⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

13.9. Жизнь в бесправии

Люди, попавшие в какую-либо из категорий спецконтингента, были обречены на жизнь в бесправии. Их судьба теперь полностью определялась волей больших и малых начальников. Большинство из них воспринимало заключенных, спецпоселенцев, трудармейцев и прочих как людей второго сорта. Мелкие людишки упивались своей властью над беззащитными людьми, вынужденными выполнять любые распоряжения. Те, кто получили ярлык «враг народа», становились париями советского общества, они не могли рассчитывать на правосудие. Гарантий защиты их прав, даже в том ограниченном объеме, которым обладали не попавшие под репрессии советские граждане, по существу, не имелось. В такой атмосфере издевательства начальства, комендантов и надзирателей стали повседневными и повсеместными. Встречались, правда, проявления гуманного отношения к репрессированным. Слова о добром коменданте или охраннике нет-нет да мелькнут в воспоминаниях очевидцев. Это, в частности, свидетельствует о том, что от их воли зависело очень многое. Иными словами, отношение руководства и сотрудников предприятий, спецкомендатур и лагерей к спецконтингенту можно охарактеризовать одним словом: произвол.

Понятно, что больше всего от издевательств страдали те, кто обладал наименьшей степенью свободы, т.е. заключенные. Больше всего доставалось взятым под стражу во время следствия. Объективная причина – стремление работников, ведущих дознание, быстро собрать достаточные для обвинения доказательства вины – подталкивала их к использованию любых средств. Следователи и уполномоченные ими надзиратели применяли к подследственным всевозможные методы морального и физического воздействия – от грубых избиений до самых изощренных пыток для того, чтобы добиться от них нужных показаний. Это касалось, прежде всего, «политических», хотя уголовников тоже не миновала чаша сия. Причем, если в первой половине 30-х гг. следователи применяли к «политическим» пытки, в основном на свой страх и риск, то с 1937 г. использование насилия по отношению к ним получает самое высокое одобрение. Доказательство тому – шифрованная телеграмма Сталина, направленная 10 января 1939 г. секретарям обкомов, крайкомов, нацкомпартий, начальникам управлений НКВД и наркомам республиканских наркоматов внутренних дел, в которой говорилось, что «применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП (б)». Мотивировалось это применением физического воздействия буржуазными разведками. Показательно, что, несмотря на официальное осуждение пыток и даже расстрелы наиболее свирепых «следователей-липачей», Сталин указывает в своей телеграмме: «ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод».

Указания вождей о применении физических методов ведения следствия трансформировались руководителями региональных органов госбезопасности в приказы своим подчиненным. Так, в 1937–1938 гг. начальник управления НКВД по Свердловской области Д.М. Дмитриев-Плоткин и начальники оперативно-следственных групп Н.Я. Боярский и С.А. Кричман давали прямые установки следователям (в том числе и пермским), чтобы каждый из них ежедневно «имел в результате своей работы» не менее 10, признавшихся в антисоветской деятельности. Заместитель начальника УНКВД Дашевский и начальник Пермского горотдела НКВД В.Я. Левоцкий заявляли на «производственных» совещаниях работников НКВД в Перми, что «малейшее понижение темпов разоблачения врагов будет расцениваться как отказ вести борьбу с классовым врагом».

Допрошенные в 1955 г. бывшие пермские следователи-фальсификаторы признали, что держали подследственных сутками на «конвейере», лишали их пищи и сна, избивали и т.д. При этом многие следователи, для которых фальсификации стали рутиной, цинично предлагали своим жертвам принять версию следствия, чтобы не мучиться. Вот некоторые примеры. А.В. Шубин вспоминает такой эпизод своего следствия: «Следователь сразу мне заявил: будешь сознаваться или колоть будем?… Кулацкое отродье будет уничтожено, так и знай». Л.И. Рыбкин пишет: «В 1937 г. 6 августа в Губахе было репрессировано более 200 человек. Арестовали отца Ивана Григорьевича (в 60-летнем возрасте), брата Петра (23 года) и, по достижении 18-летнего возраста, через 2 месяца, сестру Зинаиду. Увезли в г. Кизел. Месяца два я возил им передачи. Они передавали белье для стирки… Иногда в белье находили записки. Содержание их помню хорошо. Петр писал, что заставляют подписывать обвинение под пыткой: «Нас тут пытают: притащат какого-нибудь безродного, бездомного, зацепят за шкуру железным крючком и подтягивают через потолочное кольцо под потолок, а потом говорят: «Если не подпишешь, то и тебе так будет, арестуем и твою мать, и ее тоже постигнет такая же участь»…».

Несмотря на некоторое послабление в применении террора после восхождения Л.П. Берия на пост наркома внутренних дел, от применения насильственных, незаконных методов следствия карательные органы не отказались. Г.В. Мельников оставил такие воспоминания о своем следствии в 1941 г.: «Пошли утомительные допросы. Режим содержания ужесточился. Помимо обычных выводов на допросы, голодного «питания» нас всех, «контриков» поставили на «конвейер». Ни ночью, ни днем нам не давали спать. А если ты днем начинал дремать, в камеру врывались надзиратели и всех поднимали на ноги и держали в положении стоя минут 10-15».

Активное применение насилия следователями-чекистами продолжалось вплоть до смерти Сталина. Это подтверждается приказом МВД (подписанным Л. Берия) «О запрещении применения к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия», вышедшим вскоре после смерти вождя, 4 апреля 1953 г.. «Министерством внутренних дел СССР установлено, – констатировалось в приказе, – что в следственной работе органов МГБ имели место грубейшие извращения советских законов, аресты невинных советских граждан, разнузданная фальсификация следственных материалов, широкое применение различных способов пыток: жестокие избиения арестованных, круглосуточное применение наручников на вывернутые за спину руки, продолжавшееся в отдельных случаях в течение нескольких месяцев, длительное лишение сна, заключение арестованных в раздетом виде в холодный карцер и др.».

Отмечалось, что избиения арестованных «с применением всевозможных орудий пыток» проводились по указанию руководства МГБ, что, используя состояние арестованных, «следователи-фальсификаторы подсовывали им заблаговременно сфабрикованные «признания» об антисоветской и шпионско-террористической работе».

В лагерях и колониях насилие со стороны начальства применялось уже не столь тотально и изощренно. Гулаговские начальники лгали с высоких трибун об особом гуманизме советской пенитенциарной системы. Например, начальник ГУЛАГа В.Г. Наседкин в лекции для слушателей Высшей школы НКВД СССР 5 октября 1945 г. подчеркивал, что «принципиальным отличием наших лагерей и колоний от лагерей других стран (где властвует полицейская дубинка и прочие атрибуты капиталистической «цивилизации»)» является «7-я ст. ИТК РСФСР, гласящая: «Труд, политико-воспитательная работа, режим и система льгот во всех исправительно-трудовых учреждениях строятся, исходя из основных задач исправительно-трудовой политики пролетарского государства и не могут сопровождаться ни причинением физических страданий, ни унижением человеческого достоинства»«. Однако вряд ли кто-то из зэков или из лагерных работников имел какие-либо иллюзии относительно соответствия писаных норм и обыденной практики.

Самовластие лагерного руководства проявлялось, прежде всего, в применении насильственных методов «поддержания дисциплины» и в самоуправном использовании труда заключенных.

В бездумном стремлении к выполнению нормы лагерные начальники часто доводили людей до полного истощения и смерти. Лишение питания и отдыха не выполнявших норму часто становилось способом стимулирования остальных. «Некоторые никак не могли норму по вырубке леса выполнять, – вспоминает о своем пребывании в Устьвымлаге А.И. Морговцев. – Люди без сноровки, голодные. И когда вечером бригаду приводили, чтобы пропустить в зону, приходили бригадиры и десятники со списками. Не выполнивших норму отводили в сторону. Их набирали по 30 человек со всех бригад, подводили конвой с овчарками, и после работы гнали, чтобы те довыполнили норму ночью. А где он ее ночью выполнит, если он днем не смог! Только дорога занимает по 5-6 км. И так людей затравливали до смерти. Этим запугивали остальных, и те из последних сил старались выполнить норму».

Человеческая жизнь для многих лагерных управленцев становилась разменной монетой в стремлении выполнить производственные задания любой ценой. Человек в циничных расчетах этих бездушных исполнителей становился лишь инструментом, рабочей силой, подобной скоту. Характерный эпизод описывает в своих мемуарах писатель Лев Разгон. Он вспоминает о том, как вновь назначенный начальником ИТЛ полковник Тарасюк начал наводить порядок в лагере, хронически не справлявшемся с выполнением планов производства. Первым делом новый начальник увеличил паек работавшим в лесу за счет работавших в обслуге (большей частью уголовников, пользовавшихся ранее покровительством администрации). Потом он поинтересовался у начальника санчасти доктора Когана, что означает «команда выздоравливающих» и какое питание она получает. «Коган встал и не без гордости сказал, что эти люди «вырваны из рук пеллагры», что теперь можно надеяться, что среди них летальных случаев больше не будет… Они все получают противопеллагрозный паек, установленный санотделом ГУЛАГа…

Тарасюк. Когда и сколько из них пойдет в лес?

Коган. Ну, конечно, в лес они уже никогда не пойдут. Но они будут жить, и когда-нибудь их можно будет использовать в зоне на легких работах.

Тарасюк. Снять с них все противопеллагрозные пайки. Запишите: пайки эти передать работающим в лесу. А этих – на инвалидный.

Коган. … Товарищ полковник!… На таком пайке они умрут в первую же декаду… Этого нельзя делать!

Тарасюк даже с каким-то интересом посмотрел на взволнованного врача.

– Это что: по вашей медицинской этике нельзя делать?

– Да, нельзя…

– Ну, я плевал на вашу этику, – спокойно и без всяких признаков гнева сказал Тарасюк. – Записали? Идем дальше.

Все эти двести сорок шесть человек умерли не позже, чем через месяц».

Издевательства самодуров «при исполнении» становились лагерной повседневностью. К примеру, только одна проверка Чусовского отделения Ныроблага в 1953 г. выявила целый ряд неприглядных фактов. Начальник конвоя Ахвердов и проводник собак Шорохов заставляли ползать по грязи по-пластунски изможденных людей, натравливая на них собак и угрожая применить оружие. Командир взвода Терешков систематически избивал заключенных, необоснованно заковывал не угодивших ему в наручники и отправлял в ШИЗО. Жалобы заключенных он изымал из специального ящика и возвращал их авторам с угрозами и т.д.

 

Советская тоталитарная система не знала лагерей смерти, подобных Освенциму и аналогичным фашистским учреждениям. Для советской системы, равно как и для кремлевской элиты, заключенные были прежде всего дешевой рабочей силой. Задачи их поголовного истребления не ставилось. До нас не дошло ни одной инструкции или приказа, нацеливавшего местное руководство на уничтожение заключенных. Напротив, гулаговские начальники, допустившие расточительное использование государственных людских ресурсов, к коим зеки, без сомнения, причислялись, наказывались. Гибель тысяч несчастных рассматривалась «верхами» как неизбежная плата за дешевизну рабочей силы. Если же смертность заключенных становилась массовой и уничтожала 1/5 или даже 1/4 контингента – это высшими инстанциями расценивалось как небрежение государственными интересами.

Границы самоуправства гулаговских начальников, конечно, не выражались в точных цифрах «допустимых потерь». Тем не менее в случае забвения на местах смысла существования ГУЛАГа «верхи» реагировали однозначно: явный произвол и халатное отношение к созданию надлежащих условий труда и быта репрессированных пресекались. Царькам островков ГУЛАГа ставилось в вину нарушение инструкций по содержанию и использованию заключенных, хотя в обыденной практике вышестоящие инстанции смотрели на нарушения сквозь пальцы. Да и обеспечение заключенных всем необходимым в большей степени зависело не от радения местных начальников, а от централизованного снабжения, определяемого волей высшего руководства, цинично требовавшего от своих подчиненных выполнения всех инструкций вне зависимости от чего-либо.

Учитывая вероятность привлечения к ответственности, хотя и весьма призрачную, лагерная администрация, как правило, использовала уголовников для поддержания дисциплины. Им доставались выигрышные рабочие места: нарядчиков, комендантов, бригадиров и т.д. Начальство не обращало внимания на террористические методы «наведения порядка» блатными. Похоже, других методов оно само не знало. Уркам дозволялось обирать остальных заключенных и издеваться над ними. Это позволяло администрации снять с себя значительную часть бремени забот о выполнении производственных заданий и поддержании внутреннего порядка. Вот что вспоминает по этому поводу бывший узник Усоллага Н.Н. Кожин: «Нарядчики и коменданты назначались администрацией сплошь из уголовников. Они тоже достаточно изощренно издевались над себе подобными. Например, брали с собой приличные вещи, к примеру, брюки, рубашку и заходили в барак, где содержался в основном неуголовный контингент. Договариваются – продают. Спустя час приходят двое-трое, эту вещь отнимают, получив предварительно часть стоимости по договоренности. Пусть только попробует кто не поделиться посылкой! Отнимут все!

А вот как урки-командиры действовали во время подъема. Попробуйте задержаться! И не выскочить из барака в строй для того, чтобы идти на развод, а потом на место работы. Последний бывал буквально избит чем попало. Это называлось «выход без последнего». В следующий раз все стремились выбежать в дверь. Спрашивается: зачем это нужно? Времени вполне хватало, чтобы быстро встать, одеться и выйти».

 

Зависимый статус спецпоселенцев также превращал их в объект произвола. Наряду с тяжелой работой, отвратительным снабжением и бытовыми лишениями, изгоям общества приходилось терпеть притеснения и издевательства комендантов и прочих мелких начальников. Они могли самовольно поднять нормы или снизить расценки, отказать в пайке за невыполнение двойной нормы, снять со снабжения беременных женщин, объявить симулянтами действительно нетрудоспособных да и просто побить зависимых от них людей. «Люди, которых раскулачивали, они вообще считались вне закона. Куда там пожалуешься…» – Вспоминает А.В. Шубин. Многочисленные факты произвола описывались в докладной записке оперуполномоченного ОО ПП ОГПУ по Уралу А.С. Кирюхина и начальника областного комендантского отдела Н.Д. Баранова 13 мая 1931 г.: «Повсеместно в каждом поселке были созданы арестантские помещения («каталажки»), куда десятниками леспромхоза, бригадирами и комендантами беспричинно, а зачастую из личных корыстных побуждений заключались переселенцы всех возрастов, содержались там в неотапливаемых помещениях раздетыми по несколько суток и без пищи, там же систематически избивались и подвергались всевозможным истязаниям, что приводило к полному упадку физической деятельности спецпереселенцев и к смертельным случаям… В арестантских помещениях, в домах переселенцев, на улице, в лесу на работах и даже во время отдыха переселенцев последние избивались, женщины и девицы подвергались также избиениям, понуждались и использовались в половом отношении, от спецпереселенцев бесконтрольно отбирались вещи, деньги и продукты».

Произвол комендантов и администраций предприятий, использовавших труд спецпоселенцев, имел место и по отношению к «раскулаченным» в 30-е гг. и по отношению к депортированным в 40-е гг.

Например, на шахте № 73 Гремячинского шахтоуправления был зафиксирован следующий факт. 15 декабря 1948 г. начальник ЖКО Кучапин приказал коменданту домов перевести 26 выселенцев из барака в баню, которая для жилья не была приспособлена. Выселенцы отказались в нее вселяться до прибытия поселкового коменданта. Тогда по приказанию Кучапина, имевшему цель создать неподчинившимся невыносимые для жизни условия, из окон барака были изъяты рамы. Такое действие имело еще одно негативное следствие: у выселенцев замерз картофель.

Подобное отношение к спецпоселенцам вело к отождествлению лагерного и спецпоселенческого режимов в умах многих несчастных. А некоторым особо натерпевшимся и тюрьма виделась раем. Так, работающая в Юрлинском ЛПХ выселенка-»оуновка» А.И. Гуменюк в феврале 1951 г. заявила в кругу таких же, как она: «Весной я обязательно сбегу. Лучше быть в тюрьме, чем здесь. В тюрьме кормят, одевают, а здесь же, в лесу, гораздо труднее». Некоторые сравнивали фашистский оккупационный режим с советским и приходили к неутешительному выводу: «Когда немцы пришли в Крым, то я считал, что нам будет плохо, а вышло наоборот, при немцах нам была полная свобода, что хотели, то и делали, а сейчас, что с нами сделали – превратили в преступников и не разрешают никуда ни выехать, ни пойти».

Закрытость пенитенциарных учреждений и спецпоселков, слабая подконтрольность руководителей лагерных и производственных подразделений вышестоящим инстанциям и органам, имевшим право на проверку, забитость зависимого населения – все это создавало объективную почву для злоупотреблений служебным положением. Бывший узник Усоллага писатель Лев Разгон утверждает, что «все вольнонаемные начальники от прорабов до лейтенантов входили в сговор с блатняками-бригадирами, приписывали им выработку, переплачивали огромные деньги», получая за это отступное.

Лагерные начальники чувствовали себя полновластными хозяевами всего, что находилось на лагерной территории, в том числе и заключенных. Служебное положение позволяло им в любой момент воспользоваться бесплатной рабочей силой для решения отнюдь не государственных, а личных проблем. Им ничего не стоило распорядиться направить несколько государственных рабов для обустройства своего быта. Все это воспринималось как должное. Вот как видел это бывший з/к Н.Н. Кожин: «Был у нас в Усоллаге начальник УЖД. Тоже в прошлом заключенный. Так ему там дом оттяпали. И все остальное по хозяйству ему делали. И не только ему, но и многим другим помогали по дому. Огороды копали. Доходило до того, что жены начальников заключенных за водой гоняли». О том же свидетельствуют протоколы заседаний парткомиссий лагерных политотделов. Так, начальник лагпункта «Булатово» Березовского отделения Ныроблага Н.А. Жуков в ноябре 1952 г. «пользуясь служебным положением систематически использовал заключенных в своих личных целях: уборка квартиры, подноска воды, дров и даже посылка за водкой». Командир отделения командировки «Шунья» Ныроблага П.С. Степанов попался на том, что в 1949 г. «использовал заключенных из числа самоохранников в личных целях без оплаты». А начальник Березовского ОЛПа В.Ф. Довгань получил «строгача с занесением» за то, что в 1950 г. «силами заключенных без оплаты заготавливал сено для себя и других руководящих работников ОЛП» на землях Федоровского колхоза. Подобных казусов в протоколах парткомиссий зафиксировано достаточно много, что демонстрирует масштабы явления. Понятно, что «пойманные за руку» и поплатившиеся за свою нечистоплотность – это лишь вершина айсберга, символизирующая не только лагерный произвол, но и неучтенное и не санкционированное использование, по существу, рабского труда спецконтингента.

 

В 30-40-е гг. «враг» представал и в образе спецпереселенца, бывшего «кулака», представителя «изменившего родине» народа и т.п. Конечно, отношение к высланным бывало разное. Кто-то понимал и сочувствовал. Но большая часть населения все же ненавидело их как классовых врагов. Жестокости и откровенных издевательств пришлось натерпеться с лихвой. Вот только один пример. К.А. Чудинова, высланная вместе с родителями в Соликамский район, вспоминает, как однажды, придя в школу, она положила буханку хлеба на подоконник (покупка хлеба входила в ее семейные обязанности). Учительница во время урока заметила хлеб и тут же вышвырнула его в уличную грязь, буркнув под нос: «Вечно вы голодные!».

Тоталитарная система формировала настоящую подсистему страха у руководящих работников: никто не хотел оказаться заподозренным в лояльном отношении к «врагам народа». В начале 30-х гг. спецпереселенцы, безусловно, входили в их число, хотя сам этот термин еще не был введен в официальную лексику. Характерный случай припомнил на заседании бюро Уралобкома ВКП(б) 4 августа 1931 г. представитель Усьвинского района Гулин: «4 месяца назад, когда мы принимали спецпереселенцев, в столовой остался обед, хозяйственники предложили накормить спецпереселенцев, а партийные организации предложили не давать этого обеда спецпереселенцам и весь обед вылили на землю, а людей голодных не накормили». Понятно, что в такой атмосфере недоброжелательности, когда даже тень сочувствия вызывала патологическую боязнь показаться лояльным к врагам, тот же самый страх побуждал доносить о малейших подозрениях в отношении «врагов».

Даже дети «раскулаченных» подвергались общественному остракизму, встречали враждебное отношение окружающих, иногда – близких людей. «Когда мы были маленькими, нам никогда не давали путевку в пионерский лагерь. Даже в детском саду нам не давали места. Я не понимала раньше, когда нас обзывали «вражатами»… – Вспоминает Г.Д. Шутенко. – Родной брат по маме, Василий, в свое время писал какую-то бумагу, отказывался от отца. А во время войны, когда он к нам приезжал, давал нам подзатыльники и обзывал «вражатами»«.

Ослепленные ненавистью к классовому врагу большие и малые начальники не гнушались тем, чтобы унизить несовершеннолетнего, желая самоутвердиться за счет безнаказанного издевательства над слабым. Г.М. Ермина, находившаяся на спецпоселении в Красноярском крае, оставила такие воспоминания: «Когда я подросла, стала работать, кое-кто из взрослых, причем, мужчины в годах, часто меня обижали. По роду своей работы (я в аптеке работала, потом – в райздравотделе) мне надо было ходить в комендатуру, так как когда наши ссыльные тяжело болели, им нужна была квалифицированная консультация. Их отправляли в Красноярск, это было очень далеко от нас. Я брала историю болезни, где все-все было описано, и шла в комендатуру. Приходила в комендатуру – длинное здание – проходила 10-15 дверей, и каждый спрашивал: «ты зачем идешь?» И всякие колкости мне отпускали, вроде: «хлопочешь за врагов народа», «а сама ты кто?», ежовщиной подкалывали. А я даже не знала тогда, что это такое. В этом здании я пережила немало горьких минут. Могли сказать: «И на тебя дело можно завести». А я стою, семнадцатилетняя девчонка... А как много среди них было тяжелых людей! Я сейчас провертываю свою жизнь: какие они были злые, какие ехидные…».

В годы Отечественной войны и после нее подобной дискриминации подвергались мобилизованные в трудармию немцы. Так, в августе 1943 г. в столовой лесозавода Соликамского бумкомбината обеды немкам отпускали в последнюю очередь и без вторых блюд. Начальник второго стройучастка Марговский раздавал талоны на дополнительное питание, предназначавшиеся для немок, другим рабочим и заключенным, заявляя: «Вам, немкам, дополнительное питание не полагается». Руководитель Баскаковской геологоразведочной партии Шунькин выдавал продкарточки и спецодежду только вольнонаемным, отказывая голодающим и мокнувшим в неутепленных палатках трудармейцам. Депортированные немцы остро чувствовали несправедливость и унижение. Они ощущали, что к социальной дискриминации добавляется и национальная. Переселенная из Крыма в Коми АССР Э.Ф. Мешалкина вспоминает: «Жители приняли нас недоброжелательно: немцы приехали!».

Эти проявления бытового национализма не были случайностью или аномалиями в поведении отдельных лиц. Нотки советского, а иногда и русского национализма вполне отчетливо звучали в годы Великой Отечественной войны. Марксистский принцип интернационализма совершенно не предполагал разделения наций на «плохие» и «хорошие», «дружественные» и «враждебные». По этому принципу пролетарии, вне зависимости от национальности олицетворявшие все прогрессивное, должны были сплотиться для отпора буржуазии, олицетворявшей реакцию. Однако в ходе войны тысячи советских граждан, только вследствие принадлежности к нациям воюющих против СССР государств, были заподозрены в возможном коллаборационизме и попали под репрессии. В официальный оборот вошло выражение «граждане враждебных Советскому Союзу национальностей». Образ врага теперь включал в себя и немца, причем не обязательно фашиста. Запись «немец» в графе «национальность» становилась позорным клеймом, накладывающим отпечаток обреченности на судьбы вполне лояльных граждан.

 

Лишение свободы – тяжкое для человека наказание. Это очевидно как для прошедших тюрьмы и лагеря, так и для никогда не бывавших в таких местах. Одно только отсутствие свободы передвижения, которое распространялось на спецпоселенцев и трудармейцев, становилось для них настоящим мучением. «Самое страшное для меня было ходить ежемесячно отмечаться в комендатуру, – вспоминает депортированная в Коми АССР Э.Ф. Мешалкина. – Там были такие очереди! Это было издевательство над людьми. Один раз я не пошла отмечаться, и меня засадили в кутузку… Мы ходили отмечаться ежемесячно. Работники НКВД были очень жестокими, к немцам они относились очень плохо. У нас ни паспортов, ничего не было, зачем еще отмечаться – мы и так были бесправные люди, никуда мы не могли уехать… До 1956 года никуда нельзя было выезжать. Даже когда люди ходили в соседний поселок, их забирали и давали настоящий срок. Однажды в 1947 году я не пошла отмечаться – и меня забрали».

Приниженный статус, бытовая неустроенность, постоянные издевательства начальства не могли не вызвать недовольства обреченных на незаслуженные страдания. Документы и воспоминания очевидцев свидетельствуют, что инакомыслие и враждебное отношение к советской власти в среде репрессированных были распространены довольно широко, хотя открытые формы выражения этих настроений встречались крайне редко: в первую очередь останавливало опасение неминуемых жестоких репрессий. Однако и неосторожное слово, сказанное в присутствии свидетеля-доносчика, могло стать основанием для перемещения из поселения в лагерь, увеличения срока отбывания наказания и т.п.

В лагерях негативное отношение заключенных к власти выражалось в стремлении уклониться от работы, в пассивном отношении к различным идеологическим мероприятиям, в скрытой ненависти к начальству и к власти, иногда выплескивавшейся в откровенные выражения в тот или иной адрес. Иногда случались побеги. Еще реже – забастовки и бунты.

Первые спецпереселенцы, прибывшие на место поселения, в основном были недовольны своим положением и озлоблены против власти. Так, начальник Коми-пермяцкого ООГПУ Синицкий в информационной сводке «О ссылке в Коми-Пермяцком округе» в мае 1930 г. сообщал, что после переселения настроение «раскулаченных» озлобленное. «Кулаки массами (партиями по 30-40 человек) оставляли или вовсе не шли на работу по лесосплаву», – писал он. Симптоматичны массовые отказы заниматься посевами и огородами. Крестьяне говорили: «Нас за землю сослали, а поэтому заниматься землей мы больше не будем».

 

Жизнь в бесправии в сталинское время стала неотъемлемой чертой общественной атмосферы. Произвол мог коснуться любого. Даже высокопоставленные лица не имели гарантий защищенности в обществе, где право стало «факультетом ненужных вещей».

В лагерях, как и во всем советском обществе, тотальная система насилия дополнялась тотальной системой страха. Заключенные боялись противопоставить свою волю воле начальства даже в случае явного нарушения их прав. Дерзнувших хотя бы словом выразить свое недовольство ждали суровые кары. Страх попасть под подозрение леденил душу. Люди боялись делиться сокровенными мыслями о советском общественном устройстве с себе подобными. Страх жестокого наказания закладывался режимом чуть ли не на генетическом уровне. Даже сейчас, после крушения коммунистического режима, после официальной реабилитации жертв политических репрессий, многие репрессированные не любят рассказывать о пережитом. И не только потому, что воспоминания тяжелы – опасаются последствий. В.В. Деревянных, долгое время носившая ярлык дочери врага народа, говорит об этом так: «Я вам сейчас даю интервью и то переживаю, что все может обернуться против меня. Видите, сейчас Зюганов и Жириновский выступают против репрессированных. Приди к власти они, может быть, начнутся такие же репрессии». Комментарии, как говорится, излишни.

 

Поделиться: