⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

1.16. У нас даже фруктовые деревья вырубили

– Представьтесь, пожалуйста.

– Меня зовут Валентина Андреевна Кропотина. Я 1930 года рождения. Девичья фамилия – Колкова. Родилась в Белоруссии, Витебская область, Чашницкий район, деревня Кожары. Оба родителя белорусы, теперь их нет, осталась сестра. У нее сын, мой племянник.

А у меня детей не было. Не доносила ребенка. На Курилах жили. Остров Шикотан, я в 1950-х годах работала там на китокомбинате. 8 месяцев беременности почти было, начались схватки, а потом уже воспаление, а лекарств не было…

– А кто были ваши родители?

– И отец, и мать крестьяне. Были свои наделы земли, но торговлей не занимались, только себя обеспечивали. Садили картошку, сеяли зерновые, корова была, свинья, а потом – попали под раскулачивание.

Четверо первых детей у мамы умерли, видно, условия были тяжелые, а двое – сестра и я – выжили. Сестра живет в Перми, но она уже не ходячая. А родители здесь похоронены.

– Вы помните село, где жили в детстве?

– Одно из моих первых детских воспоминаний – раскулачивание. У нас за домом даже фруктовые деревья вырубили. А мы и кулаками не были. Я, маленькая, боялась одна сидеть дома взаперти, разбила окно ручонками, вся обрезалась. Соседка прибежала, забрала меня к себе, руки обработала. Зимой это было. Мать не брали на работу, даже в колхоз не взяли. Отца увезли – без суда и без следствия. Все забрали, все, что было. Еду забрали. На доске было насеяно сколько-то муки... Хлеб пекли и из картошки, и из травы. И даже эту муку ссыпали с доски. Оставался один мешок гороха, мама на него села и меня на руках держит. А все равно ее стащили с мешка и все унесли...

А чем жить? Мать ходила по домам, работала за копейки. Поденщина. Сенокос или жатва, серпами жали, вот это всё делала и картошку копала. Сестра в школу ходила, она старше меня. А потом приехала тетка из Иркутска, отцова родная сестра. Отца уже освободили, но не разрешили за нами в Белоруссию ехать. И он сестру за нами послал.

Мы в Иркутске жили, у тетки был частный дом. Рядом мост деревянный пешеходный, через приток Иркут. И нас затопляло, несмотря на высокие берега, даже через пол вода выходила. Но дом все-таки добротный, мы на чердаке сидели. А потом прямо по улице подошел катер, нас перевезли на другую сторону. Там Иркутский централ, тюрьма большая, обрыв, дорога и река. Реки большие, но Ангара такая! Бросишь денежку, и видно, какой стороной легла, такая вода чистая и холодная. Мы в Иркутске жили около трех лет. Но нас и оттуда выселили. Нас отовсюду выселяли.

Мать с отцом поехали на лесозаготовки. Людей в поселке немного было. Одна улица, и на одной стороне дома. Отец и мать пилили бревна. Сестра в школу ходила, а я дома сидела. Мне дадут команду: «столько-то картошки начисти», а я и не могу одна начистить, девчонок позову.

Хлеб месяцами не отоваривали по карточкам. Я с кем-нибудь да договорюсь, отоварю один или два талона. Несу домой. Мама совсем безграмотная была, крестиком подписывалась. А у отца 4 класса образования. Он писал и читал газеты.

Мы все время с мамой жили и росли. Отец работой занимался. Даже помню, когда жили в Абакане, там школу занимала войсковая часть, и пригоняли лошадей из Тулы. И я видела, как отец этих диких табунных лошадей объезжал, и как они сбрасывали его. Я до сих пор этих лошадей боюсь...

Отец в Абакане завхозом в школе работал, мать – уборщицей. Война началась, когда мы в Абакане жили. У отца была 92 рубля зарплата, у матери – 30 рублей.

– Его не взяли в армию, потому что пожилой был?

– Из-за того, что репрессированный был, его взяли в трудармию.

– Вы говорите, что больше трех лет вам не разрешали жить на одном месте?

– Да, в Иркутске прожили три года, и «убирайтесь!». На «Пятом отделении», это где-то за Черемховым, три года, и «убирайтесь!» В Абакане очень много репрессированных было – немцев Поволжья. В Абакане нас уже не трогали.

Я 8 классов закончила. Можно было и десять закончить, но мы очень бедно жили, пришлось идти работать. Сначала окончила платные курсы счетоводов. Денег не было за курсы платить, я отрабатывала, делала уборку. Потом преподаватель, плановик, он работал на хлебозаводе, пригласил меня работать учеником в плановый отдел. А потом я дальше училась, тоже платно, на бухгалтера. Хорошо закончила. И всю жизнь проработала бухгалтером. И сестра у меня тоже бухгалтер.

Детство так голодно прошло. Я и хлеба магазинного не видела, для меня это был праздник. Даже когда училась во вторую смену, а дома есть нечего, мы с мамой шли на старые картофельные поля и картофельную гниль собирали. Потом лепешки делали или клецки.

– А был страх?

– Всегда был. И у сестры, и у меня.

– Когда вы учились, в школе знали, что вы репрессированная?

– Нет. Никто ничего не знал. Иногда слышала, как отец с родственником, с дядей Сашей разговаривал. Но они всегда или на природу уйдут, или, где сено есть, сядут и разговаривают. Потом придут, мама им стол накроет. А я не присутствовала. Какой мне тогда интерес?

– Но слышали, что отец про лагерь говорил?

– Нет, никогда. Единственное краем уха слышала, что он чуть там не умер. В лазарет попал, там лежал, опухший весь. А на кухне белоруска работала, и она его подкармливала. А так там многие погибали.

– А родители на русском языке говорили или на белорусском?

– Отец на русском говорил, а мать так и не научилась. Я на белорусском не разговариваю, но все понимаю. Ездила уже спустя 30 лет из Перми в Белоруссию. Уже три раза ездила, и мужа возила, ему очень там понравилось. И думала: как там, а вдруг не узнают да не пустят. Но какой гостеприимный народ, какой добрый, какой доверчивый! Вот идет чужой с поезда, со станции, так они выскакивают на улицу и здороваются, кланяются. И вот на станции Чашники я вышла, чтобы узнать, где это – Сорочино – там тетка жила. И какой-то мужчина меня на розвальнях повез. Там уже снег был, и он довез. И тетку я увидела – копия мама, как не узнать! И она меня узнала, я копия мамы. И так много разговоров ночами было. Очень хорошо принимали. И даже приходили со всей деревни проведывать. И с той деревни, где мы с мамой жили, и из другой деревни, где еще одна мамина сестра жила – Агриппина. Она всю ночь со мной проплакала.

Такой добрый народ белорусы. Я сама по характеру резкая, вспыльчивая, но если ко мне по-хорошему, так я все отдам, вся выложусь. Для пользы, для человека. Не люблю ни вранья, ни обманов. Всю жизнь проработала бухгалтером, 37 лет чистый стаж, а никого никогда не обманула, не обсчитала. Все до копейки. И к людям у меня такие же требования.

– Вы пионеркой были?

– И пионеркой, и октябренком была. Комсомолкой была.

– А в партию не вступили?

– Уговаривали на Сахалине. Я сказала: нет. Отказалась. Знала, что я репрессированная, знала, что будут проверять.

– Как вы познакомились с мужем?

– Я на Сахалине вышла за него замуж. Окончила курсы бухгалтеров. И была вербовка на Дальний Восток. Я поехала, так меня сразу в бухгалтерию. На китокомбинат островной.

– И сколько вы там проработали?

– В общей сложности на Сахалине и Курилах 10 лет. С мужем познакомилась на танцах. Я любительница танцев была. Муж партнер по танцам замечательный: высокий, прямой, танцевал – прелесть.

– А муж откуда родом?

– Пермяк.

– А как он оказался там?

– Муж был летчик. В Ейске окончил авиационное училище. Потом его полк расформировали. Мы переехали в Абакан. Там прожили недолго и переехали в Пермь. Его мать уговорила: «давайте в Пермь». Ну, поехали в Пермь. Он уехал раньше. А я осталась продавать дом. Продала и приехала. Сколько-то сидела дома, потом пошла на работу. А он пошел в военкомат. Его уговаривали, чтобы шел в милицию работать – квартира будет и прочее. Но он сказал: я не пойду, не надо мне квартиры, ничего не надо. И пошел на завод Свеодлова.

– А не было проблем с пропиской, город-то закрытый?

– Так я уже на его фамилии была. А он пермяк – солены уши.

– Вы мужу рассказывали о репрессиях?

– Да никаких трений не было. Мой-то отец, наверное, ему рассказывал. Мужские разговоры, за чаркой. Мы идем по своим делам, а они сидят, разговаривают, муж моей сестры еще.

– Отца реабилитировали?

– Да, но он до реабилитации не дожил. В 1972 году умерла мать, парализованная лежала 9 месяцев, он за ней, через шесть дней умер. На Пасху оба умерли.

 

Поделиться: