал серпом десять снопов, привёз и составил на печь для просушки. За ночь рожь в снопах подсохла, и я тут же подостлал полог, околотил зёрна ржи вальком, размолол на ручном жёрнове.

Детей из приюта я забрал к себе. Денег не имелось. Не было в продаже и одежды, обуви. Что же, пришлось использовать для пошива девочкам платьишек остатки половика. Из старого мешка сшил себе штаны. Из белья у меня лично была единственная пара, принесённая мною со службы. О постельном белье и говорить нечего. Его вообще у нас не было. Матрацем служила кошма, укрывались старыми шубейками и теми платьями, которые служили для постоянной носки.

Так началась моя самостоятельная жизнь с огромной, взятой из приюта семьёй. Нужно было иметь хотя бы пару лошадей, плуг и бороны. У меня ничего этого не было. Тяжёлое было это начало – жестокое.

В октябре-месяце проходили выборы депутатов в Луговской сельский совет. Я был выбран в президиум совета первым заместителем председателя с выполнением обязанностей казначея. На меня же была возложена работа по проведению трудгужналога. Зарплату мне выплачивали натурой – семь пудов проса ежемесячно.

Я видел плакаты, довольно ярко характеризующие будущее советской деревни: с огромными белыми домами, птичниками, водокачкой, гидроэлектростанцией, дающей свет в дома. Я мечтал, что скоро будет так и у нас в Луговском. Но мечты пока не сбывались.

В 1924 году я женился на Зине Созоновой. Большая семья её не испугала. Она в своей семье была восьмая. Зина успевала помогать и в работе, и в поле и нередко со мной вместе принимала участие в постановке спектаклей. И не только в Луговском, но и ездила с постановками в соседние сёла.

В ноябре 1928 года родился сын Станислав.

В феврале 1930 года к нам в село прибыли из района с целью проведения работы по раскулачиванию судья Усть-Уйского района, 25-тысячник из Копейска Бетехтин и бывший односельчанин, а в настоящее время секретарь половинской комсомольской организации Николай Григорьев. В тот же день состоялось общее собрание граждан села. В президиуме находились: Узбеков, я и ещё один человек. На повестке стоял один вопрос: о раскулачивании. С докладом выступил Бетехтин, зачитал список лиц, подлежащих раскулачиванию и выселению. Затем был зачитан список состава комиссии по описи имущества раскулачиваемых. Вопросы подобного рода были настолько неожиданными и ошеломляющими, что в зале воцарилась мёртвая тишина. И лишь через несколько минут выступил Николай Гурьевский. Он прибыл к нам из села Крутоярского. Он сказал, что выселить нужно Михалева Ивана Ефимовича как сына помещика и Вишнякова Михаила Терентьевича как сына купца. Михалев до революции был ещё юношей, правда, отец его жил хорошо. Хозяйство было крепкое, потому что 4 сына, 3 из которых были женаты и жили вместе с родителями. Семья была очень трудолюбивой, наёмной силой никогда не пользовалась. А я жил в бедной крестьянской семье. До 25-летнего возраста, как и остальные 12 членов семьи Вишнякова Терентия Павловича, не знал и не имел ни койки, ни постельных принадлежностей. Все жили в маленькой избёнке размером 6 на 6 аршин. Спали на печи, на полатях и на полу вповалку на войлоке. Вот в этом жилье, которое и служило магазином, иногда мой отец вёл торговлю в свободное от сельхозработ зимнее время. Торговали клюквой, брусникой, мочалом и другой «шундрой-мундрой», как он любил выражаться.

На собрании в отношении меня и Михалева никакого решения не было вынесено. Однако представитель области Бетехтин, как мне показалось, заинтересовался сделанным Гурьевским заявлением. Но я был спокоен.

На другой день утром, как обычно, я ушёл на работу. Зина с сыном Славой находилась в Усть-Уйске в больнице на лечении. На работу за мной пришла сестренка Лида. «Миша, иди домой! К нам пришло много дяденек!» Да, дяденек пришло довольно много. Были здесь и тётеньки. Всего 12 человек во главе с Бетехтиным. Вещей, лично принадлежащих мне, у меня не было. Дом и надворные постройки принадлежали не только мне, но и сиротам, которые воспитывались у меня с 1922 года: Анне, Анастасии, Георгию, Марии и Лидии. Лошадь, 2 коровы, мелкий скот и инвентарь мной были переданы в колхоз. Вещи, которые пришли описывать, принадлежали моей жене Зине. Приступили к составлению описи. Из всех вещей Зины в опись внесены не были золотой браслет, два кольца, медальон, шесть серебряных столовых и двенадцать чайных ложек. А через несколько дней один из членов комиссии, женщина, возвратила мне одну из золотых вещей. Остальное осталось у комиссии. На следующий день Бетехтин с комиссией снова явились. Мне даже предложили снять сапоги и пальто. Поскольку у меня нечего было надеть, пальто мне вернули. Предложили с семьёй из 7 человек дом освободить. Пришлось подчиниться. Я ещё не успел осмыслить всё происходящее, как меня вызвали в сельсовет, где сотрудник НКВД объявил, что я задержан. Нас сопроводили в район. Ночевали мы в нижнем этаже большого дома, на соломе. В голове рождались тысячи мыслей. Я прекрасно понимал, что со мной обошлись очень грубо. Секретарь парторганизации, которой, к сожалению, не существовало, был новым в селе, меня хорошо не знал. Наверное, поэтому не предотвратил вопиющего произвола. А может быть, всё было сделано без его ведома. Председатель сельсовета Узбеков мне сказал, что из дома выходить не следовало, т. к. в отношении меня никакого решения не было. Как видно, Бетехтин не разобрался, стал рубить с плеча.

На следующий день Михалева освободили, а меня, не предъявив никакого обвинения, вместе с кулаками и попами направили в Челябинскую тюрьму. 30 км прошли пешком. Заночевали в Новокочердыке. Охрана была слабая, мне разрешили ночевать у знакомого. А утром снова в путь до станции Шумиха. В Челябинск прибыли ночью. Сначала несколько часов находись в здании НКВД, а потом всех нас направили в тюрьму.

Здесь в отдельном, сооружённом из дюймовых стальных прутьев, похожем на зверинец сооружении мы задержались, потому, вероятно, что для нас не оказалось свободного помещения. Да, свободных мест в тюрьме не было! Заключённые всё прибывали и прибывали. Нашу группу из 80 человек разместили в бывшей церкви, находящейся внутри тюрьмы. Теперь она была приспособлена под клуб. Из репродуктора лились громкие звуки песни «Мы – кузнецы, и дух наш молод».

Разместились кто как мог. Конечно, лежать было негде. На следующий день нас поместили в камеру. Высокое помещение, с двумя окнами, в которые вставлены железные решётки. Никакой мебели. К дверям поставили парашу. В составе заключённых были: 11 попов, в том числе отец Григорий из нашего посёлка, несколько человек молодёжи, остальные крестьяне и один я служащий. В камере меня называли коммунистом. Когда нас помещали в камеру, поп Григорий во всеуслышанье заявил: «А-а-а! И коммуниста посадили!» Он был прав, я был коммунистом. Об этом знали многие из находящихся в камере. Например, братья Овчинниковы из Кислянки. Они припомнили даже, что когда-то мы ездили в слободу Кочердык (со мной были Полетаев и Меньшенин) за покупкой лошадей для пожарной охраны и на обратном пути заночевали в Кислянке у Овчинниковых. Там проходила пьяная вечеринка. Нам предложили присоединиться. Полетаев и Меньшенин приняли предложение, а я отказался. Мой отказ был расценен Овчинниковыми как принадлежность к коммунизму.

Помещение для 80 человек было тесным. Лечь было негде, спали сидя. Каждое утро проводилась тщательная поверка. При появлении надзирателя становились в строй. После чего приносили дневную порцию хлеба. Хлеб был сырой, непропечённый и настолько чёрный, что напоминал кирпичи из спрессованного чернозёма. В обед приносили суп, приготовленный из переваренной воблы. Вечером подавалась каша из ячневой крупы. Иногда, но не каждый день, нас выводили на прогулку. Одновременно выводили и заключённых из других камер.

В другой камере этажом ниже находился учителя Емельянов и Карпов. Иногда на прогулке нам приходилось быть вместе. И вот Максим Емельянов решил сфабриковать провокацию против Карпова. Якобы Карпов ему сказал, что если его, Карпова, осудят, то он непременно совершит побег. В качестве свидетеля он решил использовать меня. Сказал: «Тебя, Михаил, скоро вызовут к следователю. Говори всё то, что я тебе передавал. Запомни, что следователь мне сказал, что тебя освободят». Вскоре меня вызвали по этому вопросу. Я ответил, что это не что иное, как болтология. Меня больше не вызывали.

Однажды в нашей камере производили дезинфекцию, и нас перевели в чердачное помещение с низким потолком и двумя окнами на уровне пола. По нам открыли огонь, т.к. мы, якобы, совершали попытку к побегу. К счастью, жертв не было. Оказался только один человек, раненый в плечо. Для расследования этого инцидента в камеру явились несколько военных во главе с прокурором, после чего нас срочно перевели в прежнюю камеру.

После трёхмесячного пребывания в тюрьме я окончательно ослаб. Меня поместили в тюремную больницу. Там я находился более месяца. Наконец меня вызвали к следователю. Следователь – молодой человек по фамилии Зольников. Он задал мне вопросы:

– Как фамилия, имя и отчество? Возраст, семейное положение?

Когда я ответил, что женат, имею двоих детей и сирот на воспитании, Зольников удивился. Он даже не знал, что у меня на иждивении находятся сироты.

– Вы обвиняетесь по статье 58 пункт 10, то есть за проводимую вами агитацию против мероприятий, проводимых советской властью. А именно: против коллективизации, налогов и займа. – сказал мне Зольников. – Признаёте ли вы себя виновным?

Вот это здорово придумано! Я вёл агитацию против коллективизации! Это же абсурд! Наоборот, я был первым организатором колхоза и в настоящее время состою его членом.

– Что вы говорите, не найдётся ни одного человека в селе Луговском, который бы сказал, что я агитировал против колхоза. Даже дети – и те этого не скажут.

– У меня достаточно оснований, чтобы вас обвинить. Служили вы в белой армии? – снова спросил у меня Зольников.

– Я был мобилизован, но в белой армии не служил. Я ушёл в военную фельдшерскую школу.

– Так признаёте вы себя виновным?

– Я повторяю, что виновным себя не признаю.

– Суд разберётся. Следствие считаю законченным. Распишитесь.

Я расписался. Наш разговор со следователем никем не фиксировался. Единственной целью следователя было обвинить. Но ни в коем случае не оправдать. Через две недели меня снова вызвали в то же самое помещение, где меня допрашивали и объявили, что я осуждён челябинской тройкой ОГПУ сроком на три года с зачетом предварительного заключения в тюрьме и с отбыванием срока в вишерских исправительно-трудовых лагерях. Мне предложили на маленьком листке бумаги расписаться, что с приговором я ознакомился. И я расписался.

Я всё ещё находился в стенах больницы. Меня спросили, могу ли я следовать в этапе. Я отказался. Когда я проходил в комнату, где мне объявили о сроке заключения, на пути находилась та самая комната, похожая на зверинец. В проёме между стальными прутьями я увидел Максима Емельянова и Матвея Карпова. Они собирались домой, получив освобождение. Я крикнул: «Максим!» Но он не ответил. Часа через два после этого я получил от Карпова передачу. Вскоре в Челябинск приехала на свидание со мной жена Зина. Она сказала, что на общем собрании граждан села Луговского разбирался вопрос в отношении меня. На собрании постановили, что я к кулацкому элементу не принадлежу, и всё взятое у меня имущество возвращено, и семья введена в дом. Это постановление было утверждено Усть-Уйским райисполкомом. В подтверждение всего сказанного Зина передала мне решение сельсовета, и добавила, что ей в сельсовете сказали, что меня освободят. Я ответил: «Всё это хорошо, Зина, но уже состоялся суд тройки ОГПУ, и мне определили срок наказания 3 года. Так что решение сельсовета запоздало». Оказывается, следователю Зольникову была гораздо лучше известна моя жизнь и деятельность в посёлке Луговском, чем моим односельчанам в числе 1000 (а может и больше) человек, с которыми я прожил 31 год. Всё-таки как нечестно, бессовестно поступил следователь Зольников! Одним росчерком пера искусственно создал из меня преступника (контрреволюционера), представив материал для суда в искаженном виде. После всего этого я потерял веру в справедливость. Меня отправили со вторым этапом. Во дворе тюрьмы произвели тщательный обыск.

Но решение сельсовета у меня не взяли. Погрузились мы в вагоны с решетками и в ночь выехали в сторону Свердловска. В Свердловске разгрузились, и всю партию проконвоировали в Свердловскую тюрьму.

Ночевали мы в Свердловской тюрьме всего лишь две ночи. Нас снова погрузили в вагоны-клетки и привезли на станцию Усольская. Услышали команду конвоя: «строиться по шесть и шагом марш». И дальше команда: «Кто сделает два шага в сторону, у того будет отрублена голова, как капустный кочан». Команда строгая, не правда ли?

Привели нас в Березниковские лагеря в Чуртане и сразу же разместили в деревянные (каркасные) бараки с двухъярусными нарами. На работу выводили ежедневно в сопровождении вооруженного конвоя. В сопровождении конвоя и возвращались с работы.

Работы были разнообразные: разгружали балласт с вагонов площадок, производили нивелировку стройплощадки у строящейся Березниковской ТЭЦ, носили строительный кирпич на «козе» на третий этаж ТЭЦ. После болезни физическая работа для меня была особенно тяжелой. Возвращаясь с работы, я с большим трудом передвигал ноги.

В Березниках я находился всего лишь один месяц. В августе 1930 года меня с партией заключенных водным путем отправили на Вишеру. По прибытии в Вишерские лагеря у нас произвели обыск. Здесь удостоверение, выданное Луговским сельсоветом, изъяли. А когда я освобождался в 1933 году, этого документа в моем деле не оказалось.

Получив согласие от Зины, я подал заявление на колонизацию. С ответом ждать долго не пришлось. Вскоре меня вызвали и сообщили, что моя просьба удовлетворена. Я вышел из лагеря для свободного проживания на Вишере.

Напротив строящегося комбината в сосновом бору группа товарищей – я, Аксенцев и Катасонов построили для себя каркасное жилище, благо материала на комбинате было достаточно. В 1931 году ко мне приехал семья. Местное начальство встретили мою семью в Соликамске очень радушно и отправили на Вишеру Я уже в то время занимал должность старшего счетовода, а Зина по приезде вскоре устроилась на работу в Вишерскую больницу кастеляншей. Зине здесь нравилось и это меня радовало. Снабжение было исключительно хорошее, работа удовлетворяла. Люди здесь были хорошие, культурные, от которых всегда можно было получить тот или иной полезный совет и наставления.

Дружили мы на Вишере с Замятиными – бывшие революционеры и партизаны, они попали в опалу и были сосланы на Вишеру. Дружили так же с земляком Сироткиным Николем Яковлевичем. Жена у него умерла, при нем был мальчик Витя.

Николай работал лесничим в Вишерском лесничестве, а потом его отправили в лесничество Усть-Улс и Ваю за 200 км от Вишеры. Витя жил с нами в Красновишерске.

В 1937 году Замятины муж и жена, также и Николай Сироткин снова стали жертвой репрессий, об их дальнейшей судьбе мне ничего неизвестно.

Вскоре нам дали квартиру и обеспечили казенной мебелью. Зина перешла на работу в торговую сеть. И так вот продолжали жить – работали, учились, росли. Зина посещала курсы кройки и шитья, я посещал школу по повышению политграмоты и вечернюю общеобразовательную школу взрослых. Преподавателем в школе взрослых был Дмитрий Степанович Нутрихин, в прошлом преподаватель артиллерийского дела в военной академии в г. Ленинграде, а сейчас он работал в отделе снабжения Вишерского бумкомбината. Нутрихин очень много помогал мне в работе в отделе снабжения. Особенно при составлении писем и телеграмм, касающихся вопроса снабжения. Нутрихин вел группу технические сукна, цветные металлы, а я вел группу хоз- и электроматериала, черные металлы и метизы. Когда я уже работал зав складами, часто приходилось сталкиваться со счетами на иностранных языках. Из Германии мы получали оборудование для буммашин, из Англии получали сукна, сетки, из Швейцарии – циркульные пилы и пилы для лесозавода. И разбираться в счетах мне также помогали Нутрихин и бывшая графиня Остен-Сакен. Однажды в конце 1932 года ко мне (тогда я еще жил в лесу в каркасном домишке) зашел Александр Андреев. Думаю, как же он сюда попал… Оказывается, как я потом узнал от него, его с семьей выселили на Вишеру, в один из лесозаготовительных участков. Нормы выработки были установлены большие, питание слабое. В результате Саша получил полное истощение. Саша, отчаявшись, оставил семью – сбежал, но, не имея документов, был задержан в Соликамске и был, как он говорит, жестоко избит.

Да, вид у Саши был изможденный, болезненный. По всему было видно, что в дальнейшем из него работника не получится. В начале 1933 году он скончался. Саша Андреев родился и рос по соседству со мной в поселке Луговском. Учился в той же школе, где учился я. Служил в одной части со мной в армии. Весельчак и музыкант, он заражал нас своей энергией и веселил, никогда не давал нам скучать. Я никак не пойму, за что же его выселили и в конечном итоге погубили человека?

Чего-то тут творится неладное.

Его жена Анна Ивановна входила в число друзей моей юности. Дочь бедного крестьянина Ивана Семеновича Панова, Она с двумя дочками, после смерти мужа еще почти 30 лет провела в ссылке и лишь не так давно возвратилась на родину. В мае месяце 1963 года проездом из Луговского я встретил Анну Ивановну, по возрасту она перешагнула за 60. Дочерей выдала замуж ухаживала за внуками.

В январе 1933 года меня из заключения освободили с правом проживания по всему Советскому союзу. Но я решил на родину не возвращаться. Предпочел остаться работать навсегда в Красновишерске.

В Красновишерске знали, что я из бывших заключенных, но не знали моей биографии. Меня продвигали меня постепенно по трудовой лестнице. Но не доверяли, как мне казалось, больших постов. Наш рабочий коллектив неоднократно избирал меня профорганизатором, и почти бессменно я состоял Членом редколлегии заводской стенной газеты.

В 1939 году заболела Зина, долгое время не могли поставить диагноз, от работы не освобождали. В конце концов диагноз установлен (плеврит гнойный). От работы освободили и перевели на инвалидность без денежной выплаты, так как 8 лет работы недостаточный стаж для назначения пенсии.

В 1941 году в августе я получил повестку из военкомата и в тот же день был отправлен в военную часть. 3-го августа привезли нас в Пермь в Кировский район (Закамск). Прибыли ночью. Зачислили меня в 629-й строительный батальон.

Жена стала получать денежное пособие по линии райвоенкомата, 140 р. в месяц. Да, Зина осталась совершенно больная, а дети малы – этого пособия для них было явно недостаточно.

1-го сентября 1941 года нас послали на работу – рыли траншеи под строящиеся объекты, а после обеденного перерыва разгружали баржи с мукой.

2-го сентября я получил назначение на должности бухгалтеров в Полазну Добрянского района, в лесозаготконтору, находящуюся в ведомстве 29-го стройтреста.

В феврале 1942 год нас из армии демобилизовали и прикрепили к 29 стройтресту до конца войны. Срывать семью с места не было никакого смысла. Во-первых, был слишком тяжел вопрос с квартирой, во-вторых, ежедневно можно было ожидать отправки в армию на фронт.

Вскоре потребовался завскладом, и меня назначили завскладом Полазненской лесозаготовительной конторы треста № 29. В Красновишерске же я заведовал складами, где месячный оборот составлял более чем в один миллион рублей. Спрашивается, зачем же собственно нужно было передвигать меня из крупного предприятия бумкомбината в маленький карликовый склад в Полазне, лишив меня перспектив на будущее, оставив беспомощную семью без средств к существованию?

Помочь семье я не имел никакой возможности.

В 1943 году я заболел пневмонией. Телеграммой была вызвана Зина. Мы договорились, что Зина из Красновишерска переедет в Полазну. С вопросом переезда долгое время тянулась волокита, так как всякое в то время передвижение было запрещено, и ей не давали документа на право выезда. Вопрос решился только к концу осени 1943 г., погрузились в баржу, которая должна следовать в Пермь с бумагой. С ее отправкой также что-то задерживалось. Баржа отчалила уже слишком поздно и, не дойдя до Соликамска 4 км, замерзла во льду. Таким образом, Зина и сын Станислав остались отрезанными от мира, совершенно без каких-либо средств к существованию. Зину больную и окончательно морально подавленную через месяц сняли с баржи и отправили в Соликамск.

В конце ноября 1943 года я получил от Зины из Соликамска телеграмму. На другой же день послали двух лошадей в упряжке с ездовым в Соликамск за семьей. В первых числах декабря 1943 прибыла семья. Зина уже была тяжело больна. При обследовании врач сказал, что ее дни сочтены. Однако Зина жаждала жизни и до самой смерти не теряла надежды на выздоровление. С каждым днем Зине становилось все хуже и хуже. Шестого января 1944 года она скончалась.

Смерть Зины – это самый трагический случай в моей жизни. Я был потрясен, Зина умерла на руках у меня. Еще за какую-либо минуту или долю минуты до кончины она произнесла последние слова: «Детей не обижай».

Дочь Инесса училась в городе Перми в фельдшерской школе, а сын Станислав находился при мне. И так началась моя новая жизнь, жизнь вдовца. Работал я все в той же лесозаготовительной конторе в селе Полазна, так как закреплен был за конторой до конца войны.

Работы приходилось выполнять разные: грузчиком на погрузке древесины, на выколке леса из льда. Некоторое время работал в каменном карьере в Чумкарском логу.

После продолжительного мытарства меня назначили ответственным по снабжению в контору, где к тому времени насчитывалось около 500 рабочих. Все виды продовольствия вплоть до квашеной капусты и картошки, а также техническое оборудование и материалы получали из Закамска – это в 60 км от Полазны. Вместо хлеба получали муку тоже в Закамске, в тресте № 29. И лишь через некоторое время построили свою пекарню и стали выпекать хлеб сами. Он получался значительно лучшего качества.

Работа по снабжению проходила необычно. В рейс выезжали ежедневно на автомашине ЗИС-5. Грузчиками мы не обеспечивались и, как правило, погрузку производил я вместе с шофером Морозовым. Домой возвращались глубокой ночью, а уже в 6 часов утра снова выезжали в рейс. В годы войны наше автохозяйство резиной почти не обеспечивалось. Работали на старых, до крайности изношенных покрышках. Камеры лопались, покрышки рвались. Ремонт производили в пути при 30-градусном морозе и нередко возвращались без колёс, на одних дисках. Но, не смотря ни на что, груз мы доставляли вовремя и рабочих питанием обеспечивали бесперебойно.

Помнится такой эпизод: однажды получили три тонны муки, которую через реку Каму (в связи с распутицей) на автомашинах переправить было невозможно. Тогда муку из Закамска перевезли по правому берегу и разгрузили напротив села Нижние Муллы. А через Каму в Муллы переправили на лошадях и разгрузили в здание пожарной охраны кирпичного завода. Ночь я провёл на мешках с мукой, а утром попросил у директора кирпичного завода автомашину для перевозки муки в Пермь. По телефону с Полазной договорился, что к 12 часам дня подам в Пермь на перевалочную базу автотранспорт для дальнейшей перевозки в Полазну. Шофёр Морозов в 11 часов переправился по льду через Чусовую. Лёд ещё был достаточно прочным, но у берегов уже появилась вода: Это означало, что вода в реке интенсивно прибывала. Муку на базе погрузили и в 14 часов выехали из Перми в сторону Лёвшино. Каково же было наше удивление, когда, подъехав к Чусовой, мы обнаружили, что река вскрылась! Быстрым течением по Чусовой тянуло отдельные куски льда. Причём сплошная масса льда прочно держалась, а толщина воды над поверхностью этой массы достигала 1 метра. Убедившись, что лёд довольно прочный, я приказал Морозову ехать по воде с большой скоростью. И, набрав скорость побольше, разрезая водную гладь, мы двинулись через Чусовую. Не доехав до берега 80 метров, машина заглохла. Кабину тут же затопила вода, часть мешков муки в кузове – тоже. Мы с шофёром влезли на крышу кабины. Течение в Чусовой, быстрое и куски льда, ударяясь о борта машины, издавали грохот.

Создавалось впечатление, что машина движется вместе с течением и её сносит к устью Чусовой, где она значительно шире. На противоположном (правом) берегу мы увидели человека. К столбу он привязал лошадь. И тогда я крикнул ему, чтобы он поискал на берегу трос, сел на лошадь и кинул конец троса нам. Что он и выполнил. Через несколько минут трос был в наших руках. Морозов погрузился в ледяную воду, зацепил трос за передний крюк машины. Второй конец мы прицепили к подошедшей второй машине и нашу машину вытянули на берег. Так мы были спасены. Затем развели костёр, обсушились, обогрелись, слили из картера воду, вновь залили масло, и уже через 3 часа мука была доставлена в Полазну. За своевременную доставку муки и «За смелость при переправе через Чусовую» нас с шофёром премировали.

В 1948 году в вырубке леса вблизи Полазны нашей конторе было отказано. Поэтому она перебазировались на левобережье Чусовой в пределы Верхних Городков. В Полазне же оставался алебастровый завод, и меня назначили его главным бухгалтером. Директором завода был Николай Маркович Земцов, до сего времени работавший шофёром. Впоследствии он стал руководителем крупного предприятия в Закамске, а потом директором вновь строящегося завода строительных материалов в Томске.

Но вернёмся обратно в 1948 год. В Полазненской лесозаготконторе треста № 29 главным бухгалтером работал Анферов Михаил Акинорович. В связи с переходом конторы на Чусовую Анферов был переведён туда же. Но, спустя какое-то время, Анферов из конторы уволился и снова переехал работать в Полазну. Там он устроился в контору нефтеразведки на должность главного бухгалтера. Мы дружили.

Однажды я заметил, что Анферов стал пить. И чем дальше, тем чаще. И вот как-то Михаил Акинорович приходит ко мне на квартиру немного под хмельком и со слезами на глазах сообщает, что пришёл попрощаться со мной. И только ради меня он берёт расчёт в конторе нефтеразведки и уезжает в Кудымкар. Я спросил: «Что значит ради меня?». А он рассказал мне, что начальник Добрянского НКВД Касаткин дал задание Анферову следить за мной и собирать на меня компрометирующий материал. За это Касаткин обещал выплатить 1000 рублей. Анферова часто вызывали в Добрянку, где задавали один и тот же вопрос: «Когда же будет собран материал на Вишнякова?» Анферов отвечал, что товарищ Вишняков очень ответственный, добросовестный и честный советский человек и какой же в данном случае можно составить материал. А ему отвечали: «Плохо работаешь! Очень плохо! Не можешь составить материал? Да вот взять хотя бы события в Корее...» После подобного «нравоучения» Анферову сделалось не по себе и стало до глубины души жаль меня. Поэтому он решил отсюда уехать.

Анферов уехал, а я остался жить среди людей, которым, быть может, тоже дали задание искусственно составить на меня материал и обещали за это деньги. Какая подлость! Какое вопиющее беззаконие творилось людьми, наделёнными властью! Только ради карьеры, ради личного благополучия. А знал ли Касаткин, скажем, меня лично? Знал он, что я за человек? Нет, он знал одно – что в моём документе обозначено «осуждён по 58 статье». Этого ему было достаточно для того, чтобы избавить район от «негодного» человека. А что на самом деле представлял из себя этот человек, ему было наплевать. Наплевать и на его дальнейшую судьбу.

 

Шли годы. Завод выпускал продукцию для вновь строящихся домов. Земцова перевели директором на кирпичный завод в Каховку (это на правом берегу в 15 км от Полазны).

В 1954 году в июле меня назначили директором полазнинского алебастрового завода, где я и работал до его ликвидации.

Завод был ликвидирован в связи с затоплением Камской ГЭС, и его ликвидация была поручена мне. С этой работой я успешно справился и в 1957 году был направлен на Закамский комбинат производственных предприятий треста № 29 мастером по обжигу красного кирпича.

20 сентября 1958 года переведён для работы на завод силикатного кирпича в должности заместителя главного бухгалтера.

11 сентября 1959 года с завода уволен на пенсию.

 

Поделиться: