⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

1.11. «По пути отца»

Мой отец – Вишняков Михаил Терентьевич – из очень большой семьи где было одиннадцать детей, и жили одной семьей. А у моего папы было трое детей, но первая девочка, родившаяся в 1924 году, она умерла маленькой. Я в 1927 году родилась, потом еще брат – Станислав Михайлович (он и сейчас живёт в Перми. Маму звали Зина Филипповна

Отец был из бедняцкой семьи, там даже чуть ли не из половичков сшивали одежду.

У мамы семья была покрепче. И вот она не побоялась за него пойти. Когда папу арестовали, так она за ним поехала в Красновишерск.

Они построили избу. Прямо здесь же лес рубили и построили. И маленькие комнатки, я очень хорошо помню. Топчанчик там был и деревянный стол, больше ничего. Вот такая узенькая. Но уже можно было жить.

Они уже сколько просидели в лагере, за колючей проволокой, а потом папе, предложили устроиться работать на бумкомбинат А бумкомбинат строили заключенные, и план постройки был рассчитан на три года, а построили за 18 месяцев.

А работать-то кому-то там надо было? Жителей-то там вольных-то небыло. Деревни – так они жили своими хозяйствами. И вот они из этих же заключённых стали приглашать на работу, ну, а папа грамотный. Его пригласили счетоводом. А пока он добрался до Красновишерска, его, значит, обокрали. И в лаптях, в такой арестантской одежде он пошел представляться на этот комбинат, на работу. Его приняли.

Их потом обеспечили жильем, квартирами. Построили город. Деревянный город, двухэтажные дома, на 2 подъезда, на 8 квартир. А в каждой квартире жило по две, по три семьи. Это все были бывшие заключённые и спецпереселенцы. Это были прекраснейшие люди! Там же не было ни воровства, ни убийств. Квартиры могли не закрываться. Вот такие были люди.

Там вот был один, по-моему, по фамилии Костров, врач. Его любило всё население. Когда он умер, его весь город хоронил.

У мамы был брат Дмитрий. Он строил «Беломорканал». И он вернулся отдуда очень больным человеком, с туберкулезом. И когда мы жили в Красновишерске, он к нам после Беломора-то приехал. Мы все жили в маленькой комнате. Рано он умер, молодым. Мама-то у меня рано умерла. Все эти тяготы, лишения ведь ей тоже даром не прошли. Она заболела туберкулезом. Может, брат вот приезжал больной, заразилась. Она работала кастеляншей в больнице красновишерской. Вышла на пенсию, пенсию ей не дали, потому что у нее стажа работы не было.

Когда началась война, мы в эту войну многое испытали, очень даже. Голод, голод, голод… И маму это подорвало.

Папу потом призвали в армию, его сразу же взяли, как война началась в 1941-м. Из Красновишерска взяли всех мужчин. И они уезжали от бумкомбината. Красновишерск оставался безо всего, лошади только остались.

Но на фронт папу не отправляли. А тогда строился химический комбинат в Закамске, и в Добрянском районе, их, трудармейцев-то, и определили на работу. А потом он счетоводом работал, может даже без образования безо всякого. А потом он в Красновишерске закончил курсы бухгалтеров и работал бухгалтером.

Он числился в трудовой армии 8 месяцев, а потом их перевели в распоряжение строительного 29-го треста. И без права уезжать. Они были закреплены, как в военное время.

Ну, а мама стала себя очень плохо чувствовать. Папа однажды заболел пневмонией, и после этого ему дали на сколько-то дней разрешение приехать.

И вот папа увидел как мы живём. Мама уже ничего не могла делать. он сказал: «Давайте переезжать». Переезжать на чём? На барже, на которой возили бумагу. А баржу что-то долго не могли снарядить. Шел 1943 год. Осень. Пока снарядили её, пока погрузили, и уже отплытие-то в ноябре месяце. А в то время очень рано зима наступила, и баржа застыла во льду. А мама уже такая была больная, что врач посмотрел ее и сказал, что дни ее сочтены. И она в ночь на шестое января 1944 года (только что ей исполнилось 45 лет) умерла. И папа остался вдовцом. Маму он очень любил. И когда он уже был стареньким и жил у меня, он все просил: «Похороните меня к Зине». Мы его похоронили в Полазне, из Кунгура привезли. Через 50 лет их воссоединили.

Папе в 1992 году государство через отдел соцзащиты, выплатил большую сумму денег, по тому времени: 17 тысяч рублей. Папа мне позвонил. «Инна, приезжай, я боюсь получать такие деньги». Я приехала, получили мы. Я говорю: «Папа, и куда мы эти деньги?» – «Да не знаю». Мне бы только подсказать: «Отдай внукам, подели». Каждый внук мог, добавив, купить по машине «Жигули» в то время. А я говорю: «У тебя есть добавить три тысячи? Давай положим на книжку». И мы в сентябре 1992 года деньги положили в Закамске на книжку. Они сгорели. Мы с братом получили по 190 рублей. Это по килограмму хорошей колбасы. А в то время мы могли на эти 20 тысяч купить 3 машины. И выходит, опять же государство нас обмануло.

Когда у меня родился ребенок, было очень трудно, и меня муж попросил ехать к его родителям жить.

Конечно, условия были не ахти какие: в маленькой комнатке жили родители, двое детей, и я еще с ребенком, да еще муж приезжал сюда. В одной комнатке. А жили, в совхозе, назывался он иногда Кизеловский, или Губахинский участок. Сейчас этого совхоза нет уже, и следов не осталось.

И вот, мне предложили ехать туда открывать фельдшерский пункт. И я приехала. И открывала. Население там было небольшое, всего 500 человек. Общественный колодец один. Но там было 22 национальности. Вот там были спецпереселенцы – из Западной Украины, из Белоруссии, татары крымские, цыгане, ну и Бог знает кто еще.

Жили в ужасных условиях. Это был барак, общий коридор и комната. Но в одной комнате жили по 3 семьи. Там были сплошные нары. Вот здесь одна семья, дальше другая, еще нары – третья семья.

Санитарные условия ужасные, вшивость невозможная. Мне приходилось организовывать жаровую камеру и прямо силой направлять белье на прожарку.

И пользовались все одним ведром. Там были только женщины, дети и старики.

После войны это было, в 1948 году. И вот мне пришлось среди такого контингента поработать. Но, потом, в 1949-м я уехала оттуда.

У меня муж-то инвалид войны был. У него не было ноги. Полюбила его с первого взгляда и не жалею! Повторилась бы моя судьба, так же бы пусть повторилась. По большой любви вышла замуж. И он у меня был очень порядочный человек. Детей очень любил. Он закончил институт. А мне, вот не пришлось. Я уже жила с его родителями, ему приезжать туда трудно было. Десять километров от Ергача надо было на лошадке…

А начальник сумасбродный был и не всегда давал лошадку. Пешком ему десять километров было трудно преодолевать. Но преодолевал… Иногда и пешком на костылях. И я решила: поеду в другое место. И поехала. Стала работать в амбулатории кукуштанской, фельдшером на приеме.

Объем работы очень большой, и вызовов-то очень много было, кроме основной работы – 40 человек, может быть, принять надо, и никому не откажешь – экстренные были вызовы: кто-то под поезд попал, где-то машина перевернулась, у кого-то огнестрельное ранение, кто-то утонул …

Сумка скорой помощи, – даже если я пошла мыться в баню, – она у меня при себе, пошла я в магазин – она при себе, пошла я за детьми в садик – сумка при себе.

Вот случай был: вызвали на роды. А участок не мой, относится к Курашиму, за рекой, за Бабкой. А это было весной, половодье, вода прибывает, там какой-то трос, по которому надо идти, или за него держаться. В общем, ужасно. Ночью ужасно через эту воду перейти.

Перешли, роды я приняла.

Муж роженицы меня обратно повел, а вода еще больше, бурлит прямо. Но он меня сумел перевести обратно через эту бурлящую воду. И он встал передо мной на колени.

Были случаи, что я с ног валилась, но я должна, я должна. Я там получила большую практику. И, конечно, все это мы делали даром. Никто нам ничего не платил, никакой коробки конфет, никакой шоколадки. Однажды, я тоже роды приняла, женщина ржаной муки мне хотела дать, вроде вознаграждения. Я говорю: «Что вы, что вы! Нет, нет». Но мы были вхожи в дома, нас могли чайком попоить, похлебкой покормить.

Слава ФЗО заканчивал. Он работал потом на заводе им. Шпагина У Славы такая же трудная жизнь, как у меня. Он не вышел ростом, потому что не получил нужного питания.

Когда я вышла замуж, карточная система была, а у меня брат, а у мужа была сестра. Вот, 4 карточки. А у меня карточки кто-то украл, и нам жить было не на что. Вообще. Вот если нету карточки, если нет хлеба, где мы его возьмем? Трудно было жить. Когда муж учился, у нас была такая мысль, что когда он закончит, мы купим печенья, шоколадных конфет, сливочного масла, и напьемся чаю. Точно так все и было, с его первой получки.

Я помню Пермь, еще маленькую. А в годы войны люди-то какие изможденные шли!

Вот на заводе Свердлова у нас работала хозяйка. Ведь она придет, она четверо суток не была дома, там же, у станка поспит – и снова за работу, поспит – и снова за работу. А когда она придет, такая уставшая, вот все это – окаленки, или сажа – внедрится в кожу, лицо черное. Вот это люди во время войны такие были.

Деревянная была Пермь. А дома-то, развалюхи. И транспорта не было.

Карточки отменили, вечно очереди были. За сметаной в 3 часа ночи нужно было очередь занять. А когда в магазин зайдешь, когда откроют, ее еще не подвезли, а когда дойдет очередь, там уже станет не 50 человек, а может быть, 550, и не купишь. За хлебом тоже стояли, по целой ночи, чтобы купить булку хлеба.

Все это было. Вот почему это было? Правительство не должно допускать до такого!

Позднее-то, 500 г хлеба давали нам, и стали давать карточки, на которые выдавали кило двести муки на месяц, 400 г растительного масла, 400 г сахарного песку и кило двести – это как бы мясные продукты, но могли дать рыбу, или консервами отоварить.

Так мы умудрялись, ну, молодежь, студенты, свой хлеб продать на базаре, за 100 рублей 500 граммов, на эти 100 рублей я 5 раз ходила на танцы, по 20 рублей билеты. На речной вокзал. Если кавалер тебя кружит, так ты по воздуху летаешь!

Приглашали, когда я училась уже в техникуме курсантов МАТУ. Они к нам приходили на танцы.

Из госпиталя раненые тоже приходили на танцы.

Мне в 1942 году дали трудовую книжку. Это мне 15 лет было. Я уже работала весовщицей на складе, где раньше работал мой папа заведующим.

Баржа стояла на пристани, на причале, и грузили эту баржу, тем, что привозили – каолин там, что-то еще, что для бумаги надо, что для фабрики надо было, может, камни, может еще что. Грузили вагонетки, а я, весовщица, вагонетку останавливала на весах, писала вес и отправляла ее дальше, на верхний склад. Там вагонетка разгружалась и обратно отправлялась. Такая работа была очень недолгое время.

Нас отправляли на пароходы – «Ишим», «Тургояк», «Чайка» – о тоже комбинатовские. На баржах увозили бумагу, а они буксировали баржи. И вот на барже нас агитировали, с нами проводили беседу, что «всё для фронта, всё для победы», что мы должны помочь. И нас собрали, человек 40 девчонок, дали нам одного юношу постарше, который руководил всеми работами. И на барже потянул нас пароход в верховье Вишеры, там нашли каолин, который был необходим на фабрике. Украину заняли немцы. Раньше каолин привозили с Украины.

Мы должны были эту глину, подходящий каолин, кирковать на берегу. Мы, дети, таскали эти тачки. Мы боялись с этой тачкой упасть – и в воду, и в баржу. Да и берег-то мог обвалиться и нас придавить. Мы грузили машины. Прямо стоим в яме, а на машину надо было глину забросить. Это мы, дети, школьницы.

И я имела в трудовой книжке запись и в 1942 году, и в 1943-м. Мне это потом пригодились, сейчас «Ветеран войны».

Но я там очень надсадилась. Грузили камни. Из них известь делали. А известь тоже для бумаги нужна. Так вот, вагонетка придет, а мы разгружаем. Этот камень, он огромный, его поднять невозможно. На колени его, к печи, вот так перетаскиваешь еле-еле, бросишь, думаешь – сам туда упадешь. У меня стал очень болеть живот. И я не знала, отчего это, думала, может это от питания плохого. Но как вагонетка уйдет, вот ляжешь, легче становится.

Я тогда, ребенком будучи, надсадилась, уже потом, у взрослой у меня обнаружили, что это у меня опущение обеих почек. А это же никто нигде сейчас не учтет.

Вот ведь какой был детский труд тогда. Мужчин не было. И мы выполняли мужицкую работу. Ну что в 14, в 15 лет девочка? Камень поднимает. Ладно, не отразилось на деторождении. Могло тоже отразиться.

Работали все, а платили мало. Зарплата у меня 170 рублей была. И на 5 минут нельзя было опоздать.

В Красновишерске мы жили недалеко от фабрики. И однажды, я проснулась – гудок гудит. Так я вот как была, только что-то на себя на ходу накинула и босиком бежала. А если бы еще задержалась, что бы одеться нормально, меня бы уже не пустили, и, конечно, за это судили. Мы там вообще по гудку жили. Все по гудку там было – и обеденный перерыв, и окончание работы, и если мороз. Почему-то во время войны были очень холодные зимы. Одна зима была с 63-х градусным холодом.

Если очень низкая температура, гудело 3 гудка. Это значит, что те, кто работал на улице, уже не выходили на работу. А если 2 гудка, то мы в школу не идем. А если один гудок – все нормально, идет жизнь

Сейчас я, конечно, думаю, что надо своим-то людям, родным-то людям, россиянам, чтобы лучше они жили, лучше. Достойны они лучшей жизни. Мы же трудолюбивый народ. Мы честный народ, правдивый народ. Бесхитростный народ, добрый. В нас много чего есть хорошего. А закалка-то ведь у нас тоже есть. От наших корней. Отзывчивые на любую боль, на любую нужду.

 

Поделиться: