1.45. Мы в своих бедах никого не винили

Из воспоминаний Равиля Хуснулловича Гарифуллина

Родился я в 1936 году в Краснокамске, куда были высланы мои предки: дед Ширвали Ганеев, мать Тагира Гарифуллина, отец Хуснулла Гарифуллин.

У деда, отца матери, видимо, корова была, лошадь в деревне Шингальчи Нижнекамского района в Татарии. Их репрессировали в 1933 году. Мать рассказывала, как их в баржи грузили и в трюмах везли по Каме. Баржи большие были. Все там: и женщины, и мужчины… как скот. Их привезли в Краснокамск. Там они познакомились, поженились, жили с дедом — отцом матери. Родился один брат, был старше меня, 1935 года, Рауф. Он помер.

В Краснокамске жили в посёлке — восемь бараков. Отец работал на заводе механиком экскаваторов, а мать на углежжении работала. Бабушки нерабочие были, они уже старые. Сестра отца тоже работала, она в столовой, помню, работала при заводе. Отец считался грамотный — три класса образования было.

В тридцать шестом году там какая-то авария получилась, взрыв какой-то был, и обвинили наших репрессированных, что, мол, они соучастники в этом деле. Их переселили сюда, в Майкор. Как раз меня маленького привезли, только родился. В Майкоре мы жили до 1940 года, а как место освободилось здесь, на Горках, нас оттуда сюда перевезли. Где на руках, где пешком я шёл. Вещей-то тогда было: узелок — и всё. У нас семья была: две бабушки, отец с матерью, сестра у отца и мы, дети.

Деда у нас посадили ещё в Краснокамске. «Агент японской разведки» назвали. А он буквы «а» даже не знал — такой неграмотный был. Его отпустили потом, видимо. Как долго сидел, не знаю.

Родился в 1940 году в Майкоре брат Ринат. Ну, вот мы — семья из восьми человек — в такой комнатушке жили. Мы, дети, все на полатях спали. А они — кто на полу, кто на койке.

Скота не держали мы. Картошку из деревни брали. Ездили, меняли тряпки на картошку. Гнилую картошку ели, пистик, пиканы — ничего не оставалось. Трудно было… даже вспоминать неохота. А потом началась война. Ещё хуже началось.

Я дома как раз был. В этот день болел и в садик не пошёл. Мне было пять лет. Сказали: «Война!» Мы на крыльце с братом — давай реветь. А через неделю уже стали призывать. Машину поставили у пожарки и грузить стали мужиков. Это я сам, своими глазами видел. Призывали много. На Горках, хотя и были репрессированные, наверное, 80 процентов мужиков забрали. Больные только остались и старики. У матери брата забрали, а наш отец остался: он как специалист нужен был, видимо, заводу. Его оставили. А потом у отца получилась травма: кувалда упала ему со стрелы крана, с экскаватора. Вот он на фронт-то и не ходил. Война кончилась, и он помер уже в 1946 году.

Тут, на Горках, хотели целый квартал огородить и немцев поселять, репатриированных. Столбы были уже закопаны. Это вот соседний квартал, здесь, на Горках. Сказали, что вот, будут переселять сюда немцев. А потом отменили, видимо, это. Загородили было, а потом всё заставили разобрать. Не стали заселять.

Немцы-то были в Пожве. В Пожве там целые лагеря военнопленных были. Это я сам, своими глазами видел. У меня дядя, тётя работали на Усть-Пожве, я ездил к ним в гости туда. А ехать можно было только паровозом, тогда грузовые поезда ходили, узкоколейка. На паровозе с ребятами для интереса сядем в вагон, приедем специально смотреть на этих немцев. Метров 800 от Камы лагерь был. Крутой берег был, и на этом берегу были бараки. Много бараков. Там немцы были. Немцев заставляли работать: с барж руду выгружать, кокс. Эту руду потом возили сюда, на металлургический завод в Майкор. В лагере ограждение было, колючая проволока, охрана: с автоматами охранники, собаки. Нас не пускали, но мы издалека видим же их.

Плохо очень одеты были они, рваные. Ругались всё время на немецком языке. Одежда у них военная была, серая.

Их водили разгружать руду, кокс — не колонной водили, а сразу, как табун. И с собаками конвоиры. Боялись их: вон, мол, немцев ведут, немцев ведут! И давай бежать.

Я помню, у меня дядя работал на кране, краном грузил чугун. Они чугун грузили, немцы, на поддоны. Чушки чугунные были здоровые такие, килограммов по 50, может, больше. Вот они на поддон грузили, а поддонами баржи грузили, краном. Это около пристани было.

Потом их оттуда вывези, видимо. В баржах и увезли. Тогда ведь в баржах возили. Пароходов-то раз-два и обчёлся было.

На Горках у нас здесь жили поляки, евреи. Вместе с нами, татарами, репрессированные тоже были. Дружно жили. Ну, в школе татар не шибко уважали. Ну, как-то не так относились к татарам. К русским ребятам как-то хорошо относились, а к татарам не так. Называли: «татарин, татарин». В то время было как-то странно, а сейчас я горжусь, что я татарин. Что такого? Какая разница? А тогда как-то обидно было, когда тебя татарином назовёт учительница.

А дома — татары, русские, евреи, поляки, — и никакого конфликта не было. Даже так было: на Горки со стороны никто не прикасался — боялись. В смысле, что на Горках нельзя никого трогать. Молва была: на Горках не трогать никого. Репрессированные очень дружно жили. Особенно татары.

Работали в основном на заводе, грузчиками. Чугун грузили, руду. Лесозаготовками не занимались. А женщины на углежжении работали: древесину обжигали для завода. Я даже несколько раз был там с матерью. Ну, она брала с собой. Матери помогал там.

Сначала в Горках не было у нас хозяйства, а потом уже козу купили. Это уже после войны.

Комендант в Горках был Кошкин, Пётр Филиппович. Это я хорошо помню. Вот он хорошо жил! Тоже был репрессированный, но комендант. Во время войны он раненый приехал, и его комендантом назначили. Это, наверное, в 1943 году было. У него сын, Коля, вместе с нами учился. Дом у нас был двухквартирный. В одной половине мы жили, а он с другого конца. Он полдома занимал, а у нас две семьи в полдома жили. У коменданта корова была.

Он был человеком жёстким. Нам, угланам, жарко было от него. У него и брат был, тоже здесь жил, завклубом работал. Нас, угланов, пресекали. Угланы есть угланы, чё-нибудь да набедокурим. Была комендатура небольшая, и рядом каталажка была. Угланов-то садили туда, за хулиганство. Комендатура находилась напротив пожарки.

Милиция ещё была. Я только одного хорошо помню — Чиртулова. Даже не знаю, отделение было или не было, но милиционер был.

Бабушка читала Коран, конечно, про себя. Дедушка тоже молился. Намаз делал. Постоянно был намаз. Был тут мулла, на Горках. Мы, угланы, и то ходили туда, нас из дому родители посылали: «Ну-ка сходи туда, помолись тоже!» Мечети не было, собирались на квартире. Ну, там мужики собираются, и мы, угланы, туда же.

Был голод — уже в военные годы. На поля выходили картошку собирать. Гнилую, прошлогоднюю, когда снег сойдёт. И вот эти лепёшки были… Из пистиков лепёшки.

Одежа была какая? Лапти! Вот такой был маленький, а заставляли лапти плести. Дед научил. До школы без штанов ходили. Какие там штаны ещё! Я, помню, в школу пришёл — у меня ноги замерзли. Учительница варежки надевала мне на ноги. Вот до чего было. Плохо, плохо одевались. Не было ничего. Было только, что с собой тряпки привезли, но мать, отец свою одежду, какая была, променяли всю на картошку. Есть-то надо было.

Садили её сами здесь, на Горках, но не родилась она. Плохо родилась картошка. А потом коров стали держать. После войны уже. Коров стали держать — навоз появился, и картошка появилась.

После войны уже не было коменданта. В 1947 году электричество сюда провели, свет дали. И кое-кто уже уезжать стал отсюда, кто побогаче. Но там же были и те, кто совсем плохо жил, они остались. Кто получше жил, тот сумел вырваться отсюда. А мы вот остались. У нас отец помер, и мы остались тут.

Я в 1952 году кончил семь классов и уехал учиться в ремесленном училище в Соликамск. Учился два года. Потом отправили в Пермь, на завод работать, на Кислотном. Работал до 1957 года. В армию не взяли по состоянию здоровья — язву двенадцатиперстной кишки признали. А потом приехал сюда. Мать у меня здесь жила. Устроился в рейд работать, Иньвенский рейд, в 1957 году…

В ремесленном я стал комсомольцем, а здесь, уже потом, членом партии. Я секретарём был участка, а работал механиком.

Я когда в ремесленном учился, сказали, что умер Сталин. Мы сразу все выбежали на улицу. Траурные флаги, по-моему, вешать стали. По-моему, в этот день и учиться не стали совсем мы. Сожалел я, как же, Сталин умер! Вождь! Тогда же ничего не было такого, что он нас репрессировал… Мы же ведь об этом не знали, что Сталин это наделал.

Мы в своих бедах никого не винили. Потом только, когда уже стали репрессированных оправдывать, писать стали… Вот написали бумаги в деревню, откуда нас переселили, в Татарию. Это уже при Ельцине. Нам, по-моему, за дом, за всё семь тысяч денег дали. На всю семью.

Интервью взяли Василий Надымов и Антонида Новосёлова

14 мая 2013 года, деревня Горки, Юсьвинский район

Архив Пермского «Мемориала». Ф.5. Оп.252. Д.1.

⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒