| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
1.47. Не было и дня, чтоб я не поплакала
Из воспоминаний Таисьи Степановны Титовой
Вот, знаете, у нас дом в деревне был рассчитан на две семьи. Вот, на фото. В той половине дядя Ваня жил со своей семьёй — вот эти четыре окна. А вот это — наша половина, семь человек жили. Дедушка с бабушкой, мама с папой и нас трое пока ещё, четвёртого ребёнка тогда не было у мамы.
Папу звали Степан Васильевич Титов, мама Елизавета Степановна Титова.
Дедушка работящий был, сильный. До 90 лет дожил. Они с бабушкой считали, что деток-парней надо учить, и они все закончили по четыре класса: по тому времени четыре класса уже считалось неплохое образование. Дядя Ваня служил в Смольном. Отслужил пять лет, был сапёром. От дяди Вани иконка осталась: им были выданы такие иконки, и они были всегда при себе, все их на себе носили. И дядя Ваня всё носил вот такое. Это иконка Николая Чудотворца. Народ верующий был.
Иконка до сих пор хранится, ей около ста лет. Когда он с этой иконкой приехал, мама говорила, что когда дядя Ваня идёт по деревне, все любовались, он был настолько умён, и красив, и в такой форме. И он у нас очень грамотный.
Семь человек было в этой половине дома и четыре в той… Всё мама говорила: «Дом-то у нас пятистенный». В детстве я спрашивала маму: «Какой же пятистенный? Где?» Ну, вот она мне объяснила: это капитальное разделение.
Дом из бруса, рубленый, обшитый ёлочкой. Дедушка строил. Деревня помогала. Раньше в деревнях взаимовыручка была: к одним пошли, помогли, потом следующим для строительства пошли, помогли.
Родители за нами очень ухаживали. Каждую зиму нам горку строили. Она монтировалась, заливали. До того были внимательны. У нас почти вся деревня собиралась на этой горке. Дядя у нас кузнец же был. Всякое, болты, всё сделает. А потом они бочками воду возили и заливали.
…В первый раз ссылку нам назначили в марте 1930 года. Дядю Ваню тогда не побеспокоили, только нашу семью. Дедушки уже не было. Папу забрали, всех забирали мужчин перед этим — за невыполнение сдачи зерна. Был налог уму непостижимый: 490 пудов, это превратить если в килограммы, то 7840 килограммов, если даже в мешке примерно 50 килограммов, то надо сдать 157 мешков зерна! А урожай — он ведь разный бывает, правильно?
Мама беременная была, уже четыре месяца. Мы — Александр, 12 лет ему, семь лет Петру, а мне и шести не было.
Старший брат, он с 1916 года, жил отдельно. У него двое детей было. Сын и девочка. Умер молодым.
Нас привезли до Берёзовки, до районного центра. Мы на полу ночевали. Ну, что детям в таком возрасте? Все на полу, без постели, без ничего. Мама вся в слезах. Нас ведь выслали в том, что на нас было. Мама на руку навязала узелочки, там одежда, всё необходимое. Рубашки, штанишки. Детям навязала узелочки, а себе — побольше узелок.
Рано утром, ещё сумерки были, за нами приезжает подвода. По чистой случайности мама как раз вышла. Мужчина её встречает и говорит: «Я разыскиваю семью Титовых». Она говорит: «Я готова». — «Давайте собирайтесь, вы поедете домой». Рано утром увезли нас обратно! Очень добрый мужчина, он взял меня на руки. Сводил нас в клуб. Он маме сказал: «Вы не беспокойтесь, вас больше никто не побеспокоит». Так радовались, такая радость!
…Год с небольшим прожили — нас вновь выселяют. И тогда уже дядю Ваню подключили. Тоже как кулацкую семью. Не знаю, за что, мы ничего плохого не делали. Жили зажиточно просто, трудились.
Пчёл было много — 37 ульев. Отец ухаживал за пчёлами, а в зимнее время он вырабатывал шкуры, меха. Без работы никто не жил. Мама говорит, что во время страды отец спал без подушки. Руку положит, если отлежала рука, значит, пора вставать. Надо работать. Будильник такой.
Ели мы всё простое, деревенское. Всю еду готовила бабушка. Ну, какие-то щи сварит. В другом в каком-то чугунке, может, мясо потушит. И больше всего перловку. Молоко было. Садили овощи. Чтоб нас баловать, по кусочку сахару дадут к чаю. Вот и всё. Не больно нас баловали.
Второй раз нас как скот стали выводить. Дядю арестовали, отца арестовали. У нас были три лошадки, две коровы, жеребёночек, телёночек. Верёвки на шеи им накинули. Животные будто бы чувствовали, слёзы у лошадок. Да вот ещё что: за Александром закрепили маленького жеребёночка — за старшим сыном, чтоб он ухаживал за ним, опеку вёл, кормил. Ну, понимаете, чтоб ухаживал за животным. Его обязанность была Ерёмку покормить, прочесать, до того он хорошенький у нас был. И когда его повели со двора, с Александром приступ случился, ну, потерял сознание.
Ну а вещи, технику — это всё без нас вывезли.
Нас привезли в лес — в бараки. Одноэтажный брак, внутри нары, как в вагоне. Как заключённые, без всяких матрасов, без ничего. На улице готовили, если что-то сварить, в бараках печей не было. Все вместе, мужчин и женщин не разделяли. Народ тогда знаете какой был? Благородный, понимающий. Дети с женщинами спали на нижних нарах, а мужчины на верхних.
Стали строиться дома, посёлки, шахты. Бревенчатые дома. Со временем нас перевели уже в бревенчатый дом, с русской печью. Большое строительство домов было, много настроили.
Папа работал, с утра до вчера работали. На стройке: всё дома-то строили. Надо жить, да. Тогда ещё шахты не было. Ещё подготовительные работы, железную дорогу ведь надо было строить.
Тогда уже нас появилась вот эта девочка, младшая. Она родилась в 30-м году, 26 августа. Девяти месяцев ей не было, и бабушка сказала: «Я не отдам вам ребёнка».
Она осталась с бабушкой, но их быстро из дому выселили — дом-то большой. Бабушку выселили к самым бедным. У мамы сердце разрывается: знает, что бабушка больная уже, да с ребёнком. Ей 65 лет было — и такое пережить. Мама ушла с поселения, чтоб забрать ребёнка, а меня с собой взяла, чтоб я за бабушкой ухаживала, пить подавала. Нас поймали на станции Яр, и отца опять арестовали. За самовольный побег. Отца опять посадили, в лагерь, принудительные работы отбывать. Ночью он решил нас навестить, он очень нас любил. Пришёл, стучит. Бабушка ему открыла. Часа три только побыл с нами. Нас столько ласкал, обнимал… И ему опять пришили побег. И опять срок ему.
Мама через какое-то время вторично едет за своей маленькой дочкой. И опять меня везёт. Мы на второй раз проехали, я осталась в деревне с бабушкой, а мама забрала эту дочку. На этот раз удачно все.
Жили с бабушкой у чужих людей, она была больная очень. Ну, что я могла? Воды принести, да то да сё... Бабушка спала в голбчике, а я рядышком с ней на полу спала. Что-то стелили, постелька какая-то была. Хлеб только ели да то, что кто нам принесёт, потому что мы очень уважаемая семья в деревне были. И нам приносили. И вот таким образом мы дожили.
На похороны никому родным нельзя было. Чужие люди её схоронили. Я осталась совсем одна. Семи лет мне не было, я совсем одна осталась и жила у чужих людей. Кто-то мне принесёт поесть, когда сама попрошу. Тайком, надо было всё тайком, чтобы никто не знал.
Приехала сестра отца. Она в Лысьве жила у нас. У неё муж любил выпить и, видимо, устраивал скандалы. И тётя боялась: у нас в жизни не было грубого слова, и она, видимо, боялась просто за меня. Двоюродная сестра ещё в Лысьве была, и они меня приласкали. У них детей не было, они меня так опекали, так опекали. Любили, я так была рада. Я до сих пор детской любовью их люблю.
Тётя водила меня к двоюродной сестре, и я у неё жила.
Потом мама приехала, а она неграмотная, и, знаете, в таком страхе кого-то спросить, где эта тётя живет. Она ходила по рынку, а меня как раз заставили продать папиросы. Дядя курил трубку, папиросы лишние были, он меня заставил продавать. Я на рынке стою, смотрю, тётя какая-то ходит. Маму я не узнаю: она так изменилась, я только по шали узнала — она была в бабушкиной шали. Я за ней долго ходила. Ходила-ходила, присматривалась-присматривалась. Потом обежала, говорю: «Мама!» — «Да какая я тебе мама!» — «Да я твоя дочь!» — она тоже меня не узнаёт. Я говорю, что живу у тети Нюры. Вот тогда она меня узнала, схватила, заплакала, и мы пошли. Она меня увезла, и вот в январе 33-го года меня привезли на шахту.
Тёти уже не было в живых, она умерла в 36 лет. Горе. И у них единственный сынок был, Костенька. Да. Дядя умер в 35-м году, от злокачественной желтухи. Долго он лежал в больнице. Мама посылала к нему, мне 10 лет было. Мы ходили в больницу, чтобы навестить дядю, он к кровати привязан, тяжелобольной. Он плачет, отвернётся. Мы плачем. Придём домой, маме рассказываем: «Дядя плакал, и мы плакали».
Когда дядя умер, у них сыночка, Костеньку, устроили в детский дом, в Кизеле был детский дом, потом детский дом перевели в Александровск. Мама, конечно, сжалилась, хотя отец был больной, мы ни пенсии, ничего не получали, что вот выручим за ягоды или что — вот на это и хлеб покупали. Мама пешком через лес, чтобы не попасться опять, ходила к Костеньке навещать его. И вот так получилось, что детский дом в Соликамск перевели. А в Соликамск мама уже не сможет пешком, нужно поехать, нужны деньги, а у нас ведь ни копейки нет лишней. И таким образом мы о Косте ничего не знали.
Приходит к нам мальчик со своим братом. Они были вместе в одном детском доме в Соликамске с Костенькой. Подружились и договорились сделать побег. Тот говорит: «У меня на шахте брат живёт». Костя говорит: «А у меня тётя там живет, — про нашу маму. — Я к тёте хочу». И они стали делать побег. Их поймали, вернули.
А дежурили старшие в детском доме, и, видимо, Костенька стал сопротивляться, или что. Его сильно избили и подожгли на голове волосы. И у него случился разрыв сердца…
Мы ведь не знали. Вот этот мальчик нам рассказал, а то бы знать не знали: мы маленькие, мама неграмотная. Так вот и жили в неведении. Когда узнали, мама стала плакать: «Лучше бы я не отдавала Костеньку, голодали бы вместе, ну и Костя бы с нами голодал». Вот такая вот судьба.
С дядей Ваней мы жили как одна семья. Мы не делились, настолько у нас уважение. Мама всегда говорила: «Ваня, ты не стесняйся, я всё выстираю». Очень хорошие у нас люди. Все мы в хорошей дружбе были. Такое уважение и любовь. Мы сроду никогда не слышали в доме грубого слова. Мама позже, когда мы стали подрастать, сказала: «У вашего отца во рту водки не бывало». И не курили они.
У дяди Вани долго не было детей, и он взял мальчика-сиротку. Просто из-за жалости. Дядя Ваня брал его с собой в поле — на покос или на уборочную: следил за ним, чтобы накормить вовремя, чем-то маленько развлечь. Дома-то не с кем оставить: у бабушки нас уже трое... Дяде Ване приписали эксплуатацию чужого детского труда.
Разрабатывали земельные участки, корчевали, потому что лес кругом. Садили картошечку. Потом уже стали живность заводить какую-то, козочек маленьких приобрели. У нас уже появилось молочко. И всё на себе. Дрова, этот корм козочкам — всё на себе.
По весне траву ели — пикан.
Ягоды мы не ели — мы продавали их на хлеб. Ходили мы, нам по 10 лет было, с ночевой на болото. Нас мама пускала. Чернику собирали. Мама ходила по домам, продавала стаканами. Володарская — соседняя шахта, там изыскательская партия была. Мама зайдёт и видит инструмент такой, знаете, нивелир: «Ой, дак у меня тоже муж с ним работает». И они брали у неё ягоды.
Грибы мама солила и сушила.
В доме ничего не было. Лавки только, стол большой, потому что все мы вместе кушали. И дядя Ваня. У них даже русской печи в той половине дома не было. Все мы садились за один стол. Всей семьёй — десять человек. Поскольку у нас родители деловые были, опять нам полати сделали, чтоб зимой не мёрзнуть на полу. А себе они топчаны сделали, чтобы не на полу спать. Никаких кроватей не было.
У нас шубки у всех были, пальто мама сшила. У нас даже машина швейная была: когда во второй раз выслали, мама сбежала и обратно в шахту привезла ручную машинку. Мама шила. Это такое было подспорье — не было одежды нигде купить. Мы пальтишками, в которых ходили, зимой укрывались, вместо одеял.
Игрушек не было у нас, только если мама мне кукол сделает из соломы. А когда дядя Семён приезжал, то привозил игрушки. То собачку, то что. Собачку только привёз, я ещё маленькая была, боялась её.
Рано утром — мы дети были, спали, конечно, — родители на работу уходили. Все работы — по указанию спецкомендатуры, кого куда направить. Работали с утра до вечера. Норма была. Норма от произведённого труда. Не просто так отлынивать: если что-то не выполнить, наказание получит человек. Наказания все боялись: ну, опять штрафные санкции будут налагать, ну, арест опять.
Каждую неделю два раза проверялось, не сбежал ли кто, отметку делали.
По распоряжению спецкомендатуры моего отца направили в изыскательскую рабочую партию, на изыскательские работы в Коспаше. Ну, там, может быть, шахты разрабатывались, я не знаю. Ребёнок разве знает что? В последнее время он стал брать Александра с собой, чтоб чем-то там его кормить: от изыскательской партии питание было им. Отец его очень поднатаскал по работе. Там шли съёмочные работы, знаете, с нивелиром работать, с рейками.
Он стал хорошие деньги получать. На железной дороге кончились работы, и его перевели в шахту съёмщиком. Он у нас до того старательный был: то на одни курсы пойдёт, то на другие; и он стал ведущим специалистом и даже маркшейдером. С четырьмя классами образования! Очень ответственно работал. Он у нас заболел: в шахте такой поток воды, простудился. Ему группу инвалидности дали, и он поехал в Челябинск. Почему-то много людей с шахты поехало в Челябинск. Ему в шахте нельзя было работать, а там разрезы: открытым способом добывают. Он туда переехал, устроился на разрез маркшейдером. У него четверо детей.
Отец заболел туберкулёзом лёгких и не смог работать в изыскательской партии, и его перевели на конный двор конюхом. В 35-м–36-м годах отец лежал в тубдиспансере, а в октябре 36-го умер. Пенсия не была положена нам: мы ведь враги народа, больничный тоже не оплачивался родителям. Ничего мы не получали, и мама ходила в одну семью, домработницей: хозяйка была полька, а муж у неё на шахте был кассиром. Мама ухаживала за коровой, стирала. Она была очень довольна, что какое-то пособие нам в семью.
Потом приехал на шахту инженер по строительству железных дорог из Свердловска, и вот этот инженер, подойдя к кассиру, говорит: «Вот нам бы женщину хорошую, надёжную, чтоб нам помогла». Этот кассир говорит: «У нас есть знакомая женщина, ходит к нам, очень хорошая». — «Познакомьте нас». И они с той полькой и с инженером пришли к нам домой и стали уговаривать маму. А мама у нас такая уважительная, говорит: «Я не могу по состоянию здоровья». — «Ну хоть недельку походите к нам, если вы не сможете, мы найдём другую». В той семье маму с таким уважением приняли! Всё нам давали: «Молочка унеси». И нам это такое подспорье! Мама так этой семье благодарна была.
В 37-м году этого кассира забрали, тогда поголовщина была, ну, арестовывали всех. Эта полька уехала.
Нас в детский дом стали забирать: отец-то уже умер. Да-да. В детский дом забирали, а маму в дом инвалидов. Она спецкоменданту говорит: «Я сама никуда не пойду и своих детей не отдам». Узнал инженер Андрей Степанович, у которого мама работала: «Елизавета Степановна, мы вас никуда не отдадим, вы нам будете за мать». И вот он принял Александра на железную дорогу, раз его отец познакомил с работой в изыскательской партии. Александр быстро освоил эту работу, стал получать деньги, нам стало уже на хлеб хватать.
Опять кончились железнодорожные работы, но, на счастье видимо, или Бог так назначил, приехал новый начальник шахты, поселился в дом двухквартирный, большой такой, как у инженера, и маму забрал опять в домработницы. Там уж больно хозяйка хороша была. До того была уважительная! У них умерла девочка, и они сестру мою младшую полностью одевали. Приходим, смотрим: опять она в новом, в новых вещах. То у неё платьице, то у неё пальтишечко. Вот так мы прожили.
Все были заняты работой. Вот Петя, он уже в тринадцать лет пошёл в сапожную мастерскую, учеником. Поработал он, потом призвали его в военный лагерь на подготовку. Ему ещё 18 лет не было, его призвали, и потом, когда ему исполнилось 18, отправили на передовую. Он воевал под Ржевом. Был тяжело ранен, полгода в госпитале пролежал, вернулся со второй группой инвалидности.
Мамы уже не стало. Она умерла в 49-м году. Мы остались с братом Петей. Нас перевели в строительство на 41-ю шахту. Брат от старшего перенимал съёмку, то да сё, и стал тоже съёмщиком.
Петя на костылях пришёл. У него три класса образования, и он стал в вечернюю школу ходить на костылях. Когда может, когда не может, но всё-таки он прослушал программу семи классов. Группу инвалидности сменили на третью, работать можно. Его направили в школу мастеров в Кизеле. Он кончил школу мастеров, работал на стройке, мастером стал. Старался очень, и через какое-то время отправили его в техникум, в Пермь. В строительный техникум. Ну, конечно, общеобразовательное всё у него было слабовато, а практику он защитил на высший балл.
Сестра младшенькая, Дусенька, в год перенесла менингит и осталась глухонемой. Три месяца она прожила всего в шахтах: в девять месяцев мама привезла её из деревни, а в год она уже заболела и стала глухонемая, плохо видящая, и ножка парализована правая была. Мама, бедная, говорила: «Не было и дня, чтоб я не поплакала». Всё плакала о Костеньке и о своей доченьке, что такая судьба у них.
Интервью взяли Анастасия Сечина и Светлана Ларина
3 мая 2009 года, город Кизел
Архив Пермского «Мемориала». Ф.5. Оп.86. Д.1.
Поделиться:
| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
