1.3. Повесть о детстве

Ф. Лисовский¹

На Украине в Житомирской области Емичинского района в период НЭПа рабочий, мастер стеклодув с Курчинской Путы купил участок земли в селе Кукогута, который принадлежал разорившемуся в то время Кукогутскому стеклозаводу. На месте завода были груды битого стекла и остатки различных стройматериалов. Посредине протекала речка. Вдоль речки – скалы, огромные валуны, заросшие терном, сквозь который невозможно было пролезть, такой он был колючий. Сразу за речкой возвышался холм, и на этом холме стоял огромный крест, огороженный штакетником. Такие кресты стояли возле проезжего тракта около каждого украинского села. Около речки была ольховая роща. По берегам рос тальник. Под берегом скапливалось множество вьюнов. Сельские ребятишки часто с котомками приходили туда и руками ловили скользких вьюнов. В речке водилось много разной рыбы: щука, окунь, плотва, налим, лини, было много раков. Весной в половодье на берег речки приходили мужики с острогами. Выбирали удобные места ниже водопада и били щуку, которая шла на нерест. Часто можно было видеть, как большие щуки прыгали через водопад.

Была мирная, спокойная жизнь, никто не запрещал ловить рыбу, не слышали слова «браконьер», всем хватало рыбы, кто не ленился ловить. В теплые украинские вечера в ольховой роще ухали совы, выводили свои нежные трели соловьи, неслышными тенями мелькали летучие мыши. Невольно вспомнишь украинскую песню:

Садок вишневый коло хаты,

Хрущи над вишнями гудуть,

Плугатыры с плугами идуть,

Спивают идучи дивчата,

А матери вечерать ждуть.

В такие вечера многие жители села разводили на улице костры и в больших котлах варили молочной спелости кукурузу. Подсаливали ее и сзывали соседей. Смех шутки, песни, которыми украинский фольклор очень богат.

Вот здесь и поселился мастер-стеклодув с семьей, с матерью, отцом слепым и детишками, и стал крестьянином. Дом был старый, вагонного типа под соломенной крышей. Кухня, зал и спальня. Зал служил и столовой, в ней часто собирались гости. Играла музыка, молодежь танцевала, пели песни, грызли семечки. После такой гулянки, весь пол был усыпан шелухой, но это никого не смущало. Хозяева дома были гостеприимные, добродушные, веселые люди – это моя мать Лисовская Камиля Иосифовна и отец Лисовский Петр Валерьянович, очень трудолюбивые люди. Поскольку участок земли был наполовину негоден для обработки и хлебопашества, отец держал 6-8 коров, овец и свиней, пару лошадей. Работал от зари до зари, во время уборки хлеба нанимал сезонных рабочих. Дедушка с бабушкой были старенькие и в ведении хозяйства участия не принимали. Дети были маленькие, которые постарше ходили в школу, школа находилась в двух километрах. Ходили зимой в самодельных башмаках на деревянной подошве. Снег налипал на эту подошву большим комком, и приходилось часто останавливаться и оббивать эти комья. Одежда была самотканая: рубашка, штаны из грубого холста, грубая суконная, свитка. Бумаги не хватало, носили с собой досочки и мелом писали на них. Но никто не обращал на это внимания. Большинство так жили, и это считалось нормой. Если у кого были сапоги, полушубок, рубашка, брюки фабричной ткани, он считался богатым.

Земли здесь песчаные, и чтобы получать урожай, нужно было ежегодно вносить навоз, у кого было мало скота и мало земли, тот не мог себя обеспечить продуктами питания и шел на заработки к более зажиточному крестьянину, такова жизнь. Дом наш стоял на каменистом склоне. Люди с окрестных сел, ехавшие на базар в Новоград-Волынск, часто останавливались у нашего двора, кто отдохнуть в тени развесистых верб, кто напоить лошадей или волов, кто переночевать.

С дальних сел крестьяне возили солому на картонную фабрику в деревню Чижовка, которая находилась в пяти километрах от нашего дома. Фабрика нуждалась в крахмале, и часто к нашему отцу приезжали гонцы с фабрики, просили крахмалу. На специальной терке терли картошку, делали крахмал и в сыром виде отправляли на фабрику. Недостатка в желающих заработать не было.

Когда заканчивалась уборка урожая и обмолот зерна, отец ездил по селам, закупал свиней, забивал их и коптил окорока, делал колбасы и возил на рынок продавать, часто сдавал в столовые. Делал деньги. Это был тяжелый труд, требующий огромных усилий и умения.

Отец любил детей, любил жизнь и потому трудился до седьмого пота. К нам часто съезжались родственники. Мой дядя с семьей Янчевский приезжал на лошадях с Полинской Гуты за 50 км., дядя Мостович с семьей с Зеленицы и тетя Рузя Дыминская. Тогда у нас был целый бал, сходились соседи, друзья отца. Песни, танцы играла музыка, любил отец компанию и хотел разрядится после упорного труда, а соседи, которые ленились или не имели возможности жить в достатке, завидовали и злились на свою судьбу и на нас, но эта неприязнь оставалась в душе не выплескивалась наружу. Денег заработать негде, а у Лисовского можно заработать, или занять денег, или зерна занять до нового урожая. Вот и не выступал никто открыто, хотя некоторые и копили годами неприязнь к зажиточному крестьянину. Ведь хорошая корова стоила 40-45 руб., полутора-двухгодовалый бык стоил 25 руб. Овощи и фрукты стоили копейки. Чем платить налог? Если нет лишней картошки или лишнего хлеба, чтоб продать, сама жизнь заставляла крестьянина выкладываться до предела, чтобы продолжать существование. Это был период новой экономической политики.

Но вскоре еще не успевшего разогнуть спину крестьянина, неокрепшего рабочего начали терзать темные силы. Не вражеские силы иноземцев, а темные силы сталинского режима: обкладывали непосильными налогами, разжигали вражду против зажиточных крестьян, а тут еще помогла засуха, не стало кормов для скота. Лошадей вообще выгоняли со дворов на произвол судьбы, и они ходили по всей Украине тощие, чесоточные. В то время кожа лошади стоила дороже самой лошади, и некоторые предприимчивые мужики ловили этих лошадей, убивали и сдавали шкуры государству. В это время ходило много нищих с торбой через плечо, ездило много беженцев в поисках лучшей доли. Я умышленно не привожу даты, хочу описать ход событий, выпавших на долю нашего народа, но именно эти события и повлияли на людей, которые опустили руки, не надеясь на лучшую жизнь, и только трудолюбивые люди, не потерявшие надежду на светлое будущее, упорно трудились. Они-то и оказались впоследствии козлами отпущения.

Присылают на сельсовет налог, а с кого его тянуть? Беднота сдала последнюю коровку или лошадь в кооператив и все, нечего больше взять. Вот и жали на более зажиточных. Сегодня уплатил налог, через неделю дополнительно приносят. Откуда крестьянину брать дополнительный налог? Продавали последнее, что было: хлеб, скотину. А дополнительным налогам не было конца.

В это время, 1929-30 г., и пришли к власти бедняки, как правило, малограмотные, а иногда и совсем неграмотные. Председатель сельсовета с трудом мог вывести свою фамилию да поставить печать. Что он мог понимать в политике? Получает приказ сверху: сдать 20 тонн мяса, 60 тонн хлеба, шерсти, яиц и т.д. Где брать? Вот и пошли крестить подряд. Кулак. Подкулачник. Середняк. У кулака осталось 2 коровы, пара лошадей и 20-30 десятин пустой земли. Середняк кое-как держится на ногах, а что бедняк? Ему терять нечего, и он у власти. Вот и продали с молотка все, что можно было продать. У отца развернули сараи, в спальне сделали магазин, в зале – сельсовет. Семья из восьми человек оказалась на кухне. Бабушка померла, остался слепой дедушка, и он умирал на кухне. Помню, лежит дедушка на топчане у печки, откроет свои незрячие глаза и спрашивает: «Петро пришел?» Отвечаем: «Нет». – «Когда он придет?». – И закрывает глаза. Дали ему в руки горящую свечку, он говорит: «Не дождусь Петра». Но дождался. Только отец зашел на кухню, дедушка спросил: «Это ты, Петро?». Слезы у него покатились по щекам, и он затих навсегда.

У отца осталась одна корова и старая кобыла, звали Каштанкой. Когда развернули хлевы и остался один дом, кобыла пришла в свое стоило, стала как будто к стенке и низко опустила голову. Я подошел к ней, посмотрел, а у нее градом текут слезы. Я заплакал и закричал: «Мама, кобыла плачет!». Мама подошла и тоже заплакала. Так мы стояли все трое и плакали, пока отец не крикнул мне: «Запрягай лошадь, поедем сеять овес». Мне в то время было 10 лет. Отец посеял овес, начал боронить. Когда приехала милиция с комсомольцами – эта бригада и забрала отца босиком, и отец мне сказал: «Сынок, прикрой овес». Отца увезли, а я боронил и плакал. И вдруг пошел дождь, а я не понимал того, что в дождь не заборонишь. Плакал, злился на овес, промок до нитки, замерз и погнал лошадь домой прямо с бороной. Перевернуть борону не было силы, дорога каменистая, борона цепляется за камни, лошадь останавливается, а я не знаю, что делать. Вот так и мучился до самого дома. Дождь перестал. Около дома много народу. Много с оружием, отца с ними нет.

Мама говорит, что его увезли куда-то. Люди вытаскивали на улицу наши вещи. Берите кулацкое добро! Лошадь, корову продали. Особенно свирепствовали комсомольцы, не понимая того, что их ждет такая же участь, репрессии, ссылки. Так разорили наше родное гнездо, как многие гнезда зажиточных крестьян, лучших тружеников села. Подъехали повозки, что разрешили взять с собой, погрузили, но у нас не было хлеба в дорогу. Соседи принесли кто каравай, кто два, кто сала кусок. Вот так мы покинули свою родину. Куда? За что? И можно вспомнить песню:

За то, что работал и пользу давал,

За то я свободы лишился?

Привезли нас на станцию в Белокоровичи, где стоял товарный поезд, в вагонах окна забиты досками, наши вещи выбросили с повозок, заставили на мешках и сундуках написать фамилии и сложить в кучу, выписали квитанции. Нас загнали в темные товарные вагоны. Крик, слезы. Где наши отцы, где мужья? Конвой бегает, кричит. Когда мы были уже в вагонах, я сидел на нарах и смотрел в окно в щелку между досками. Нары были двухэтажные, я полулежа с верхних нар наблюдал за улицей и видел, как вели к вагонам наших отцов. Это было жуткое зрелище.

Ведут колонну людей, окруженную усиленным конвоем с наганами наголо, с винтовками наизготовку. Долго бегали и шумели конвойные, пока растолкали всех по вагонам.

Привезли нас на берег реки Колвы, разгрузили на берегу. Там ждали свой багаж, дождались парохода, а багаж так и пропал, и люди остались в летней одежде. А высылали нас в мае с Украины где все сады цвели, и получилось так, как у фашистов, которые заставляли людей писать на своих вещах фамилии, а отправляли в крематорий или газовую камеру.

Но тем людям уже не нужны были вещи, а кулаки остались голые и босые в уральскую зиму. Вот и помирали зимой пачками от голода и холода в 40-45 градусов мороза.

Затем по Вишере реке везли нас пароходы, выгрузили на берегу в таежной глухомани. Наш табор окружил сильный конвой милиции и гражданских с охотничьими ружьями. Несколько дней мы жили на берегу реки под усиленной охраной, потом на повозках повезли в глубь тайги.

Дали людям лопаты, пилы, топоры. Начали строить поселок в глухой тайге. Многие степняки лес валить не умели и гибли под стволами деревьев.

Бараки строили на сваях из лиственницы. Местность болотистая, сверху глина под ней вода, а на глубине песок. Копая яму для сваи, стараешься пробиться до песка. Вода уходила в песок, и тогда копать становилось легче. Сапог не было, ноги постоянно мокрые, комары, мошка носились тучами, разъедали лицо и руки. Паек был очень скудный на иждивенцев, рабочим давали немножко больше, и нам приходилось работать. Жили в бараках, засыпанных землей до самых окон. По обеим сторонам у стен двухэтажные нары, в проходе между нарами стояли две железные печки, которые вечерами топили, чтоб обсушиться и обогреться. От мокрой одежды, от огромного скопления людей стоял такой запах, что кололо в носу. По всему бараку стоял сизый туман. В этих жилищах когда-то жили заключенные, по черным неоштукатуренным стенам слезинками стекали капли воды. Во мху между бревнами кипела масса тараканов и клопов. Это был поселок Котомыш. Вокруг этих жилищ стояла тайга и вечерами пугала своей черной мглой. Перед бараками была небольшая поляна, на которой горели костры и примитивные печки, на которых варилась скудная пища. Столовой не было, варили кто, что имел. За полянкой протекала небольшая речка с чистой прозрачной водой. В этой зеркальной воде мелькало множество водяных крыс, а над водой вились тучи комаров. Вода была очень холодная, и рыбы не было. Вскоре пошла эпидемия тифа брюшного и сыпного, люди начали болеть. Отец, сестра Маня, Я (Франок) (10 лет), брат Зигмусь (8 лет) ходили на работу. Мать наша заболела тифом, и ее увезли в больницу. Когда мы остались без матери, сестра Нина ухаживала за младшими, готовила кушать, стирала. И сейчас после долгих лет разлуки часто вспоминаю ее маленькую фигурку, как она своими детскими ручонками стирала рубашки, убирала в бараке. Она заменяла нам мать. В нашей семье так было заведено, чтобы старшие ухаживали за младшими и при отсутствии родителей безропотно выполняли их работу. Это помогало нам выжить в таких неимоверно тяжелых условиях.

Чтобы разгрузить очаг заболеваний, нас в первую очередь многосемейных, развезли по разным деревням Чердынского района Пермской области. Население этого района русские, люди были добрыми. В деревнях, через которые мы проезжали, люди выносили куски хлеба, картошку. Мы были грязные, голодные. Целое лето не мылись в бане, но были рады и тому, что покинули богом забытую обитель. Мне пришлось приспосабливаться к новой жизни. Ходил на озеро неподалеку от Котомыша, находил брошенные старые рыболовные снасти. Иногда удавалось наловить пару десятков рыбин. Нас поселили в деревне Цыдва на квартире Ивана Ивановича Анфиногенова. Отец, два брата, три сестры, и к нам в одну комнату подселили старика и женщину с дочерью 15 лет. Жили, как пчелы в улье, спали вповалку на полу и на полатях у русской печи. Кроватей и постелей не было, в избе только стол и лавки около стен. По углам шуршали желтые усатые тараканы. Со временем нашу семью пересилили в пустующий домик, начиненный клопами, спать было невозможно, тогда отец заставил нас заклеить бумагой щели в окнах, сами выселились в сени, отец в подполье зажег горючей серы, и щели в двери заклеили. Погибло все живое в избе, тогда долгое время спали спокойно.

Отец любил детей и старался дать им образование. Старшая сестра Катя училась в Новоград-Волынске, и она осталась на Украине, когда нас выслали. Отец часто говорил: «Мы мучаемся, может, хоть Катыжина (так он ее называл) будет грамотной. Но ее судьба оказалась еще страшнее. Катя окончила 10 классов, в институт ее не приняли как дочь кулака, она тайком уехала в Киев, поступила в институт на исторический факультет. Училась очень хорошо, но ее исключили как дочь кулака. Она вышла замуж за советского офицера Антона Туровского, жила в Житомире, преподавала в школе историю и заочно училась в институте. Это мы узнали после войны. Антон Павлович Туровский арестован в мае 1938 г., расстрелян в ноябре. Катю арестовали в мае 1938 г., расстреляли в октябре. Осталось двое детей на попечении слепой бабушки: Роман пяти лет и годовалая Галя. Антона и Катю реабилитировали посмертно в 1964 г. А их дети? Долгие годы им пришлось скитаться по различным детским приютам. Судьба их забросила в г. Свердловск, где они жили и работали. Галя вышла замуж, родила двух дочерей, с мужем разошлась. Роман женился, имеет двоих детей.

Наша жизнь в Цыдве была голодной, холодной. Отец работал, ему давали 400 грамм хлеба и суп, а иждивенцы получали скудный сухой паек, за него нужно было платить. Мужики рубили тайгу, строили поселок Лобырь. Многие с семьями жили в землянках, боролись с голодом, мерзли и мокли, болели тифом, умирали. Мне было 12 лет, не было обуви, ходил в лаптях, в старом оборванном пальтишке, но зимой и летом, в дождь и в лютый мороз бродил по селам, собирал милостыню, носил куски домой, поддерживал младших сестренок. Но судьба приготовила мне еще тяжелый удар. Я и сестра заболели тифом, и нас увезли в Чердынь в больницу, где лечилась мама. Люди сотнями умирали, а досок негде было брать, без гроба в землю клали. Чтобы спасти от смерти нас, мать санитаркой стала, сама после тифа, чуть жива, поила и согревала нас. Много смертей видел я в той больнице. Однажды весной, таял уже снег, привезли к больнице человека, крикнули в дверь больницы, что подобрали на дороге больного, положили на снег и уехали. Медсестра искала врача, пока собирались выйти к больному, он скончался. Медсестра зашла в палату и говорит: «Кто может ходить, посмотрите, что около трупа делается». Я вышел, посмотрел и ужаснулся. От трупа по снегу ползли в разные стороны крупные вши. Потом я видел в окно, как санитары обливали какой-то жидкостью труп и снег вокруг него. Потом бросили его в сани и увезли. Долго стояла в глазах эта печальная картина. Помню, когда болезнь от меня стала отступать, я не мог ничего есть, и вдруг мне захотелось яичко, но его негде было взять. И вдруг мама мне говорит: «Я добыла тебе яичко, ты бредил во сне, и я выпросила одно яичко у больного». Я это яичко съел и с тех пор начал поправляться.

В уральских селах еще жили единолично. Были свои земли, свои огороды, свои лошади и скот. Села были огорожены общим круговым забором, все ворота на ночь закрывались, скот ночевал на улице во дворах и прямо на дороге. Ночи летом здесь светлые, и в хорошую погоду можно всю ночь читать на улице без света. В такую погожую ночь пойдешь по селу, а скот кучками против своего двора лежит, стоит. Лошадей обычно выводили на ночь на пастбище. Коровы, телята, овцы, свиньи – все на улице. Только в ненастную погоду скот загоняли в крытые дворы и сараи. Люди жили спокойно, ночью только слышно постукивание колотушки сторожа, а сторожили по очереди. Утром выйдешь на улицу, висит на воротах доска с надписью: «Сегодня ваш ночной караул». Никаких указаний, ни приказов. Сам не можешь выйти в караул, найми. Этот неписаный закон строго выполнялся. Обязанности сторожа были такие: следить, чтоб все ворота были закрыты, в случае появления зверя в селе бить тревогу. Крестьяне зимой занимались охотой, имели ружья, капканы. Летом ни один не выйдет на охоту – это был неписаный закон охотника, и его строго придерживались. Держали охотничьих собак, лаек. Зверя, дичи было много – медведь, лиса, заяц, белка, куница, изредка черно-бурая лиса, рысь, колонок, бурундук. Из птиц было много глухаря, очень много рябчиков, уток. Но люди очень аккуратно вели охоту. Зверя не трогали, пока шкура не поспеет. Птицу не тронут до наступления сезона охоты. В охотничьих зимовьях могут висеть шкуры, лежать продукты, спички, соль, плотно завернутые и обернутые берестой. Замков не было, но был закон: зашел в зимовье, хочешь кушать – бери, поешь, никогда тебя не поругают. Это знал каждый. Мне часто приходилось заходить в зимовье отдохнуть, спастись от дождя. Порядка никто не нарушал. Люди были добродушные, в любое время готовы помочь. Местное население жило размеренной жизнью, поэтому к переселенцам относились с сочувствием. Но вот и к ним дошла коллективизация, и пошел переполох – это начало 1932 года. Всем ясно, как это было, и народ стал обозлен на всех. Прошло разорение крестьянства. Зажиточных выселяли, забирали скот. И наступил 1933 год голодный, особенно для переселенцев. Местное население стало к ссыльным (так нас называли) – относиться с презрением. «Это вы нам привели колхозы, без вас мы спокойно жили» В далеких деревнях северных районов Пермской области, где не было школ выше 4-х классов, люди не вникали в политику, им трудно было понять все происходящее. Бросали дома и уезжали дальше на север. Много было пустых домов, в них и помещали переселенцев, но от этого им легче не становилось. У местных трудно было, что-то раздобыть, выменять картошки или хлеба на оставшуюся у некоторых одежду.

Однажды весной, уже не было снегу, мы с отцом шли в соседнюю деревню, чтобы заработать или выпросить хоть немножко картошки. Уже были видны дома, смотрим – у обочины дороги лежит молодой парень, просит нас: «Дайте кусочек хлеба, я съем, может дойду до деревни. У меня новые ботинки, променяю, может быть, выживу «. Но мы ничем не могли ему помочь, сами были голодные. Так он и остался лежать у дороги, нам повезло: мы добыли ведро картошки и немножко хлеба. Отец мне сказал: «Пойдем домой, отдадим этот хлеб тому несчастному». Но он был мертв, и ботинок около него не было. Зимой много таких замерзало по дорогам

Летом еще легче было добывать пищу: собирали лебеду, крапиву, пиканы, ягоды и все, что можно было съесть. Толкли гороховую солому, собирали по полям крахмал с прошлогодней мерзлой картохи, толкли на муку и пекли лепешки. Вкусно было, только песок трещал на зубах.

Нас у родителей было семеро, старшая сестра, окончив курсы трактористов, работала на ХТЗ. Мама перебивалась случайными заработком, если найдется работа. Отец ходил на разные работы, только за похлебку и кусок хлеба. Мне было 13 лет, остальные младше меня. У меня стал характер волчицы: где что добуду – все тащи домой младшим, сам как-нибудь.

Однажды осенью по снегу, по морозу гнали трактора на ремонт в МТС. Моя старшая сестра Маруся на своем ХТЗ подъехала к избе, слезла с трактора и бегом в избу. Снимает ботинки вместе с портянками, а они примерзли к ботинкам. Мама ахнула и заплакала: «Пропадешь ты на этом тракторе!» Мне стало жаль сестренку, и я смекнул, что много раз работал в Бигичах у добрых людей, они меня кормили. Дай-ка я бегаю к ним, может быть выпрошу валенки. Надел свои лапти, сказал сестренке: «Не уезжай, пока не приду, я быстро». Примчался к Марке Николаевне, она была дома, я со слезами к ней: «Марфа Николаевна, миленькая, Христом Богом прошу, дай валенки, я отработаю, целое лето буду работать». – «Да расскажи толком, что стряслось?» – «Сестренку жалко, погибнет ведь». И рассказал про трактор. Разжалобил женщину. Поверила, я еще летом приметил, что у них много валенок стояло на печке. Снимает с печки валенки, подает мне: «На, неси, а то загинет девка-то. Да смотри, приходи весной пособить дрова пилить, а сам-то голоден, поди-ко покормлю». – «Нет, тороплюсь, вдруг уедет в ботинках». – «Возьми-ко хоть пирожок картовный, дорогой съешь». Сунул я пирожок в карман и бегом. Прибегаю в свою деревню, издалека вижу трактор. Отлегло от сердца, успел. Думаю: ну сестренка обрадуется, на шею бросится мне. Захожу в избу, бросаю валенки на пол: «На, обувай!» – «Не обую, ты их украл». И тут с горькой обидой, со слезами на глазах я рассказал ей, как мне пришлось вымаливать валенки. Тут мама вступилась за меня: «Я ему верю, он никогда меня не обманывает». Вот так я обул сестренку в валенки, зато с какой гордостью я проводил ее в дорогу. Тогда только вспомнил пирожок и похвастал маме: «Вот, еще и пирожок дали, забыл съесть». Мама подошла ко мне, погладила по голове и тихо проговорила: «Миленький сыночек, как бы мы жили без тебя»...

Старшая сестра Маруся экстерном окончила десятый класс и поступила в институт. Как ни трудно жилось, отец заставлял учиться. Он говорил: «Я сам неграмотный, но вы должны учиться, чтобы не мучились ваши дети, как вы мучаетесь». Очень трудно было учиться, потому, что близко никаких учебных заведений не было, а ехать в дальние города не было средств. Самый ближний город – это Чердынь, районный цент, старинный уездный городок, он существовал еще при начале династии Романовых, уже был городом. Здесь находилось только педагогическое училище, поэтому сестра училась в институте г. Соликамска – это 160 км от нашего поселка. Младший брат окончил педагогическое училище в Чердыни. Какая это была учеба? Если хорошо учиться, получаешь стипендию и 600 грамм хлеба в день. Вот брат в пургу и метель, мороз вынужден был идти домой за сорок километров, чтобы взять ведро картошки и немного хлебу, много не унести, а денег не было. Хоть день, хоть ночь надо идти, иначе останешься без стипендии. Все же он окончил педучилище и стал преподавателем. По окончании педагогического института сестра преподавала в школе на Лобыре. Когда она училась, я учился в ФЗУ там же. Стипендия 50 рублей, помощи с дому никакой, денег хватает на хлеб и чай. Вот и приходилось искать заработок. Мороз 43 градуса, школа не работает, дров нет в общежитии, и в школе холодно. Приходит комендант, просит поехать за дровами в лес на лошади. Десять рублей за ходку. Дают тулуп, валенки, хорошую лошадь. Я клюнул на эту удочку, И получилось, что я на умной лошади остался в дураках. Она с грузом и без груза лезла в снег при встрече, и мне приходилось все время следить за дорогой и держать вожжи. А передние подводы шли не отворачивая при встрече, лошади встанут и ждут команды ездового, а он, завернувшись в тулуп. Согнется за дровами и сидит, спасаясь от встречного ветра. И я тогда сильно обморозил лицо и руки, долго был на больничном. Пока учился в ФЗУ проходил практику на калийном комбинате. Однажды меня с механиком послали в забой ремонтировать врубовую машину. Наша профессия называлась врубмашинисты. Пришли мы в забой. Ремонт сложный, не оказалось нужного ключа. Механик послал меня в инструменталку за ключом. Иди через старые выработки, здесь намного ближе. Я пошел, но мне показалось страшно, и я побежал бегом, только выбежал на основной штрек, вдруг сзади раздался грохот. Меня обдало волной воздуха и пыли. Я не понял, что это такое. Рассказал инструментальщику, он объяснил, что где-то произошел обвал старой выработки или взрыв метана. Когда я пошел обратно в забой, то та старая выработка, где я только что пробегал оказалось вся заваленной. Я пошел по новым выработкам, а это много дальше, и я долго шел, пока добрался до забоя. Механик спросил меня, почему долго. Я объяснил, что случилось, он сказал: «Знал я, что этот путь опасен, вообще в старые выработки заходить опасно, потому что там происходят обвалы, а я послал тебя на гибель. И запомни сынок, никогда не ходи в старые выработки. Если бы тебя там завалило, не знали бы, где тебя искать».

ФЗУ я не окончил, не выдержал жалкого существования. Несколько человек одновременно пошли на курсы электриков (был объявлен набор при Соликамском бумкомбинате). Стипендия была 70 рублей, учиться пять месяцев и работать на поверхности. В школе ФЗУ элетротехнику преподавали обширно, и она мне давалась легко, поэтому я учился отлично. Когда нам объявили, что с наших курсов будут отправлять в Ленинград на повышение квалификации, я сразу попросил преподавателя, чтоб отправил меня. Он обещал сказать мне, когда будет отправка, но обманул. Когда ребята уехали, я с большой обидой обратился к преподавателю, почему меня не послали в Ленинград, а он спокойно мне объяснил, что за каждого отличника завод обещал 600 рублей, и ему жалко было терять деньги. Я долго на него обижался, а зря, потому, что вскоре началась война с финнами, а мы все были призывного возраста, и никто из ребят с Ленинграда не вернулся. Видимо, были мобилизованы, и судьба их неизвестна. Окончил я курсы на «отлично» и сразу получил пятый разряд, но и тут мне не повезло. Проработал я больше года, и вдруг отец мне пишет: «Очень тебя прошу, приезжай, сынок, домой, я не смог накосить сена корове, корму нет, корова голодная, если продадим, детей кормить нечем будет, а председатель сказал: «Если сын приедет и будет работать в колхозе, я корову твою обеспечу кормами». Пришлось мне рассчитаться и ехать домой.

Дома я увидел, что корова ест только березовые ветки, какое тут молоко. Отец посылает меня к председателю колхоза: «Проси, чтоб выписал корму корове, сейчас декабрь, а до весны корова не дотянет». Пошел я к председателю. Он спросил: «Что, совсем приехал или в гости?» Я ответил, что приехал работать в колхозе. Он выписал сена, соломы овсяной. Как обрадовался отец кормам, не меньше, чем корова! Меня прикрепили к опытному лесорубу, и мы с ним ходили каждый день в лес, заготавливали березу для лыжной и ружейной болванки. Лыжи делали в нашей столярной мастерской, а ружейную болванку отправляли на фабрику. Прибыль колхозу была большая. Председатель колхоза Дукашев был из кубанских казаков, могучего телосложения, стройный. Образование – 4 класса, но хозяйство вел прекрасно. Под его руководством колхоз приобрел и восстановил старый локомотив с двумя шкивами на стационаре, приводил в движение пилораму и мельницу днем, а вечером перебрасывали один ремень на динамо, и вечерами электрический свет освещал поселок, это для колхоза была редкость, и колхозники были очень довольны. Пилорама давала хороший доход хозяйству. На свинарнике и скотном дворе были кормозапарники, теплое родильное помещение для коров. Свиней содержали в теплых помещениях, поэтому хозяйство было одно из лучших в области.

За свиноводство колхоз получил премию – грузовой автомобиль, это была роскошь для колхоза. Молочный скот тоже был на высоте, за поставку молока колхоз получил премию – второй автомобиль. Во время молотьбы локомотив вывозили трактором к скирдам хлеба, и молотили уже не лошадьми, а локомотивом. Это тоже большое дело. Порядок поддерживался крепкой дисциплиной. В семь часов утра на пожарной каланче гудела сирена, в восемь все должны быть на работе. Наряд на работу получали вечером в конторе. И никому не приходилось требовать, чтоб вышли на работу, люди с желанием сами шли. Хлеб жали серпами, жаток не было, но люди работали на совесть. Поэтому и получали на трудодень по 3 килограмма хлеба и по 3 руб. 50 коп. деньгами. И колхозники из соседних сел ходили к нам, переселенцам, чтоб купить продукты, потому что у нас был свой колхозный магазин, где продавали квашеную капусту и разные овощи, а также мясо, масло, сало по дешевой цене. На уборке хлеба применяли только серп, а отец мой с мамой применили старый украинский метод – косить пшеницу косой – и удивили многих. Ведь производительность труда повысилась в два-три раза, и качество уборки было хорошее. А косили так: отец делал на косу приспособление и косил не от стенки, как обычно, а на стенку, и пшеница подкошенная наклонялась на стенку неподкошенной и ровным рядком стояла, а мама следом подбирала пшеницу и вязала снопы. Это вызвало раздражение у тех кто работал серпом, потому что у отца с мамой заработок удвоился и утроился, но председатель, проверив качество уборки, приказал писать как за уборку серпом. Поэтому у отца на первой копне всегда стоял красный флажок, как передовик он получал благодарность и премию. Отец не щадил себя на работе.

Сестра Маруся вскоре уехала в г. Кизел, где вышла замуж, родила троих детей, воспитала, выучила двух дочерей и сына. Мы остались на Лобыре, пахали, сеяли, убирали хлеба, косили сено на глухих лесных полянах. Мама получала помощь от государства как многодетная мать на восьмого ребенка (две тысячи за год), деньги отдавали одновременно, и поэтому часто страдали многодетные матери от грабежей, были и убийства. Однажды я был на сенокосе, отец находился в больнице, а мама эти две тысячи получила. Мы кончали заготовку сена далеко в тайге. Бригадир меня послал домой верхом на лошади, и я приехал на поселок уже поздно, доложил председателю, чтобы послал повозки за людьми и инструментом пришел домой, поиграл с маленькой сестренкой и лег спать на полу. Мама спала на кухне. Вдруг я сквозь сон услыхал испуганный голос матери. Я как подброшенный могучей пружиной вылетел на кухню и увидел, как черная тень бросилась от маминой койки к окну. За окном маячила другая тень, рамы не было. Я успел ударить по спине бандита, но он выскочил и побежал. Я в нижнем белье с голыми руками за ним, но он скрылся за углом барака. Тогда я опомнился и остановился: их двое, а я один. Мама испугалась, что меня могут убить, и сильно стала кричать, на пожарной вышке услыхали тревожные крики и подняли тревогу. По телефону позвонили коменданту, сиреной подняли поселок, но мы никого не нашли, хотя комендант с наганом в руке и еще несколько человек проверили весь кустарник на окраине поселка. Нашли только топор, которым грабители вытаскивали раму. Когда волнения улеглись, мама рассказала, что произошло. Она проснулась от шепота: «Отдай деньги, а то зарежу». В руке грабителя был нож. Она натянула на голову одеяло, но одеяло с силой было отброшено на пол. Тогда мама вспомнила, что я дома, и сильно закричала.

Наш поселок находился в глубине тайги. В 1930-35 г. там было очень много дичи. Следы зайцев часто встречались прямо в поселке около домов. Мне приходилось видеть в марте заячьи свадьбы. Интересно было наблюдать, как они гоняются друг за другом, забывая об опасности. Когда подойдешь близко к ним и громко свистнешь, они замирают на месте и как бы с удивлением смотрят на тебя блестящими с красным отливом глазами, затем нехотя убегают. В это время их никто не тревожил. Было много белки, в осенний сезон хороший охотник убивал за один день до 20 белок, конечно, с собаками. Это незаменимый помощник таежника. Рябчиков можно было встретить целые выводки на любой таежной дороге. Иногда встречались выдры около таежных речушек, в которых было много рыбы. Уральская тайга была богата грибами и ягодами, кедровыми орехами.

Среди этого богатства природы и люди могли жить хорошо, но жизнь была тяжелой, особенно у переселенцев. Документов никаких не выдавали. Люди без разрешения коменданта не имели права отлучиться из поселка. Ежедневный тяжелый труд угнетал бесправных людей.

Началась война. Председателя колхоза Дукашева взяли на фронт, не стало хозяина в колхозе. Колхоз стал нищать. Забрали в армию всю молодежь, в том числе из нашей семьи троих – меня и двух братьев. Средний брат попал в Смоленск на учебу. Воевал в составе польской армии имени Таудеша Костюшко. После войны остался в Польше, женился на польке. В 1946 году ему разрешили забрать к себе нетрудоспособных родителей. Мать, отец и три сестры уехали в Польшу. Я служил в армии в составе 371-й дивизии 1231-го полка. Был радистом. Участвовал в боях с Германией, а затем с Японией. Демобилизован в 1946 г. в мае. Младший брат, штурман дальней авиации, сейчас на заслуженном отдыхе, живет в г. Фрунзе. Я с младшей сестрой Броней – в Сибири, старшая сестра Маруся – на Урале в Пермской области. Разбросала нас судьба по белому свету. Но судьба была милостива к нам, все после войны остались живы. Одна Катя безвинно погибла с мужем от рук сталинских палачей, а их дети скитались по разным детским интернатам и случайно их свела судьба в г. Свердловске.

От берега детства, ушли мы далеко

Житейское море затихло вдали

Закатное солнце, над лесом склонилось,

Корабль наш стоит на мели

Быть может, подует нам ветер попутный,

И снова мы двинемся в путь.

Закат наш уж близок,

Уж солнце за лесом.

Нам путь освещает лишь солнечный луч.

1. Франц Петрович Лисовский.

⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒