| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
1.15. Если ты ссыльный
Родился в 1917 году в семье крестьянина в деревне Бараба Кетовского района Курганской области. В 1933 году вместе с семьей выслан на Урал.
Село Бараба большое. Дом деда стоял на берегу речки Юргамыш, притоке Тобола, на хорошем месте. С правой стороны – церковь, впереди через дорогу – сельская приходская школа. И большая площадь, где собиралась молодежь: в выходные дни там игры устраивали. Дом у деда тоже большой, и семья большая – четырнадцать человек.
Мой отец, Николай Яковлевич, в 1912 году женился, а через несколько месяцев ушел в царскую армию на действительную службу артиллеристом. Участвовал в первой мировой войне с самого ее начала, отличился в знаменитом Брусиловском прорыве.
В 1917 году, после февральской революции, когда армия распалась, отец вернулся домой. А в конце 1918 года село заняли «белые», и он, как многие односельчане, скрывался от мобилизации на пашне, за пятнадцать верст от села.
Когда пришли «красные», отца мобилизовали, и с конца 1918 по 1922 год он участвовал в боях против Колчака. И отец, и дед приняли революцию. Ведь лозунги-то хорошие, красивые: землю – крестьянам, фабрики – рабочим. Поверили, пошли за ними.
Мама моя – обычная крестьянка, безграмотная. В семье четверо детей: я старший, потом за мной брат Алексей, Степан и Лидия. Росли, радовались жизни.
Семья жила у деда, но не в одном доме, а в другой избе, которую построили в 1923 году прямо в дедовом дворе. Хозяйство вели совместно. В семье все было как-то мирно и разумно устроено. Никто не скандалил, никто не курил, не пил. Никто никогда не бранился, не высказывал резких суждений. Дед всегда совет держал со старшими в семье. И ощущался в доме всегда какой-то спокойный настрой. В семье все верующие были. Соблюдали церковные праздники. В церковь ходили и меня с собой брали. Я умел тогда даже на старославянском читать.
Дом открытый, гостеприимный, и всегда много народу. Особенно в праздничные и в воскресные дни. За праздничный стол садились, только вернувшись из церкви. Стол богатый по тем временам. Птицы у нас много было: и гусей, и индюков, и кур, и уток. На обед обязательно щи или суп. А на второе на стол ставили огромную жаровню с индюком или гусьем. И все ели вместе из одной миски.
Посты тоже всегда соблюдали. Все это было, пока церковь не закрыли в 1930 или в 1929 году. Помню, когда закрывали церковь и архивы церковные разграбляли, мы, дети, бегали туда и приносили какие-то книги и какие-то записи. Помню, как колокола сбрасывали. Мне было тогда лет двенадцать, и я ходил в начальную школу. А после ее окончания отец отдал меня в ШКМ – школу колхозной молодежи, за десять километров от дома. Жил у родственников, у бабушки одной.
Отец в 1931 году вступил в колхоз. Желания его не спрашивали. Собрали собрание бедноты: «Организуем колхоз?» – «Организуем!» Если не пошел, значит, ты или кулак, или подкулачник. Пришлось вступать.
Мы не были кулаками, но и к бедноте не относились. Хозяйство хорошее, крепкое. И скот, и птица, и все необходимое. Да и работали ведь все. Еще и «помочи» устраивали. Договаривались крестьяне: сегодня ты мне поможешь, завтра я тебе. На сенокос выйдут человек десять с «литовками», да как пройдут они – сразу гектара нет! Сильные, молодые ребята косили. С песнями, с шумом, с шутками косили! Любо смотреть. А потом все в озеро купаться.
Через день ли, два уже собирают сено. Тут и дети, и женщины – все выходили на работу, вся семья. Мужики копнят, мы с граблями бегаем, кто-то нагружает сено на волокуши, а кто-то стог мечет. Я на лошади верхом возил копны уже с пяти-шести лет.
Когда я учился в шестом классе, нас выслали. Это случилось 25 марта 1933 года. Утром посадили в сани и повезли. Только в 1948 году я узнал от бывшего председателя сельсовета, который организовывал высылку, что ему «сверху» была спущена директива на отправку 17 кулацких семей. А поскольку в селе единоличников было мало, то вместе с ними отправили и колхозников.
Приехали две подводы. Дали на сборы около двух часов. Сказали: «Ничего не брать, одеваться в то, что обычно носите». Разрешили матери взять сундук с бельем, больше ничего. Все осталось. Из еды взяли хлеб и около пуда пшеницы.
А за три дня до этого пришли комсомольцы с берданками и объявили бойкот. Что значит бойкот? Заколотили калитку крест на крест досками, заколотили ворота во двор, где скот был. Корова мычит, овцы блеют. И нельзя выйти накормить, напоить. Страшно было и дико. У скота-то вина какая?
В том, что происходило с нами, отец, сколько я помню, никого не обвинял. Позднее, уже в ссылке, он говорил: «Ребята, учитесь. Единственное, что хорошего есть в Советской власти, – она дает вам образование. Учитесь!»
Привезли нас в Курган. Поместили в огромное складское помещение с земляным полом. Там уже было много людей. Поесть нечего. Кроме кипятка ничего не давали. Питание привозили родственники и соседи деревенские. Кто молока, кто булку хлеба. Хотя и время уже голодное было – 1933 год. Урожаи в колхозе плохие, да и то, что родилось, все сдавалось государству. Сами колхозники на трудодень ничего не получали. Кормились только с огорода своего. Сложное было время. Но все равно люди приносили еду. В то время связи в деревне были прочные. Кумовья, соседи, родственники.
С неделю, наверное, нас держали в Кургане. А потом отправили. Тяжелая дорога была, холодная и голодная. Ехали в «телячьих» вагонах суток двое. Вагоны набиты людьми. С трудом можно найти место где поспать. Мы, четверо ребят, спали на сундуке, родители – сидя на мешках. Даже сходить по естественной надобности некуда. Поезд останавливался где-то в промежутке между станциями, и все выходили, вываливались из вагонов и оправлялись. И девушки, и юноши, все вместе, и не до стеснения было. Потом всех опять загоняли в вагон. Закрывали, заматывали двери проволокой и везли дальше под охраной.
На станциях – кипяток приносили. Мать заваривала взятую с собой пшеницу, и мы ели.
Наконец привезли на станцию Усолье: «Доехали, выгружайтесь». От Усолья под охраной НКВД шли пешком. Для детей и под вещи дали подводу. Обоз огромный, несколько сот семей, наверно. Некоторых отправили на север, а нас на юг повезли, в Чермозский район. На дворе стоял апрель, дорога подтаивала. Поэтому спешили, чтобы Каму перейти до ледохода. Потом шли правым берегом Камы. Помню, дошли до городка Орел, здесь нам дали возможность погреться и просушить обувь. Я не знаю, сколько суток мы шли. Прошли километров сто пятьдесят, наверное. Дошли до поселка Пожва еле живые. В дороге нас, конечно, не кормили.
В Пожве, на плотине пруда, стояло каменное здание: то ли цех был какой-то, то ли складское помещение. Там печки топились, тепло, можно было обсушиться. И нам впервые выдали пайку – по двести граммов черного хлеба. А на второй день взрослых уже повели на работу.
Отец сказал, что он плотник, и через несколько дней его отправили в Чермоз на строительство спецпоселка. К осени всех нас перевезли из Пожвы в этот спецпоселок Новочермозский, построенный спецпереселенцами в трех километрах от Чермоза. Отец продолжал плотничать. А другие работали на лесозаготовках, на лесоповале.
Жили в длинных бараках, перегороженных капитальной стеной. И с той и с другой стороны по три комнаты было, в каждой комнате семья. Независимо от того, два человека или десять человек в семье, все равно все в одной комнатке. Кухня общая.
И горе общее было. Поэтому, конечно, помогали друг другу. Ведь человеческое общежитие. Ничего не было: ни кола, ни двора ни лопаты, ни топора. Как не помогать-то друг другу? Помню, там старушка жила с сыном, моим ровесником. Я не знаю, как они туда попали. Ну, какие они кулаки? Сын чем-то заболел у нее, простыл, а она и сама не может. Как воды не принесешь? А за водой надо было идти километра полтора. Помогали, и я ходил за водой.
Отец, плотничая в соседней деревеньке Каракозка, помогал местным жителям. Так они ему дали лопату и топор. Мы с младшим братом с этим топором ходили за дровами в лес.
Получали ссыльные по двести граммов черного хлеба. Булки были огромные, по три килограмма. Я сделал самодельные весы: взял палочку, ниточку привязал и развешивал. А потом кричали: «Кому это кусочек? Кому, кому?».
Меня приняли в седьмой класс Чермозской районной средней школы. Ходил туда за три километра. Учителя относились ко мне хорошо. Помню, учительница физики Анфия Тимофеевна спрашивает: «Почему не идешь завтракать?». В школе давали горячие завтраки, которые стоили десять копеек. А десять-то копеек у меня не было. И она достает три рубля, вкладывает мне в руку: «Иди скорей». Я побежал. Поел. Там давали кусочек хлеба, граммов сто, и кашу. Три рубля – богатство-то какое.
Все по-доброму к нам, ссыльным, относились, и мы учителей любили, уважали. В этой школе я закончил десять классов. Там меня приняли в комсомол. Я был очень рад этому, активно участвовал в комсомольской работе и все поручения выполнял.
Мама болела и не работала на общих работах. Потом ей дали инвалидность. Она вышивала скатерти, вязала. Мы ходили с ней по деревням, меняли на картошку. Дадут за такую скатерть ведро картошки, мы и рады.
Очень тяжелый был 1933 год. Много умирало людей, каждый день похороны. Мы выжили благодаря отцу. Он, когда строили поселок, познакомился с одним из местных крестьян, который работал в Чермозе на скотобойне. Отец его спросил: «Вы куда кровь-то деваете?» А тот говорит: «Так спускаем». – «Ты можешь набрать сколько-нибудь?» – «Конечно, могу, у меня бочка есть небольшая». – «Так набери бочку крови, я приду за ней». Мы с отцом пошли и принесли бочку замерзшей крови. Мама ее жарила. Как это она делала, не знаю. Ведь никакого масла не было. Может быть, в воде варила, но мы с удовольствием ели. Благодаря этому выжили, семья сохранилась. Так жили и зиму до 1935 года. В 1935 году с января отменили карточную систему. Но хлеб нелегко было купить. Целые ночи стояли в очереди за хлебом. Где-то в середине дня покупали. В одни руки давали по одной буханке. Но все-таки уже не голодали, жить стало легче.
В поселке был клуб. И я всегда ходил в него. Участвовал в художественной самодеятельности. Можно было даже позаниматься. Я приходил с учебниками, выбирал место в уголке, где никто не мешал. Там горели лампы, а дома только фитилек горел в каком-то жире. Не знаю, где этот жир отец брал?
Еще в клубе газеты были, много газет: «Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Пионерская правда», журналы. Я все читал и следил за политическими событиями, в том числе и за судебными процессами над «врагами народа». И мы всему верили. Ну, если тебе об этом в школе говорят, по радио говорят, в газетах пишут, – как не верить? Не было никаких сомнений. И мы думали, что ведь и нас «враги народа» выслали. В 1930-е годы Сталин уже на устах всех был. Как не верить в Сталина? Верили ему, как Ленину.
В 1937 году я, первый из спецпереселенцев, закончил среднюю школу. Большинство моих сверстников работали. Трудно жили, кусок хлеба надо было зарабатывать. Но отец хотел, чтобы я продолжал учиться. Он сказал мне: «Обратись к коменданту». Дело в том, что без разрешения коменданта нельзя покинуть поселок. Обратился сначала к поселковому коменданту НКВД, а потом к районному. Жена районного коменданта Неволина вела у нас в школе математику и хорошо меня знала. Может быть, она с ним поговорила. Не знаю, но комендант принял меня и выслушал. Я ему рассказал о том, что хочу учиться, о своей цели, о жизни... И он говорит: «Помогу… Поможем тебе. Садись, пиши заявление». Продиктовал, я написал. И мне помощь материальную выделили – сто рублей. Тогда это огромные деньги были. Отец семьдесят-восемьдесят рублей зарабатывал. А мне сто рублей дают! «Вот тебе на дорогу, вот тебе трехмесячный паспорт. Поедешь сдавать вступительные экзамены».
Какая радость была! Я тут же пошел в «Уралторг», купил себе ботинки ленинградского «Скорохода» за 25 рублей: подошва резиновая, низ кожаный, а верх – парусина черная. И костюм купил за 14 рублей. В этом новом костюме и в новых ботинках поехал с приятелем в Пермь. Переночевали у его родных и – дальше, в Свердловск, в горный институт поступать. Сдал экзамены. Хотел стать геологоразведчиком, а меня зачислили на маркшейдерский факультет. Студенты-старшекурсники мне: «Зачем ты идешь сюда? Всю жизнь под землей будешь». В это время приехал из Сибирской сельскохозяйственной академии вербовщик, к себе зовет. Оплачивает дорогу, обещает стипендию, и без экзаменов: «Будешь агрономом или зоотехником. Не под землей, а наверху будешь, на природе…».
Согласился. Он мне тут же выдал тринадцать рублей на дорогу, взял у меня документы. Я поехал. Меня определили на агрономический факультет. Дали общежитие. Весь сентябрь работали в поле, убирали урожай. Я даже заработал рублей тридцать. Начались занятия. А после ноябрьских праздников вызывают в деканат и говорят: «Молодой человек, вы отчисляетесь». – «Почему? Еще и экзамены не сдавали». – «Ну, если так хочешь, то без стипендии?» А как я без стипендии. – «Нет». – «Значит, получи документы». Вместе со мной пришли за документами тогда дети священников, дети кулаков, дети репрессированных. Всех уволили. Это был 1937 год.
В Омске я, вчерашний школьник, работы не нашел и поехал в Курган, на родину. В Кургане, на рынке, случайно встретил своего дядю – родного брата мамы. Он меня узнал: «Я сейчас тебя не отпущу. Поедем со мной». Я недельку у него пожил. Надо было искать работу. В колхоз идти не хотелось. Посоветовали обратиться в районо. А там предложили работать учителем начальных классов: «Там опытные преподаватели, опытный директор, научат». Так я оказался учителем третьего класса сельской начальной школы. Директор мне все рассказал, все показал, учебники дал. И у меня пошло дело-то, не хуже, чем у других.
А в апреле меня вызвали в районо и назначили заведующим начальной школой в деревню Пролетарка. Говорю: «Какой я заведующий? Вы что? Не сумею». – «Приказы не обсуждают».
Подошел отпуск, и я решил навестить родителей. Они писали: «Приезжай. У нас сейчас более-менее свободно». Я приехал и тут же попал в комендатуру. Отняли у меня паспорт и сказали: «Ты был в ссылке и сбежал. Будешь теперь здесь безвыездным».
Районного коменданта Неволина, который давал мне когда-то паспорт, уже не было, и защитить меня было некому. Я снова очутился в ссылке. Но мне повезло. Это было лето 1938 года. К этому времени вышел «Краткий курс истории партии». Его должны были изучать все: большие начальники и рядовые милиционеры, работники НКВД и инженерно-технические работники. Преподавателем к работникам НКВД назначили директора школы нашего спецпоселка, Виктора Васильевича Безгодова. Он мне очень помог: поговорил с начальством, и меня не отправили на лесоповал, а оставили работать в местной школе завхозом. Позднее поставили учителем физики.
В 1941 году мне опять разрешили поехать в Пермь сдать вступительные экзамены в госуниверситет на заочное отделение физико-математического факультета. Сдал удачно, приняли. А 22 июня началась война.
В январе 1942 года призвали в армию первую волну спецпереселенцев. Несколько сот – из Чермоза. Шли мы до Перми пешком сто пятьдесят километров полторы суток. А в Перми объявили, что нас направляют не в армию, а в трудармию. Часть поедет в Свердловскую область, а часть останется в Пермской. Мой брат Алексей попал на лесоповал в Свердловскую область. Меня отправили в Лысьву в трест «Севуралтяжстрой». Сначала я попал на Лысьвенский металлургический комбинат слесарем в инструментальный цех. Вскоре оттуда послали на рытье фундамента под новый турбогенераторный завод. Все зимние месяцы рыли траншеи под фундаменты. Разжигали костры, немножко оттаивали землю и долбили ее. Основная масса трудармейцев – немцы из Поволжья. Еще было много украинцев, белорусов и евреев из западных областей Украины и Белоруссии.
Скоро я стал электросварщиком, обучился электросварке ручной, дуговой и работал на строительстве мартеновской печи. Иногда нас отрывали от работы и посылали на строительство новых цехов на территории Лысьвенского металлургического завода. Из заводов западных областей России привезли станки. Мы их устанавливали, и еще крыши не было, а станки уже вертелись, работали, и люди точили стаканы для бомб.
Мы получали восемьсот граммов хлеба и горячее трехразовое питание. Казарма наша была за колючей проволокой. И везде мы строем ходили. Строем в столовую, строем из столовой, на работу и с работы тоже строем. Жили в двухэтажной казарме. Все спали на нарах вповалку. Матрасы, набитые соломой, подушки тоже из соломы. Подъем, быстро, по военному. Чтобы трудармейцы не болели цингой, в обед давали кружку хвойного напитка: прокипяченные сосновые, еловые и пихтовые лапки. В 1943 году тем, кто выполняет норму, стали давать «стахановский обед» – дополнительную порцию каши. Но… всегда хотелось есть.
Денег на руки очень мало давали. Из зарплаты вычитали за питание и значительную сумму – в фонд обороны. На оставшиеся деньги, можно было купить только несколько закруток табака на рынке. Как-то скопил денег и купил котелок картошки, сто рублей он стоил. Пришел из столовой с ужина, сварил эту картошку и сразу всю съел.
Трудились по двенадцать часов с восьми до восьми с перерывом на обед. Если кто-то не справлялся с нормой, оставался на рабочем месте до тех пор, пока не выполнит. А утром опять на работу.
Отец тоже был в трудармии. Работал на лесоповале и потом – грузчиком в районе города Котласа Архангельской области,.
В ноябре 1945 года меня отпустили из трудармии как школьного учителя. Но так как еще до войны у меня были сданы экзамены на заочное отделение Пермского университета, я решил воспользоваться этим. Меня восстановили, но уже на очном отделении. Отец вернулся из трудармии в 1946 году.
Жизнь, кажется, стала налаживаться. Но еще долго на мне висел груз высланного «врага народа». На всю жизнь это осталось. До тех пор, пока я в 1993 году не получил полной реабилитации.
Поделиться:
| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
