⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

1.17. Это не власть, а преступники

– Представьтесь, пожалуйста.

– Антонина Михайловна Моисеева. Я 1927 г. рождения. Моя девичья фамилия – Костикова. Родные все в Саратовщине. Я там родилась в славной деревеньке Чеганак. Отец у нас был председателем поселкового совета, его выбрали после гражданской войны, потому что он вызывал доверие, был грамотный, эрудированный. Пропадал сутками на работе. Не пил, не курил, и вся его родня не пьющие и не курящие.

Я старшая из детей, они совсем маленькие были. А теперь уже ушли из жизни. Я одна осталась из нашей семьи.

– Расскажите об отце.

– Отца звали Михаил Иванович Костиков. Он 1897 года рождения. Прошел гражданскую войну, а в Отечественную ушел добровольцем, чтобы искупить какую-то непонятную вину – он раскулаченный. Я нашла потом папино заявление о том, чтобы его взяли добровольцем на фронт. Папа сказал: «Я иду на фронт, чтобы оправдать себя, я не виновен, я должен чувствовать, что я гражданин Советского Союза». А вернулся – 17 ран, череп пробит, терял сознание, память, долго не приходил в себя. Доставали осколки, лечился в трех госпиталях Москвы.

Когда я повзрослела, – родителей уже на свете не было – решила, что надо, наконец, узнать точно, за что отец и семья наша пострадали. Мы жили в Чеганаке, это Аркадашский район. Там поблизости жили хорошие, трудолюбивые люди – немцы (Республика немцев Поволжья, Саратовская область – ред.). Отец тоже трудяга. Хоть он и был руководитель, но и частное хозяйство имел, от деда перешло. Жили все вместе, папа строил дом, и тут нас решили раскулачить, за что – непонятно. И материалы, что я получила из саратовского архива, не помогают. Овечки были, куры, дом, лошадь, корова. Еще обозначена машина какая-то, я думаю, это прялка. И хлеб – полтора пуда. Мебель папа сам делал, деревянную.

Мамочка рассказывала, что когда нас забрали и повезли на Урал, то папе даже не дали сменную рубашку – в чем были, в том и увезли.

– Вас раскулачили в 1930-м?

– Материалы относятся к 1929 году, а увезли, может быть, и в 1930-м. Не могу сказать, мне было всего три года. Оттуда началась кампания раскулачивания – с Поволжья.

– А детские воспоминания о доме остались?

– Я помню красивый сад, где я бегала, помню постройки и подвал. В подвале у нас хранились моченые яблоки. Все хорошо устроено, аккуратно. И еще, помнится, как родственники к нам приходили, маме помогать надо. Дедушка звал меня: «Дочка, принеси травки для подушки». Это он травкой, как подушкой, обкладывал яблони. Или еще: «Дочка, принеси крупные яблоки, антоновские». Я беру своими маленькими ручками, еще не обхватывали они большие яблоки. Несу деду.

В семье и прадедушка жил. Дед и бабушка, отец с братьями и сестрами. Мама. Нас трое появилось. Теснота! Но дружная семья была. Любили, уважали стариков. Папа и мама их называла по имени отчеству всегда. И между собой было принято называть всех ласковыми именами – Фенечка, Манечка. Выпивок дети не видели.

Когда нас освободили, и когда папа с войны пришел, так было тяжело… Но – ни рюмок, не табака. Раз и навсегда распределены обязанности. Мужчины должны работать в поле. У женщин хватало дел дома. Нужно кухней заниматься, продукты заготавливать, огород поддерживать. О детях заботиться. Рукодельничать. Мама моя, например, вязала ажурные платки, всех обвязывала: и сестер, и теток, кто заявочку даст.

Нас всех воспитывали одинаково. Ни грубостей, ни ссор. Все трудились. У всех распределены грядочки. Это Сашина грядочка – он очень хорошо полол. Эта Володина, эта Валина. Я и сама воспитывала так своих деток. На работе от зари до зари. Детям записочку напишу: сделайте то, то и то. Приезжаю – все сделано. Оставляла им только еду. Они оценки друг другу ставили за дежурство. И если тройку получил, – дежурь еще раз. В конце концов дети всему научились: ремонтировали квартиру, рубили дрова, строили, шили.

Папа у нас был умница. Ему грамоту дали по окончании 4-го класса, обещали в гимназию принять. Но бабушка сказала: «А кто будет работать в поле?». Так и остался аж до 1929 года, пока его не забрали. А он даже в ГУЛАГе учился. Изучал иностранный язык, математику. Его окружали хорошие люди, профессора, научные работники. На расстрел людей водили. Отец переживал, что до него очередь дойдет, и его поведут. Каждый вечер, каждую ночь кого-то уводили.

Мимоходом папа рассказывал об этом, но осталось осадочком у нас. Он рассказывал маме, потому что и она тоже отбыла свое. Рассказывала, что женщины были малограмотные вокруг, не обученные ничему, а вот мужчины – грамотные, умные люди. Никакой за моими родителями вины. Если бы эти люди сохранились, если бы не раскулачивали, не переселяли, страна была бы сегодня богатая, и дети получили бы наследство. У меня дочка замуж выходила, мы не могли ей приданое дать. Образование – единственное, что они смогли получить. Две дочери инженеры, а третья педагог.

Когда отец вернулся, ему поручили вести ликбез, это были 1933–1934 годы. К нам приходили совершенно неграмотные люди. И он вел занятия. Периодическую печать получал, следил за газетами. Собирал библиотеку. Его очень хвалили. Я недавно написала в Чусовское районо, чтобы не забыли, что один из первых курсы ликбеза вел Михаил Иванович. Еще назвала ряд фамилий, сколько помнила, но они не откликнулись.

Мама была домашняя хозяйка. Потому что четверо детей, нужно же хозяйство вести. Тихонечко завели козу, затем корова появилась. Покос был. Мама главная дома. А папа работал в бухгалтерии, уставал. Но и в хозяйстве помогал прилично. Сам построил дом. Перед войной как раз, деревянный.

Дедушку по маминой линии сослали на Соловки. Она часто говорила, когда не слушались, мне и моему братику Володе: «Вышлю на Соловки». С Соловков никаких вестей не было. А дед по отцовской линии сгинул в Караганде. Бабушка умерла в тот момент, когда вещи уносили при раскулачивании. Мне кажется, это не советская власть, а преступники.

Родители были религиозные, знали все молитвы. Папа особенно знал. Он говорил, спроси его посреди ночи, все прочтет наизусть. Но я не видела, чтобы они молились. Они сказали: «Чему вас учат в школе, тому и учитесь, а это, может быть, и не обязательно». Я с трудом выучила несколько молитв, иногда молюсь по вечерам.

А вот внучка моя, от средней дочки, ушла в монастырь. Говорит, это ее путь. Сказалось, наверное, что все наши родственники были религиозные. Церковь недалеко. Нас троих окрестили. У мамочки была одна икона, видно, она ее давно приобрела. Оставила ее мне в наследство. Мы ходили в храм к внучке, и матушка Мария дала мне несколько молитв, я ей очень благодарна. Я их выучила наизусть. А муж у меня читает Псалтырь вечерами. Просит у Всевышнего здоровья.

Мы все учились. Папа пришел с фронта, чтобы детей выучить. Саша стал летчиком, последнее время преподавал в политехническом институте, в горном техникуме. Теперь уже ушел из жизни. Я получила высшее образование – сельскохозяйственное. Проработала 20 лет в агрономии. Затем агрономы не стали нужны, их сократили, пришлось переквалифицироваться. Пять лет училась и стала преподавать во домах культуры, школах, клубах прикладное творчество. До сих пор работаю. 52 года стаж – 20 лет агрономический, 32 – педагогический. Хотела уйти, но руководители убедили: «Не бросайте детей». И мне пришлось остаться. Дети любят со мной работать.

– Ваш отец никогда не был партийным?

– Желания, видимо, особого не было. Когда ушел на фронт, там ведь их агитировали. Партийному больше доверия. А он все равно не вступил.

– Как он относился к советской власти?

– Хорошо относился.

– Несмотря на высылку семьи, раскулачивание?

– Да, несмотря на это. Он был оптимист. Раскулачили, наказали, – когда-нибудь разберутся. И разобрались. Он заново все начал. Боялся только расширить свое хозяйство. Маме наказывал: «Не сади смородину! Отберут! Не сади столько картошки – отберут!». Мама тихонечко уйдет в лес, полянку раскопает, – посадит. Осенью картошечка своя. Папа сердился, боялся, что отберут, а так не осуждал.

– Куда вывезли вашу семью сначала?

– Сначала вывезли в какую-то деревеньку, там было два или три дома. В Саратовской области. А потом на телеге куда-то. Брат еще только начал ползать. По дороге ехал мужчина, и, помню, наехал на него, схватил за ножку и кричит: «Кулацкое отродье, что ты тут ползаешь?»

Помню, как мы ехали в вагоне. Как мама меняла пеленочки Саше. Приехали на Всесвятскую (Чусовской район Пермской области – ред.), в барак. Он клопиный был, и мама каждый вечер заваривала клопов кипятком из чайника, чтобы они не кусали нас. Спали на нарах. Мы, дети, думали, что это и есть нормальная жизнь, и не беспокоились как-то о будущем. Быть рядом с родителями – вот и все счастье.

Там много народу было, много крестьян. Только вот ученые почему туда попали, не знаю. Вышки наблюдательные хорошо помню. Колючая проволока. Мама с папой уходят, нам наказывают: «Не ходите никуда, медведи съедят». Даже за ягодами не выйдешь.

– Когда вас привезли в Чусовой, чем занимались родители?

– Мама в столовой работала и шила простейшую одежду. Из мешковины. А папа заготавливал лес. Помню, заболел от тяжелой работы. Его отправили в городскую больницу. Ему там сделали операцию.

Потом кончилась барачная жизнь, людей стали отпускать. У нас не было документов. Их отобрали, когда раскулачивали. Я в школу поступала, у меня не было документа. Поступала в институт, а у меня документа нет, свидетельства о рождении нет.

Папа отмечался в спецкомендатуре каждый месяц, и у него паспорта не было. И у мамы – тоже. Только после войны мама его получила, и папа пришел с войны, тогда только паспорт получил. Я получила свидетельство о рождении только в 1944-м. И то только благодаря тому, что папа воевал и сделал запрос в Саратовщину, написал, что дети без документов. Три свидетельства нам выслали.

В школе меня не принимали ни в октябрята, ни в пионеры, ни в комсомол. Знали, что я – человек высланный. Учителя давили, а дети меня любили, и все спрашивали: «Почему Тонечку не принимают, пусть она будет с нами».

– А было ощущение ущербности? Что вы не такие, как все?

– Да, было. Почему другим можно, а нам нельзя? Непонятно. Без документов – почему? Почему никуда шагу не ступить? Честно говоря, легче на душе стало лишь когда узнали в 1991 году о реабилитации. Стали писать, что-то узнавать. Писали в Саратов, ходили в УВД. Три или четыре года переписывались. Сначала получила бумаги о реабилитации папы, потом пришел ответ, что и я реабилитирована. Я еще просила реабилитировать брата и сестру. Пока оформляли документы, они умерли.

Война закончилась, и я пошла учиться в сельхозинститут. Приехала в Пермь, училась на дневном отделении. Хотела стать агрономом.

Жили в общежитии, по восемь человек в комнате. В свободное время занимались спортом и художественной самодеятельностью. Я, например, была в хоровой студии, занималась лыжным спортом и легкой атлетикой. Были смотры художественной самодеятельности. На одном таком смотре с будущим моим мужем познакомилась, он играл на аккордеоне.

Я тогда не знала, что он сидел. Отсидел и сразу занялся наукой. Дядя Моисеев Александр Кузьмич помог. Обязательно надо, говорит, получить высшее образование. Подарил ему брючки с заплатами сзади. И Борис Иванович в одних этих брючках на отлично закончил институт.

У них семья добрая, все либо врачи, либо учителя. Когда мы решили пожениться, у меня на руках уже было направление в Казахстан. Я пошла в областное управление сельского хозяйства. Вместе с мужем. Они мне дают направление в семеноводческое хозяйство – совхоз «Первое мая». Пермь – Серьга, это в Пермской области. Туда требовался специалист.

Приняли хорошо. Председатель хозяйства был сын «врага народа». Это я уже потом узнала. Мы с ним поддерживаем связь, он сейчас живет в Москве. Проработала в совхозе 11 лет. Жили с мужем, он в райисполкоме работал, а я на полях.

А потом началось дело с премией. Шел 1953 год. Умер Сталин. А тут мне решили дать государственную премию за успехи в сельском хозяйстве. Документы специально оформляли, послали в Москву, и премия пришла. Бухгалтер даже поздравил, а потом раз – премии нет. Написала в министерство: почему премия задерживается? Прислали корреспондента, чтобы разобралась. Кто-то мешал. Какой-то Мелехин в райисполкоме, был против, он временно исполнял обязанности председателя. Заявил, что я не заслужила государственной премии, и начал фабриковать нелепые обвинения. Но корреспондент разобралась. Меня оправдали. Из областного управления сельского хозяйства приезжал начальник. Итог такой: выдали 1/6 премии.

А объяснение простое: я дочь «врага народа».

– А второй арест Бориса Ивановича с чем был связан?

– У нас были семенные участки. Эти семена должны были оставаться в совхозе. А у них план был по заготовкам зерна, и они ринулись на меня. Поставили мне в вину, что я сдерживаю хлебозаготовки. Но будто виноват мой муж. А он и не знал ни о чем. У нас ведь сохранная записка выдается кладовщику, что семенной материал засыпан. И кладовщик эти семена бережет. Потому что это элитное зерно. А они ночью послали машину и увезли это зерно. Кто дал указание? Райисполком. Узнаю на утро – у меня чуть не инфаркт. Звоню им, спрашиваю: «Куда вы его засыпали?» Они говорят, что в отдельный сусек. Съездила, посмотрела – правда. «Вы должны нам его вернуть, это ведь семенное зерно». Пришлось им вернуть.

А мужа арестовали, будто бы он мне мешает, сдерживает поставки. А это ведь моя работа, а не его. Он мне потом уже рассказывал, как сидел две страшные ночи.

Был такой человек – Чайников, жил в деревне и обо всем докладывал в КГБ. В частности, обо мне. Однажды приезжают из органов и говорят: «Вы крадете зерно». Я спрашиваю: «Когда, где и куда? Зачем мне красть зерно?» А вот, доложил житель деревни Чайников. Они не скрывали, чей был донос. Я говорю: «Давайте разберемся. Если я беру на проверку в контрольно-семенную лабораторию, то там должен быть килограмм зерна. У меня на все акты в папочке. И копия акта в контрольно-семенной лаборатории». Разобрались…

Все знали, что Чайников доносчик. Он однажды мне угрожал. Шли на поля проверять всходы, шли перелеском вместе с председателем сельсовета, и этот Чайников сказал: «Подожди, мы где-нибудь под кустиком тебя закопаем». Анна Васильевна, женщина, председатель сельсовета, сказала: «Не ходи-ка ты одна, он ведь все может».

– Расскажите, как вы вступали в партию.

– Это было тоже в 1953 году. Меня ведь не приняли. Двух учительниц приняли. А по поводу меня опять сигнал, что я дочка «врага народа», «кулацкое отродье». У нас секретарь парторганизации был хороший человек, самостоятельный. Но сорвалось. Ведь в органах все известно. Я не знала, а они сообщили.

– Как Вы отнеслись к смерти Сталина?

– Все плакали и я тоже… Ведь нам за многие годы внушили – его надо почитать, как бога. А потом пробуждение наступило – зачем мы плакали, ведь человек столько зла сделал? Не знаю, конечно, как относиться к партии, но я и от нее ничего не получила. Работали лучше, чем партийцы. А зарплаты самые маленькие. Мы ничего не говорили, молчали. Жили надеждой.

 

Поделиться: