| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
1.46. Всю жизнь человек надеется на лучшее
Из воспоминаний Веры Дмитриевны Донец
Моя фамилия девичья была Мирошниченко. Украинская. Мама Евдокия Петровна Мирошниченко. Отец Дмитрий Иванович Мирошниченко. Мои родители с Краснодарского края, Отраднинский район, станица Передовая. Высланы мы были в 30-м году. Раскулачили, а ничего там не было у нас богатого. Ну, пара лошадей была, пара петухов — и всё. Инвентарь вот этот был, садовый. Дом был обыкновенный самый. Там не было деревянных домов — мазанка под соломенной крышей. Вот и всё.
Отец год уже был в колхозе, мама также в колхозе работала. Но раскулачили всё равно и выслали сюда, в Пермскую область, на север, в Ныробский район. Это за Чердынью.
Мама рассказывала: хлеб испекли, дали хлеб на дорогу немного, и всё. И узелки: что вот на себе было и ещё кое-что себе. А так вообще всё, всё забрали! Мама рассказывала, отец продал пару быков и лошадь и на эти деньги купил «Зингер» — машинку швейную. Вот на этой машинке он шил — и полушубки шил, и сапоги, всё. А когда раскулачивать стали, швейную машинку отец взял, снял челнок, шпульку, лапку, в общем, всё это взял, собрал всё, а машинку закрыл. Она под ключ закрывалась. Они пришли, машинку эту забрали, на телегу положили и увезли. На другой день приходят, как начали орать на него: «Куда ты девал это?» Он говорит: «Я выбросил, идите ищите там, в кукурузе».
За что раскулачили? Отец брал землю в аренду, за это платил. Рассчитывался хлебом. Сами себя обрабатывали, семья большая была. Лошади были, быки были, там вообще-то большинство на быках работали. И всё это управляли своим хозяйством, своими силами. Наёмной силы не брали никогда.
В двадцать девятом году начали создавать уже эти коммуны, колхозы и заставили, чтоб это всё сдавали в колхозы. Отец отвёл и скотину, и инвентарь сдал — всё. Ещё год работал в колхозе. Вот. А всё равно потом пришли и раскулачили, забрали всё остальное и выслали… Вот так. Бездари были во власти!
Посадили на телеги, потом уже повезли поездом, в телячьих вагонах вот везли. От Соликамска на баржах везли вверх по Колве на эти поселения. Там много было поселений, зоны были большие.
Я с 28-го года. В семье нас было пятеро детей — старшие Иван, Мария, Пётр, младшая Варвара, она грудная была, когда выселяли. Осталась я одна. Больше никто не выжил.
В Ныробском районе родители на лесоповале работали. Спецпоселение было, называлось «посёлок Богатырёво». Родители в лес ходили: и пилили, и сучки рубили, и всё-всё-всё, а нас отдали в... сейчас бы это назвали «детский сад». У нас детская площадка была, она работала круглосуточно, без выходных и без отпусков. Выходных-то не было: давали выходной, когда вот праздник был, и то нежелательно.
Большой был посёлок, там все спецпереселенцы были. Считали их врагами народа. Надо было каждый месяц отмечаться ходить в комендатуру. Если нужно было куда-то отлучиться, в деревню сходить, выменять что-то, принести там хлеба или что, нужно было просить у коменданта разрешение. Если не даст разрешение, то не имеешь права идти.
Голод был страшный. Сильный был голод в 33-м году. Люди ходили, сама видела: люди идут и падают, умирают на дороге. Потому что есть нечего было совершенно. Какие шмотки были при себе привезённые, всё выменивали. Хлеба не было. На семью давали пять килограммов овсяной муки на месяц. Хоть ты сразу съешь, хоть потом. Хоть готовой, хоть сырой. Со своего огорода картошки накопаешь, капусты. Но этого хватало только на ползимы. До лета доживём — и летом идём на подножный корм. Трава, пистики, потом ягоды поспевают, грибы. А люди, которые высланы с других краёв, — там таких грибов, как тут, нету, — брали все грибы подряд, варили и умирали, потому что ядовитых много грибов.
Вот так вот мы и жили до сорок второго года. Выжили за счёт чего, что там было много ягод, грибов, рыбы много было и орехов кедровых. Вот за счёт этого мы жили. Там озёр много. Старик один делал такие морды: её опускают в воду, на дно кладут и колышком привязывают, чтоб не сдувало. И там много наплывает. В основном караси, в озёрах. Длинная такая, плетут её из лозы.
Брата взяли в армию. Там он умер с голоду. Сестра тоже умерла. Отец с братом со старшим строили зону, там же кругом лагеря сейчас, в Ныробском районе. Это жили мы на устье Вишерки. Там Усольлаг, Ныроблаг. Я помню, в тридцать шестом, седьмом году и в восьмом, это я уже хорошо помню, гнали этапами заключённых. Много репрессированных, очень много гнали туда. Пешком, этапом, потому что там дорог не было, сообщение было летом на баржах или зимой по льду. А дорог не было, потому что кругом болото, тайга.
Там около лагерей запретная зона была, на лесоповале работали заключённые, и мы туда ходили. Мы уже с мамой держали козу, куриц, а хлеба у нас не было. Хлеба не давали. Мама скопит молока немного, оттопит в печке, нальёт мне в бидончик такой, и мы ходили в запретную зону, там, где заключённые работали. Туда носили им молоко, а они нам давали хлеб. Или вот табак сеяли, мама нарубит его, и в спичечный коробок, такие маленькие кулёчки поделает, и за этот табак тоже давали хлеб.
А когда война началась, вообще хлеба уже не давали никому. Жили на одной картошке.
В 42-м году комендант пришёл и говорит маме: «Собирайтесь, завтра придёт катер, и уедете в Соликамск, а потом в Чусовской район». Я в школе училась, в шестом классе тогда уже. Отца не было уже, он в 33-м году умер. Мама уехала, а я осталась одна. Шестой класс закончила, картошку убрала. Мама приехала за мной в октябре, и нас привезли сюда — в посёлок Усть-Тырым. А картошка вся там осталась.
Народ тогда был подневольный, не то что сейчас. Комендант пришёл, сказал, и мы всё, собрались и уехали. Мама козу продала, куриц продала. Подушки вытрясла. Одеялко, которое было ватное, да какое, собрали всё. Чемодан был. Потом корзинка была ещё одна и два мешка — и всё. Всё погрузили с собой и приехали сюда.
Тут открывалась старательская артель «Горняк». Спецпереселенцев было много, но и просто рабочих набирали, когда открывалась артель. Как только переехали осенью сюда, жили в палатке большой, семейной. Потом в землянке: вот как овощные ямы делают — выкопают немного площадь такую, углубление такое и обшивают её брёвнами обшкуренными. На пол настилают просто горбыль, неструганный абсолютно. Потом их обошьют брёвнами. А потом ещё закапывают землёй, чтоб до самой крыши.
Из землянок переехали в барак. Спали на нарах, вот что на себе надето, то стелили и так спали. Готовили на печи. Печки две было — в одном конце барака и в другом. Баня общая была — один день мужской и три или четыре женских, потому что детей очень много было. Мама делала щёлок, мыла ведь совсем маленький кусочек давали. Наберёт золы — и в ведро. Горячей водой зальёт, оно постоит сколько там, потом это вода такая скользкая, мыльная. Вот ей и мылись. Щёлоком мылись, щёлоком стирали. Дома, я помню, света не было, была лучина, с лучиной жили. Всё делали при лучине вечером.
Мама работала в лесу, а потом и я пошла работать, в 15 лет. И сучки рубили, и лес валили, пилили дрова — всё делали. Разутые, голодные, холодные. Нечего было надевать. Какие валенки? За что было их купить? Где их было взять? Война. Ходили, заставляли посылки для фронта собирать, для победы. У кого что было, помогали. Кто варежки, кто носки, кто что. А валенок не было. Ни валенок, ничего, в лаптях ходили. Были две или три семьи, не помню, кто они по национальности, — вот они плели лапти и продавали за пайку хлеба.
Морозы такие были — до 47 градусов. И голодные ещё были. Карточку давали на
До 45-го года, всю войну, работали без выходных, без отпусков — всё для фронта, а когда кончилась война, снова так же работали — по 12 часов и без выходных: это уже поднимали народное хозяйство после разрухи. Мы только в октябрьские праздники два дня и Первого мая отдыхали, больше никаких праздников не было. Только вот эти два раза в год — и всё. Это уже потом, когда война кончилась, карточная система отменилась в 47-м году, вот тогда уже стали давать выходные и отпускные. А мы работали. Никто ведь внимания не обращал, что мы малолетки, с нас спрашивали так же, как со взрослых, такую же норму.
Семь классов я закончила в Ныробском районе, а больше не училась. Не было возможности, потому что мама у меня заболела, и я работала одна. У неё всё время болели ноги. Ну, надорвалась она на лесоповалах. Я работала, мама была на иждивении, какая учёба? А в Тырыме и школа-то была только до четырёх классов.
В 45-м году, в мае, привезли бандеровцев, из Западной Украины их выгоняли, потому что они там, говорят, немцам помогали. В 46-м немцев привезли. Девчонками мы были ещё. Сколько нас... Шесть человек мужчин, четверо девчонок — мы копали ямки под столбы для забора, а мужчины рубили бараки, длинные, деревянные. Была зона мужская, была женская. Заключённых возили и в Тырым на стройку — строили фабрику и посёлок, и на Вижайский прииск — тут строили большую фабрику. Женщины у них и на стройках работали, и на лесоповале. Были заключённые и расконвоированные — без конвоя: выпускали бригаду на стройку, и вечером они должны были вернуться после работы.
Много за что сажали. И ни за что. Колосков пару взял — посадили. Вот когда мы работали, к нам такие требования были, как ко взрослым. Отлучился на полчаса — шесть месяцев дают принудительной работы с вычетом 25% в фонд государства. Если прогулял день — от трёх до пяти лет, в зону. Это было военное положение. Тогда была строгая дисциплина. А тем более к нам, к репрессированным.
Власовцы когда-то прибыли — или во время войны, или после, точно я не помню. Власовцев-то много сидело в зоне. Хорошие люди. Этот придурок Власов сдал армию, а при чём тут солдаты, когда командир?.. Приказ командира есть закон для подчинённого. При чём солдаты-то? Когда зону закрыли, всех освободили, стали работать, и стало понятно, что хорошие люди.
Местные нас недолюбливали. А заключённых мы не боялись, жили и не ссорились, не ругались, не дрались, как-то принимали друг друга. Мы с работы идём поздно после второй смены, и расконвоированные идут, много их. Никто никогда не трогал никого. Заключённых сколько было, и никогда не было неприятностей. А сейчас уши вянут. Бедлам полнейший.
В 53-м году Сталин умер. Было собрание, передавали по радио, слушали, некоторые люди плакали. А мы не плакали. Нам от него так досталось, что не о чём было плакать.
В 52-м году в Усть-Тырыме я замуж вышла. Там был лагерь, строили заключённые посёлок на этой стороне. Мой муж работал шофёром, возил этих заключённых.
Он тоже из спецпереселенцев, у него родители высланные. Так же отец работал в колхозе, мать работала в колхозе целый год, и их выслали в 30-м году из Кировоградской области в Свердловскую область, на Широкую речку, на торфяники. Сколько-то они там поработали. В 37-м году приказали выехать в Пермь, в Январский посёлок, где строился Кировский завод. Отец его работал там, строили вот эти заводы. Там они пожили до 39-го года, и в 39-м году их перевезли в Красновишерск. Где такое ещё может быть? Человек только обоснуется на месте — его снова снимают, и всё. И вот в Красновишерске они жили до 44-го года. Муж сюда в 42-м году приехал, а их в 44-м году сюда привёз.
Нам дали квартиру в этом посёлке, и вот там мы жили до 56-го года. В 56-м году перебрались сюда, в Кусье. Он сначала работал пожарником, потом перешёл механиком. Потом работал уже в диспансере.
А я работала в «Уралалмазе». Когда артель закрыли, здесь прииски были — Ершовский, Вижайский, Промысловский, Теплогорский и Тырымский. Там добывали дорогую продукцию — алмазы, золото. Я работала в спеццехе рентген-оператором. Стоит аппарат, выключается свет, сидишь в темноте, включаешь трубку рентгеновскую, она освещает поле. И двигается лента, по которой идёт концентрат и в темноте светится. Алмаз, допустим, он светится таким зеленоватым светом. Там было много всяких минералов сопутствующих, похожих — ну, там, полевой шпат, но как алмаз светится — ни с чем не спутать.
Пинцет специальный был, пинцетом возьмёшь и ложишь его в кармашек, а потом в конце смены приходят мастер, начальник фабрики, лаборант опечатывает и съёмку делает — и всё, наша работа на этом закончена.
Это всё содержалось в строгом секрете. За это подписку давали о неразглашении государственной тайны.
В 53-м году закрылся прииск, потому что обнаружили в Якутии вот этот кимберлит, и туда очень многие уехали. Я ушла на завод, на цементный, и оттуда ушла на пенсию в 75-м году. Вот уже 30 лет.
Мы ездили в пятидесятом году в Краснодарский край, откуда высланы были. Мама там всех, всех узнала. Они и спрашивает у сестры у старшей — Мария её звали, — ну, назвала она по фамилии, кто выселял, кто забирал всё. А они, Мария говорит, и до революции не работали, детей много у них было, так ходили по найму. Бери землю в аренду и занимайся: сей, паши и убирай хлеб, и так корми своих детей. Но не хотели так! А потом, говорит, когда всех выслали, начался там голод. Эти всё съели, сеять нечего было. И эти, которые выселяли вас, они в первый год подохли. Не помогло им наше добро.
После 56-го года, после реабилитаций, работали мы на фабрике, и я вступила в комсомол. У нас был секретарём комсомольской организации Миша Костарев, его уж нет в живых. Вот он нас взбаламутил, и поехали мы, сколько нас девчонок было, трое или четверо, поехали. Когда приехала домой, мать мне тут же трёпку дала за это дело. Она говорила: «Активисты красные да комсомольцы выгнали нас из родового гнезда, а ты туда ещё полезла!» Я говорила: «Мама, лучше не спорь. Беду себе накликаешь». Ну, потом она смирилась.
Муж в партию вступал в 64-м году. Я его отговаривала, он все равно вступил. Поехал в обком партии. Там спрашивают, секретарь райкома была Булакова, она спрашивает: «Кто ваши родители?» Он говорит: «Я в анкете всё написал». — «Что, вы мне хотите сказать, что ваши родители были кулаки?» Немножко надо головой думать, чтоб задать этот вопрос в 64-м году! А он говорит: «Они были не кулаки, а дураки. Кулаки уехали за границу, а тех, кто держался за землю, повыселяли». Но сосед наш, Иван Андреевич, был секретарём, объяснил всё, охарактеризовал его с положительной стороны, и мужа приняли в партию.
Нынче 26 апреля у меня не стало мужа. 52 года с половиной мы с ним прожили. Вот, двое ребят у меня. Старший родился в 53-м году, а младший в 58-м. У них уже свои семьи, у нас уже правнук есть.
Всю жизнь человек надеется на лучшее. Безнадёжно не живёт.
Интервью взял Рамиль Фатхутдинов
4 мая 2011 года, посёлок Кусье-Александровский, Горнозаводской район
Архив Пермского «Мемориала». Ф.5. Оп.151. Д.1.
Поделиться:
| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
