1.44. Я за всех сейчас живу одна

Из воспоминаний Марии Павловны Галкиной

Я теряю язык. У меня болит за ухом… Вот только уехала «скорая», а то я бы не говорила вовсе. «Скорая» уехала, сделали мне три укольчика. Плохо говорю. Говорю-говорю, язык потерялся, немая становлюсь…

Я родилась как Красносельских Мария Павловна. А сейчас уже Галкина. Год рождения 1922-й. Родилась я в Сивинском районе, Серафимовский сельсовет, деревня Стариково.

До колхозов у нас свой домик был, старенький, потом новый папа построил. Потом мало стало, нас уже две дочери появились у них, ещё избушку новенькую построил. Работали в поле. Две у нас были хорошие лошади, которые пахали землю. Землю пашут, сеем, садим. И всё мы в поле с родителями, не с кем дома-то оставить. Они в поле поехали, и нас с собой. Я вот семи годов, восьми, уже работать в поле пошла.

Потом колхозы начались, в колхоз не пошёл отец у нас. Надо пожить ещё этой жизнью, как мы начали, — всё у нас хорошо, хлеб есть, всё есть… Пожили… Высадили из дома-то нас всех, с нас всё-всё сняли, оставили в рубашках там. Штанишечки, не знаю, были, не были.

Это было в 29-м году уже, мне восьмой год был. Тятю-то забрали и посадили. Раньше тятей в деревне звали отца-то. У нас всё отобрали — и лошадей взяли, и какая притварь была — и овечки, и коровы были, всё забрали у нас и увезли на фабрику «Северный коммунар». Это в Сивинском же районе, километров девять-десять от нас. Нас оставили, домик ещё под нами был. С этого началось.

В 31-й год мы уже без дома были. Школу у нас построили, а в старом-то доме сделали для школьников интернат. Школьники тут живут, а мы к соседу ушли — жить-то негде, ничего нету. У нас валеночки были, нам семь-восемь лет, валеночки с нас сняли, платки сняли, шубки сняли, всё сняли. Куда дели? Или продали, или что.

У соседа было семеро ребят. Всё маленькие. Он ещё и нас двоих принял. Принял нас, сплёл лапти, онучки надел, дал нам, чтоб куда-то нам выйти, нагишом же не пойдёшь.

Куда деваться? Ведь надо что-то пить, есть. Хлеба амбар у нас был большой, всё мы за лето наготовили. А хлеб-то сколько стоил! Есть-то не дали нам, всё это у нас отобрали. И мы вот пошли, это 65 километров, Верещагинская деревня была тут маленькая, домов то ли пять, то ли десять. Зима, по насту идём. В лаптях по насту идём. Пока не проваливается снег. Дороги-то где искать? Не было дорог, не было. Вот по насту идём, по снегу идём. До бабушки, маминой мамы, дошли. Это между нашей деревней, где мы родились, и Верещагино. 20–25 километров между бабушкой и нами было. Тут пережили, может, дня четыре. Тоже ведь нету ничего, тоже голодные, холодные. И вот она нас покормила, попоила кое-чем. Ещё дедушка был живой. Так одели, обули нас — и сюда опять 25 километров надо шагать. Опять 25 километров, сюда пришли. И начали тут сбором заниматься. Вот мы по этим домушкам-избушкам ходили, всё собирали.

Собираем, ходим. А ведь где-то надо ночевать — стали искать квартиру. А тятя-то у нас сидит, не знаем где. Взяли-то его в Сиву, там была милиция, тюрьма, можно сказать. Мама нас караулит здесь, чтоб мы никуда не потерялись, с нами же ходит, а неудобно же взрослому человеку собирать, Христа ради просить. Никто не подавал, все так жили плохо, так жили плохо, куска нигде лишнего. День ходим, может быть, какой кусочек где-то один кто-то даст, за весь день. Вот и вся еда.

Мы так прожили два года, всё ходили, собирали. Потом нам уже стало по девять годов, надо ведь в школу.

Четыре года прошло, тятю отпустили. Он пришёл домой, купил избушку такую маленькую, старенькую — окна уже провалились. В этой избушечке мы жили дружно — что, две девки да двое родителей. Жили-жили, тесно ведь. И школа тут как раз около избушки этой была, два года там проучились. На пятый класс пошли туда, где сейчас старая баня, не настоящая школа, а просто в доме. В этой мы тоже два года проучились. В этой школе мама работала. А тятя-то работал на угольном складе, не завод угольный, а просто уголь привозили, людям его раздавали.

Я уже в 37-м году школу закончила, в 38-м уже пошла в техникум в Свердловск. Там был техникум киномехаников. Я пошла туда. На киномеханика научилась, в 40-м уже закончила.

Тут была церковь, её сломали и сделали киноклуб. Поступила с учёбы в этот клуб. Вот тут поработала год ли, сколько, не знаю, и они мне, значит, дали… В сторону Кудымкара городок, он на железной дороге. Километров 30 отсюда, наверное. Я оттуда, значит, поехала уже по колхозам на кинопередвижке. Так тяжело было в передвижках! Ленты эти, баллоны большущие, они тяжелющие, сама аппаратура тоже ведь тяжёлая, по 30–40 килограмм. А двигатель с собой ещё возили: света, электричества ещё не было. Возили передвижку такую с собой. 106 килограмм она тянула. И динамики, говорить чтоб. Вот это всё нагружено на телегу. А одной тяжело. Мне дали помощника, заводить это.

Плёнку я сама заряжаю, сама её работаю. А двигатель, то есть свет, электричество давать — дали парня. Молодого, конечно. Мы едем по полю, объявляют: началась война. Мы едем, тут клуб. Приехали, работаем. Люди собрались. Всё, поработали.

Три или четыре месяца я на передвижке поработала, меня в Кудымкар дальше отправили. 120 километров оттуда. Мне там тоже дали аппаратуру, дали и этого, заводить двигатель. Поработали ещё там. А потом перебросили меня ближе к Перми как бы, а там только в лес. Только в лес. В лесу-то женщины, мужчин-то очень мало, ведь уж война началась. Всё женщины работают в лесу-то. Голодные, холодные, как собаки. Я вот поехала в передвижку, а 400–600 грамм хлеба давали в день. Поехала, один раз поела, два раза. Ничего ведь, кроме хлеба-то, нету, с собой что возьмёшь в лес — ничего не возьмёшь. Приеду в лес, а они картошку мороженую варят, нечищеную. Варят, ну, когда капусты, видно, бросят или что ещё маленько, для прикраски.

Ой, женщины бедные, работали как! И ещё ко мне идут, мне ведь надо тоже работать. Кино идут смотреть.

Платили копейки. Тогда ведь и деньги ничего не стоили. Ну, когда кусок хлеба, в колхозе же: по колхозам едешь, в колхозе в конторе выписывают хлеба кусочек, может, молочко когда выпишут. А вот когда в лес отправляют, там все лесники-то голодные. Почто их не кормили, не знаю. По неделе куска хлеба во рту не бывало. Ноги ходят, а язык уже не говорит. Голодные, холодные, мерзучие. Сейчас-то ниже 20–30 градусов температуры нету у нас. От силы 35. А в то время, в войну-то, — 60, 50. Сорок градусов — это были самые маленькие холода, особенно там, в Кудымкарском крае. Вот так мы работали. В холоде, в голоде. Как дикари.

Сестра у меня на фронт не попала, потому что ребёнок у неё уже был. На железную дорогу поступила, там работала. В конторе у них сидела, записывала, кто, что, сколько сделает. После этого я тоже перешла на железную дорогу. Сбежала с этого кино, не спросив. Меня отправляют ещё дальше — город ли, станция, не знаю, дали мне аппаратуру всю. А я взяла и ушла, просто ушла. Сюда сбежала, домой. Здесь у нас домик был, отец купил домишечко. Поступила тоже на железную дорогу, в военизированную охрану — по железной дороге сохранять грузы. В 42-м уже пошла сопровождать военные поезда, и по 52-й год я всё ездила, провожала поезда эти. Девять годов на тормозе проездила.

Такие морозы, ой. В войну водили очень плохо поезда. Вот бросили поезд, и стоим сутки-двое. Ни кусочка хлеба, холодные, голодные. А не уйдёшь. Охранять ведь занялся груз, так надо охранять. Так ведь ещё воруют. Тут ведь местные, а ни жрать, ничего нет, так где что попадёт, так воруют. А мы ведь отвечаем за всё! Вот и стоишь, стоишь…

Винтовка вот такая была, полтора метра высоты, выше меня, так если будут воровать, маленько пугали людей, стреляли, как же не стрелять. У нас учёба была каждый месяц. Наверное, раза два учили в месяц стрелять.

Тулупы нам дали на поезде ехать. Шубку наденешь да тулуп, тогда ещё согреешься. А ноги-то — штаны ещё не дали нам, нету штанов. Валенки давали, так в 60 градусов даже валенки не греют. Здесь тоже стояли поезда. Измёрзлась я вся, коленки, всё совсем. Чулки снимешь, и совсем со шкурой — примёрзнут. Примёрзнут, растает, и потом снимешь всё.

А женщины, мужиков-то нету, всё женщины сопровождали. Мужики только нас отправляли на поезд. Наряжают: вот это тебе, вот это туда, это туда. Нас отправят туда, а сами здесь охраняют.

Всего месяца два я поработала в охране, пришла повестка, что посадить могут. Это меня стали разыскивать: я с передвижки-то убежала! Они стали меня разыскивать и нашли по милиции. Милиция приходит, а я на работе сижу уже. Работаю. «Вы такая-то?». Красносельских у меня тогда была фамилия. «Я». — «Давайте, снимайте всё это вооружение. — Я ж вооружённая вся! — Я вас забираю». И меня — в лес на лесозаготовки в Кунгур. Как-то там была, ездила, казала кино, а сейчас сама лес рублю, лес собираю. Четыре месяца дали, так давали за убег.

За уход с работы — четыре месяца. В лесу. Лапти дадут — одноковырочку. Пока мы до лесу идём, уже лапти износились. Так что делать! Лапти, портянки высушим на костре, снова портянку наматываем, и на портянках идём до этого — где лагерь, сидим где. Там вши такие! Чёрно-белые вши такие. Нынче вы их не увидите, не найдёте, а раньше были. Клопы такие. Тараканы большущие. Где мы живём — барак, в четыре этажа кровати.

У мужчин был один барак, у нас другой барак. В одной ограде. Столовая тоже общая. Мы пока идём, раззявы, придём, а в столовой уже ничего нету, всё съедят, кто побойчее. Голодные, холодные опять в лес назавтра идём. А спать-то не дают ни клопы, ни тараканы. Они всё только шуруют. Они тоже голодные, как волки. Мы голодные, и они голодные. Они нами питаются, а мы ветром питаемся, нету ничего. Ну, там тоже 600 грамм хлеба давали. А если норму не выполнишь — 400 грамм только.

Норма на двоих — 12 кубометров леса. Надо навалить лес, нарезать его на дольки, на кряжи. Вот мы две подружки, обе одинаковых годов, и обе за уход с работы сидим. Вот это нам такое задание. Каждый день, там выходных не было. Какой там выходной!

Больше меня не наказывали, и вот я девять лет на тормозе проездила. А потом сокращение у них, не надо военных больше, война кончилась. Это в 52-м году уже. Меня обратно в кино отправили.

Мама была неграмотной, так и работала в школе, когда техничкой, когда куда пошлют. Ну, всё-таки до пенсии доработала, пенсию получила 10 рублей. Ну, тогда деньги такие были. А тятю в 37-м снова забрали, посадили: за старое, или за новое, или Бог его знает, за что — тогда всех садили. Тогда всех подряд брали, сталинский режим какой-то был, всех садили. Его опять забрали. Мы опять остались одни. Но ненадолго. В 37-м, кажется, его забрали, а в 42-м он уже пришёл. Не сам пришёл, а привезли как негодного. Не старый ещё был, а уже… Они голодом там сидели, лежали. На улице, может, держали, может, где-то их. А потом привезли, он уже безмощный был.

Так и до смерти дожил, десять годов лежал. Первые-то годы не лежал, ещё в баню ходил. Банька у нас была далеконько всё-таки от дома. Первые годы ходил ещё в баню. А потом в баню не стал ходить. Стал бестолковый. Ночью спит, спит. Нагишом как спит в нательном белье, так улетит босиком, по зиме, дубиночку схватит и уйдёт к соседям где-нибудь, на усадьбу к кому-то, в огороде работать. Зимой, в апреле, мае, в феврале месяце уйдёт вот так. Мы уже с Михаилом-то жили, с мужем, так берём фонари, берём всё. На три фонаря — мама фонарь, Миша фонарь, я. Идём во все стороны искать, где он, куда. А он иной раз за машиной убежит до Вознесенской, у нас 10 километров здесь. Он за машиной не отставал, бегал, без сознания. Пошлют оттуда, милиция, не милиция, отправят его обратно домой. Когда соседи найдут вперёд нас, так скажут: «Он у нас греется, он замёрз весь». Что он, раздетый, голый... Пойдём, заберём его, принесём опять домой. И опять лежит. Пока ничего не сделается, он хоть спокойной. А приступы бывают, так он убежит куда хочет. Где хочешь ищи. Тяжёлая жизнь.

Муж мой фронтовик, семь годов на фронте-то. Первые в Германию-то зашли, он зашёл первый. Самая первая часть их была. В 47-м году он пришёл с фронта и тут поступил к нам на железную дорогу, я уже работала в охране тогда. Его взяли к вагонникам, вагонное депо называется. И вот он у меня там работал 27 лет.

У нас не было свадьбы-то. Вот мы шли с работы. Оба отработались, шли. У него ближе дом был, а у меня подальше. Он к родителям идёт, и я к родителям. Вот так мы три месяца ходили всё по домам. Он домой, я домой. Он домой, я домой. Потом, уже осенью, мы с тятей копаем картошку в огороде, а он идёт там по дороге. Заходит к нам — и сразу в огород. Увидел, что я в огороде. Заходит в огород и говорит: «Вы знаете, вы меня простите, я пришёл к вам совсем. Давайте я буду помогать вам работать». Сразу тут зашёл в огород. Вот он под мышкой кальсоны несёт и что там у него было. Больше ничего не было. И рубашка на нём такая же. Берёт у тяти, значит, лопатку, а я собираю картошку. Огород копаем, выкопали. Всё убрали с огорода. Он зашёл в избу, говорит: «А я ведь пришёл совсем, буду ночевать у вас». Мы глаза все выставили. Ну, мы просто думали, он пошутил там, а он разделся и ложится на пол. Ни койки, ничего не было. Мама-то на койке, тятя в другой комнате тоже на койке.

Вот остался мой мужичок, на полу лежит. А у мамы коечка тут. Он перед ней прямо на пол лёг. А я тоже на полу спала. Он: «Да что, иди, ложись ко мне рядом, я ведь ничего тебе не сделаю, ложись». Мама тут спит. Спит, не спит, ну, лежит, наблюдает, что мы. Мы легли. Лежим. Он ведь без постельки пришёл, а у меня тоже постелька, может, один подушонок какой был. Тогда ведь шубку или пальтишко какое на себя бросишь и это же под себя постелешь. И на этом спишь, и в этом ходишь, и в этом живёшь. До утра ночевали, встали да на работу ушли.

Прожили три года. Вроде, пойдём расписываться, что ли? А мне он вообще-то так не нравился. Сестрёнки у меня тут были, ну и знакомые подружки. Говорю: «Девки, возьмите у меня его, я так не хочу». Вот уже спали мы с ним. Уж можно сказать, что нам уже отделили комнатку. Не отделили, а просто перекрыли родители: «Что будете валяться на полу, надо же ведь вам спокойно». Вот они нам так угол отделили.

Потом через три года уже они пригласили, у тяти братан раненый пришёл с войны, он его пригласил с женой. И собрали за столом — двое они, муж с женой, родители мои двое, муж с женой, и мы с Михаилом двое, муж с женой. Вот и свадьба. Поели, обедик собрали, что было. Худо ведь было, худо жили. Что было, собрали, поели. Винишко, наверное, тоже. Может, и выпили. И всё, опять остались, живём. А потом ведь десять лет прожили, надо, наверное, думать о своём угле. Давай будем строиться.

Ну, всю жизнь ведь не будешь жить с родителями. Ребята, может, заведутся. Давай строить. И стали строиться. Построили такую домину. За 300 рублей продали, а строились, так нам в четырнадцать с половиной тысяч встал этот дом. Всё нанимать: крышу нанимали крыть, да что. А печку сами вдвоём били, до окон сами вдвоём поднимали. Выше окон наняли тоже поднимать. Высоко, лес тяжёлый, девять метров длины, да толщина такая.

Печки большие русские там, жарили, варили всё в печке. Спали на печке. Не было постели-то, спали на печках. Такие мягкие печки — постели не надо. Так приятно спать на печке! Мы тоже с ним построили печку большую. Высоко сделали, тепло, к потолку близко. Ой, так хорошо спали. Тоже на печке, не было кроватей, ничего не было.

Дом строим, брёвна эти поднимаем, всё надо делать. А ребёнок-то пошёл на выход. Выкидыш, что ли, был… Тяжело-то поработаю — у меня выкидывался ребёнок. И я без сознания опять валяюсь то в больнице, то дома. Вот пройдёт это всё, сделаем второго ребёнка. Думаю, надо всё-таки удержаться, ничего не буду делать, давай будем рожать. А строиться-то ещё не достроились. Давай помочь сделаем. А помочь сделаем — надо чем-то кормить, поить. Вот сделала бражку. Сделала корчажку — и на печку, а печка высокая у нас была. На печку раз эту фляжечку, ведра два, два с половиной, наполненное поднимаю. А он ведь дома. Нет чтоб сказать: «Михаил, Миша, давай вместе поднимем!» Нет, одна. Мне надо всё самой. Кинула туда — опять у меня выкидыш.

И вот третий раз. Пошли в лес по веники. Жадность такая: можно ведь десять, можно пять только наломать веников, а мы по 12 наломали, и три-четыре километра нести домой из леса веники. До половины дороги не дошла даже — опять у меня выкидыш, опять неладно. Домой только пришли, «скорая», или не «скорая», или сам увёл меня, не помню уже. В больницу. Всё, опять пропащая… А потом делать стали операцию, там у меня, кроме этого, внематочная получилась. Ещё аппендицит раньше был. Вот, сразу две операции. Ну, я тут уже пропала совсем. Неделю без сознания валялась в больнице, конечно. А он под окно придёт, ревёт-ревёт, и там падёт. Падёт. Его опять врачи пожалеют: да иди, зайди уже, зайди, погляди. А меня так рвало… Операций-то много делают, а лекарство-то выходит. Меня так рвёт, так рвёт. Он зашёл, а там человек нас десять, наверное, двенадцать женщин лежало. Он как только зашёл, меня как вырвало. Он опять без сознания пал. Вот как мы жили.

Вот 37 лет я с ним прожила.

Сестра уже в 42-м году замуж вышла. И жила у мужика, отдельно. Ну, рядом, около нас дом. Он в вагонном работал, тоже по работе же познакомились и связались, жили. Вроде жили хорошо. А потом его в армию взяли. Девочка родилась у них первая в 42-м, а вторая в 43-м. Его в армию взяли. И всё, они расстались.

Он попал сразу в плен в Германию и в плену там сколько-то годов много пробыл. Потом его привезли, ну, не его одного, состав пришёл, всех этих военнопленных привезли сюда. Не знаю точно, в какой город, — туда, на восток. Привезли, он там ещё сколько-то, годов восемь, пробыл как военнопленный. А потом их отпустили. Так мало дома-то пожил. Отпустили, так я ещё на похороны ездила у него. Он в Перми умер, так захоронили его там. Вот такие дела.

18 годов я ещё отработала в кино. А потом смотрю: охрану обратно открывают — опять охранять железную дорогу, воров много стало. А кино как раз на исход пошло, вроде народ не стал ходить. Это вот разное завелось добро, и люди чем попало стали заниматься, в кино-то мало ходят. А, думаю, выручки никакой нету, ничего нету. Что я буду в кино болтаться? Обратно в эту охрану я ушла. Ещё девять лет тут отработала и вышла на пенсию.

У нас в 55-м году тятя умер. Уж после его смерти года три или пять прошло, так объявили, что можно хлопотать — что отобрали, за это. Я стала хлопотать. А сестра даже не пошла: «Позоришься тут, репрессированная, так ещё будешь ходить, деньги просить у них!» Так нам как-то надо существовать. В Пермь пришлось раза три-четыре съездить, здесь в Верещагино ходить. Всё это выходила. Дали нам — тогда такие деньги были — 500 тысяч, это полмиллиона. Сказали: «Вот вам полмиллиона за всё строительство, за всех лошадей, за всех коров». Заплатили нам 500 тысяч на двоих с сестрой. Я иду, а она на крылечке у меня сидит. «Что, налеталась, выхлопотала?» Я говорю: «Да, выхлопотала». Даю ей эту половинку, 250 тысяч. Она взяла спокойно.

А нам пособие стали давать, что репрессированные. Она не ходит, я за двоих не стала, раз она так меня назвала. «Как тебе не стыдно, — говорит, — просить-то?» Я говорю: «Так я своё, раз, говорят, можно это получить». Она меня всяко ругает. Думаю: «Я ещё за неё буду хлопотать?». Я вот выхлопотала, платили сколько-то годов. А она не получала и всё на меня злилась, всё злилась. Осердились мы с ней.

Меня с Москвы правительство до сих пор к каждому празднику поздравляет. Управление-то, ну как считалось у нас, управление железных дорог, московской железной начальник. Он нам платил годов пять, наверное, или сколько, по триста рублей каждый месяц всё платил.

Которые нас разоряли, которые с нас всё снимали — мы их больше не видали. Мы вот здесь живём, а они умерли, они все умерли — от голода или от чего, не знаю. Мы хоть собирали Христа ради ходили, нас вот так разорили, всё сняли, а они вперёд нас умерли. Я ещё до сих пор живу, а их уж годов по 30, по 40 нету, больше. Они молодые умерли очень. Их Бог наказал, я так думаю. Кто кого обидит, а Бог ведь не даст в обиду.

Я за всех сейчас живу одна. И живу вот так, мне кажется, против того, что я жила голодная, холодная, раздетая, разутая. А сейчас у меня всё, вот я живу одна совсем. У меня нету никого. Вот, живу потихоньку я.

Вот так вот, девочки. Трудная жизнь, конечно, но интересно жили. Лучше, чем, наверное, умереть, я так думаю. Я сейчас рада, что живу. Только вот трудно жить.

Интервью взяли Яна Лобачева (Пермь) и Алиция Полукорд (Польша)

1 мая 2012 года, город Верещагино

Архив Пермского «Мемориала». Ф.5. Оп.221. Д.1.

⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒