| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
1.48. Обида на нашу страну огромная
Из воспоминаний Валентины Ивановны Вагановой
Я, Ваганова, Ефимова в девичестве, Валентина Ивановна, родилась 23 декабря 1937 года в спецпоселении.
Семья моих родителей — муж, жена и четверо детей, — проживавшая в деревне Новый Кумляк Пластовского района Челябинской области, в феврале 1930 года была раскулачена и выслана в Кизеловский район Пермской области.
Коротко расскажу о маме и папе. Мама родилась в 1904 году в деревне Новый Кумляк Троицкого района Челябинской области. Папина фамилия была Ефимов, Иван Никандрович. Родился в 1900 году. У папы фамилия очень древняя. Прадеды жили где-то в центре Европы. Со временем пра-пра-прадед уехал на Урал, потому что здесь началась золотопромышленность и металлургическая промышленность.
Мой отец в своей семье был первым. Всего было восемь детей: пять сыновей и три дочери. Дед мой был военный высокого чина. Жил он «на две жизни»: то уезжал в Троицкий военный округ, так как был военным, то в деревне. Дед был двухметрового роста! Красавец. Когда я его в первый раз в 11 лет увидела — обомлела, насколько был красивый мужчина, черты лица затмят любого актёра! Но в ту пору он уже сидел несколько лет неподвижно. Почему сидел? Случилось это так. Его однажды зимой вызвали в Троицк, в этот округ. Какое-то там было совещание военных. Он там три дня пробыл. Выпил. Обратно поехали ночью. После половины пути дед уснул. Лошадь подъехала к воротам, всю ночь простояла. Когда он перед рассветом проснулся, ноги у него были обморожены. Ничего не помогло. С таких молодых лет он свою жизнь просидел.
Мой папа — первый сын у него. Папе дед дал высшее образование. Папа был не дурак, в деда пошёл, был очень памятливый, сильно умный человек. Дед на моего папку возложил ведение сельского хозяйства. Он и создал большое хозяйство.
Мама, Татьяна Платоновна Ефимова, родилась в небогатой семье. Её родная мать, моя бабушка, прожила после родов всего два года. Всем правил её дед. Он был драчун, бил маминого отца. Однажды он до того его исхлестал — у маминого папы отмерла одна рука. Рука всегда висела. Когда бабушка умерла, дедушка привёл новую жену: нужно же было заниматься хозяйством. Получилось так, что первые трое детей были от первой матери, в том числе моя мама, а трое других — от новой жены.
Мама считалась первой девкой на деревне, была очень красивой. Хороший голос был до старости, хорошо танцевала… Мой папка её доглядел на вечёрках. Она папе понравилась сильно, а маме понравился Володя, его брат. Он красавцем был. Когда родители отца пришли её сватать, не сказали, за кого, просто сказали, что от Ефимовых, и всё. Мама обрадовалась. Когда венчать стали — она ахнула: оказывается, не Володя, а Иван! Таким образом попала в новую семью.
Мама рассказывала: «Сколько мне пришлось пожить в семье, я всегда Володю стеснялась: я не могла есть, когда он был дома». Мама замуж вышла рано, на 16-м году. Ну, тогда в деревне это считалось нормальным. Тогда считалось, что мой папка из возраста молодого вышел, хотя он всего на четыре года маму старше.
Мой папка был для неё маленько нелюбимый; потом, конечно, всё устаканилось. Мой отец был очень умный, грамотный человек, имел подход, был на большом уважении.
Мама говорила, у них было шесть коров — семья огромная, кормиться надо было, — шесть или восемь лошадей. Был маслобойный механизм, им привозили семечки, чтоб масло давить. Чтобы людей меньше нанимать, папа покупал механизмы для сбора урожая и посадки. В подворье был специальный дом на семь человек, где жили «батраки». Никакие они не «батраки», они только помогали снимать урожай. Раньше ведь серпом жали и косой, их дело было — скосить. В доме жило от силы пять человек — в дни сбора урожая, все годы — одни и те же. Питание было с общего котла, для них специально никто не варил. Что ели в семье, тем кормили и «батраков». Мама говорила: «Ещё неизвестно, кто был батрак — мы или они. Столько скотины нужно было напоить, накормить, надоить, вывести в табун. Во время сбора урожая я впереди всех с серпом была». Потом нужно было в снопы связать, перетаскать. Это всё делала семья.
Это миф, что моя семья обладала большими землями. Земли ни у отца, ни у кого в деревне не было ни одного метра. Вся земля принадлежала уфимским татарам. Дед заключил с ними договор на 20 лет, потом на 10 лет. Татары, видимо, боялись надолго отдавать землю.
Когда моя мама пришла в дом, бабушка, папина мама, на неё взвалила всё хозяйство. Мама была ростом метр и 65 сантиметров, но была как живчик. Она часто бегала домой, своего папку попроведать. Ей было его жалко, потому что дед издевался над ним, а там мачеха. Её брат, дядя Федос, и сестра сильно страдали от мачехи. Ей они были не нужны, у неё было своих трое детей. В семье спрашивали: «Татьяна, сядешь за стол?» А что ей садиться? Пойдёт скоро к своим родичам, они всё равно за стол посадят… К родителям придёт, а они сидят и едят, но к столу не приглашают. Мачеха говорит: «Что ей наше питание? Голодная, что ли?» Мама никому не говорила, переживала про себя.
Папка к маме относился очень хорошо. Когда мама с папой поженились, у них через год родился сын Коля, в 1920 году, потом родилась дочь Клава.
Когда в 1930 году их погрузили в вагоны и отправили в ссылку, у мамы с папой было уже четверо детей: сын Коля, дочь Клава, сын Иван и девочка Елизавета.
Сводный брат мамин, Павел, заведовал партийной ячейкой в деревне. Он заведовал списками в деревне, кого нужно выслать. Своей сестре Татьяне, моей маме, он сказал: «Ты лично и твои дети и ссылке не подлежите, а Иван твой пойдёт в ссылку. Думай». Мама спрашивает: «А где я буду жить?» — «Ну, как где? У отца и свёкра будешь жить». — «Мужа не будет, как буду там жить? Кому я там нужна с детьми? И работать где-то нужно, деньги зарабатывать. Я же, кроме того как в поле работать и дома, ничего не умею. В деревне где работать?» Вот она таким образом попала под раздачу.
Брат Павел, хоть и сводный, он втихаря помог ей взять побольше еды. На каждого члена семьи в ссылку давали мешок зерна, больше ничего. Из дома никаких вещей ценных, ничего не разрешали забирать. И следили, причём свои же, деревенские. Они зорко смотрели, чтобы ничего хорошего с собой не взяли. Брат Павел не допустил, чтобы деревенские смотрели, что и сколько они с собой берут. Он помог им взять побольше пшеницы, кое-что из еды для детей и разрешил маме взять все её наряды. Брюссельские кружева, атлас переливной — мама почти всё взяла.
Их везли десять дней в товарных вагонах. Остановка была в Свердловске. Пока ехали, треть детей вымерла, потому что холодно. Ни отопления, ни туалета не было. Из еды было зерно, которое негде сварить.
Привезли их в Кизеловский угольный бассейн. Там были громадные горы, и вот у одной из этих гор их бросили в снег. Всюду снег, никаких построек. Снега там двухметровые. Первую зиму жили в халупах — это в снегу и земле вырыты норы. У мамы сразу умерло двое детей, Ваня и Лизонька.
Приехало ровно сто семей. У каждой семьи — не меньше трёх детей.
Бараки стояли на склоне горы. Одна сторона барака на земле стояла, а вторая — подпёртая брусьями. Полы были холодные, всё промерзало. Пока ссыльные всю зиму хоронили своих детей, им построили конюшню. Четыре двери, две по торцам и две по бокам. Через щели дуло. На каждого человека — по доске. Мама вспоминала: «Это твоя доска, это папина доска, это Колина доска. Дальше — следующая семья». Были четыре буржуйки, чтобы только сварить зерно. В этой конюшне они жили года три. Вымерла ещё половина детей у ссыльных.
Потом некоторых переселили в небольшие домики. Заходишь — видишь чулан, потом махонькая-махонькая прихожка, в которой умещались ведро воды и рукомойник. Дальше заходишь — и видишь небольшую кухню, потом комнату большую, в которой есть двери в сенки.
В этом месте не было ничего, только вот эти бараки и вот эта шахта. Всё. Ни почты, ни названия этого места. Лекарства негде было взять, фельдшера не было. Кругом тайга. С внешним миром не было никакой связи. Магазина не было.
Потом наш посёлок назвали «Шахта имени Крупской».
В доме, который называли «пятистенник», жил комендант. При этом коменданте ходили вооружённые люди, их было четверо. Ходили по очереди, два дня одни люди, два дня другие. Был обход — утром, чуть свет, и вечером. Они были с ружьями и сверяли всех, до малого, до малого ребёнка. Удрать было сложно. С одной стороны, была проволока, с другой — отвесный берег. Река Косьва была горной и бурной. По ней сплавляли плоты с лесом. Многих людей унесла, если сделаешь неверный шаг.
Через два дня нахождения на новом месте родителей загнали в шахту.
Мама в половину четвёртого утра вставала, отваривала картошку в мундире. Мы питались тем, что в природе найдём. В лесу летом ягоды. Росла рядом с домом лебеда, у нас была очередь — кому сегодня есть эту лебеду. Помню пиканы, питались ими всю осень.
Когда я родилась, в 1937 году, маму откачивали неделю. У мамы была ослабленность и недоедание. Внутри лопнул какой-то сосуд, и она потеряла много крови. После этого ей дали «лёгкий труд». Дали кирку и сказали — смотри за конвейером, если будет крупный кусок угля — ты его разбивай киркой. Вот ничего себе лёгкий труд, да? Одна кирка сколько весит!
Комендант пробыл два года. При нём пропало много мужчин. Когда появился новый комендант по фамилии Рылов, жизнь пошла намного лучше. Не стали каждый день проверять, делать обход, только три-четыре раза в неделю. Снял колючую проволоку. Его жена Екатерина такая добрая была! Она организовала садик. В семье коменданта было трое детей, мальчиков. Самый младший парнишка, Владик, был мне ровесник. Ходил в этот садик и ел то, что мы едим. Кормили перловой кашей. Почему-то мой организм не воспринимал эту еду. Приходила из садика голодная.
Папа договорился с новым комендантом, и моему брату Коле дали документ, что он закончил семь классов. Папа был грамотным, он хотел, чтобы его сын тоже был грамотным. Коля уехал в Свердловск и поступил в железнодорожный институт. Никто его не хватился, так как часто ночью или утром забирали людей. Коля проучился в Свердловске два года, потом его забрали на войну.
Из пропитания на меня маленькую норма была 150 граммов хлеба в день, сестре моей Нине 1932 года рождения — 200 граммов, маме — 800 граммов. Папке — килограмм. Всё вместе — полторы булки. Хлеб привозили на лошади из Кизела. Можно было добавочно хлеб за деньги взять. Раз или два раза в месяц давали сахарный песок папе. Первый раз в моей жизни папка принес два пирожка с рисом. Мама и папа знали, что такое рис, а мы не видели ни разу. Мы очень сильно удивились этому, спрашивали: «Что это такое?» Такая жизнь была.
В основном были дети вшивые, нечего было надеть. Неподалёку в дремучем лесу жили староверы. Они взяли мою восьмилетнюю сестру Клаву в няньки за еду. Она до десяти лет жила в тайге у староверов. Потом вернулась домой. Сестре обувь первую дали, когда она в восемь лет пошла работать, для сохранности обуви папа к подошве прикрепил материал из шахтёрских чуней.
С другой стороны горы был мост. У основания моста был дом, в котором жили 10–15 военных. Мост охранялся днём и ночью. За горой была остановка для поездов. Одна линия шла на Кизел, по другой линии шли эшелоны с ранеными.
Жизнь была ужасная, проклятая. Я в садик не хотела ходить, меня туда тащила сестра. Школа была на расстоянии пяти километров. Самое страшное — пройти до школы и обратно по канатному мосту, в котором доски не были укреплены. Много детей падало и разбивалось о подводные камни. Зимой через реку по уши в снегу ползли в эту школу. Школа — это старый-престарый неотапливаемый дом. Были первый, второй и третий классы в одном помещении, была одна учительница, немка по фамилии Эмм.
В 1943 году шахтёрам стали давать «американские подарки». Моей сестре один раз досталось шёлковое пальто. С тех пор я такого красивого и качественного не видела! Мне досталась утеплённая куртка, ткань мягкая, и, самое главное, — она на замке. Мы впервые узнали, что это такое. Я пришла в садик — было такое удивление.
Комендант разрешил спецпоселенцам ходить в поход по соседним деревням, обменивать что-либо на картофель. Брали саночки, и две-три женщины уходили по деревням, которые находились друг от друга на расстоянии 20–30 километров. Мама почти всю свою одежду поменяла на еду.
В одной из таких деревень мама видела чудь белоглазую. Сейчас считается, что не было таких людей, но мама видела их и была у них. Мама подумала, что они все слепые, и перепугалась, но они ей дружелюбно помахали, накормили. Дали бесплатно немного картофеля. Мама вспоминала это всю свою жизнь.
Комендант разрешил ещё ходить за ягодами. Много было морошки, голубики, черники. В болотных местах клюквы было невидимо.
В 1945 году неподалёку открылся проверочно-фильтрационный лагерь. Здесь были наши ребята, которых раненых на фронте забрали в плен. Их считали изменниками Родины. Наш зять, муж сестры Клавдии, он попал в плен так. Он был сильным, кулак такой — зашибёт любого, но у него контузия была и сильное ранение в плечо, он потерял сознание. Немцы его уволокли с поля. Он стал пленным у немцев. Два раза сбегал, его ловили, били нещадно. Потом отправили в настоящий немецкий концлагерь.
Потом открыли неподалёку лагерь для военнопленных немцев. Немцы голодные были. Помню, в толпу хлеб бросим, они прямо как голуби за зернышком. Глаза — как у волков. Мама плакала, вспоминала старшего брата Николая, который был на фронте. Наверное, писал весточки с фронта, но почта не работала. Николай пришёл с фронта только в декабре 1945 года, так как участвовал в японской кампании. Помню, под Новый год, 27 декабря, кто-то в окно скребётся. Время — 12 ночи. Я на полатях спала, места мне не было. Я глянула и увидела мужское лицо. Так перепугалась! Чуть не упала с полатей. Соскочила и разбудила маму. Оказывается, Коля демобилизовался! Рассказывал, как воевал, что находились в болоте по несколько дней, без еды и питья. Как во время боя половину солдат перебьют, так как не было патронов. Как бросали, и никто не искал.
У него было два очень тяжёлых ранения. Одно ранение прошло сквозь затылок. Ему поставили пластину, с которой ходил до смерти. Второе ранение было в ухо, на одно ухо остался глухим. Рассказал, как получил ранение. С товарищем шёл по лесу. Вышли на поляну, а там две тропинки. Поспорили, по какой тропинке идти. В результате Коля по одной тропинке пошёл, а товарищ по другой. Того насмерть застрелили, а Колю в затылок ранило. Непонятно, кто стрелял.
Коля с армии пришёл, закончил учебу в Свердловске. Всю жизнь проработал в Челябинской области.
Расскажу, как папа умер. Оборвался подъёмный трос в шахте. Глубина шахты — 1700 метров, им оставалось подняться метров 50 до поверхности. Семнадцать человек мертвецов; выжили мой папа, покалеченный, и зять Николай, который на моей сестре Клавдии женился. Внизу взорвался метан. Папа обжёг легкие. У него в ту пору был уже открытый туберкулёз. Его на носилках домой принесли, мама ахнула и упала. Он был обгоревший, но живой.
Пять дней кашлял и выплёвывал обгоревшие кусочки лёгких. На шестой день нам в садике дали по три маленьких печенья, мы не знали даже, что это такое. Я взяла и думаю: есть не буду, у меня ведь папа дома лежит больной. Прибегаю домой, кричу: «Папа, я тебе печенье принесла», — а в кровати никого нет. Я с недоумением оглядываюсь, мама стоит посередине и показывает в сторону окна. Я подошла — а там папа лежит. Я ничего не поняла, кричу: «Папа, я тебе печенье принесла». Мама заревела, и я поняла, что это нехорошо.
Мама рассказала, что, когда он умирал, увидела, что он по стенке пальцем водит. Мама спрашивает: «Что ты, отец?» Он говорит: «Сыну пишу письмо прощальное. Не увидимся. Долго я его ждал». И заплакал, говоря: «Мне жалко Валентину, безотцовщиной вырастет».
Коля был уже взрослым, Клава уже на химзаводе работала, Нина в няньки ушла. Это жизнь потерянная, ничем не восстановится. Обида на нашу страну огромная. Я всё время думаю: «Почему я родилась в этой стране? Надо было нас так угораздить?» В начале 1950-х дали разрешение на выезд, но только в область, в город нельзя, только в такие же маленькие посёлки. А таких спецпосёлков много нагородили!
Когда мы уезжали, из ста мужиков остался один. Многие погибли в шахте. Где мы потом жили — там ссыльные западенцы и немцы Поволжья. Жили без квартиры, без надежды где-то устроиться. Сейчас я думаю, не надо было уезжать из Губахи, потому что в 1944 году в шахтах поменяли начальников. Пошла жизнь получше. Когда папка уже умер, я пошла в школу. Мне от шахты дали байковое пальтецо, в первый раз в жизни дали валенки…
Мама в обиде за то, что папка погиб в результате аварии на шахте, уехала оттуда. Мы всё потеряли, абсолютно все. У нас ни работы, ни денег, ни жилья… Я себе сказала: я так жить не буду. Я всю жизнь училась. Ельцин крикнул — чтобы быть главным бухгалтером, нужно высшее образование Мне было 50 лет, и я села за парту и подтвердила свою квалификацию.
Интервью взял Рамиль Фатхутдинов
26 августа 2018 года, город Екатеринбург
Архив Пермского «Мемориала». Ф.5. Оп.343. Д.1. Л.1
Поделиться:
| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
