⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

15.6. Дневник арестанта

Как-то в школе, в классе шестом, на уроке истории нам дали задание рассказать о человеке, в честь которого была названа одна из улиц Перми. Выбор подходящего героя не составил для меня никакого труда – свое детство провела на улице Овчинникова. Я сделала доклад, вот только не особенно вдавалась в подробности, поэтому так и не узнала, что революционеров Овчинниковых в Прикамье было двое. В прошлом году мне надо было выбирать тему исследовательской работы по истории, и я сразу подумала об Овчинникове. Уже читала статью о нем (так мне тогда казалось), поэтому сразу отправилась в Государственный архив Пермского края. Долго искала хоть что-нибудь о своем герое – и вдруг в фонде 160 наткнулась на необычный дневник самого Овчинникова. Но не того, о котором был мой доклад.

На первый взгляд, ничем ни привлекательная книга обычного размера. Она настолько стара, что сквозь обклеенную черную бумагу поверх коричневой ткани виден потрепанный картон. Тонкие желтые листы хорошо сохранились – гладкие, целые. Всего в книжке их 190.

Тетрадь содержит ряд кратких отрывочных записей, вроде: «Ходили в баню после месячного периода», «ушло прошение на имя Министра юстиций за № 175», «явился инспектор; начались обыски; администрация совместно с полицией чего-то ищет, простукивая полы и стены. Получено письмо от С. П. Б.». Первую датировку я увидела на тыльной стороне обложки: «Сентябрь 29 дня 1908 года». Даже не верилось, что у меня в руках оказался дневник столетней давности! Интересно? Еще бы! Кто же заскучает, узнав, что дневник вел не обыкновенный человек, а преступник, сидевший сначала в Пермской Губернской, а затем в Екатеринбургской тюрьме при царском режиме, а потом в Омском ЧК при советской власти.

«Что он пишет? За что сидит? Был ли он настоящим преступником? Какие мысли его посещали?» – и еще огромное количество других вопросов возникает в голове. Действительно, многих бы заинтриговало содержание дневника, который десятилетиями хранился в секретном отделе Пермского архива. Даже сейчас, спустя век, этот дневник означен как «О.Ц.» (очень ценный документ), к нему имеют доступ только сотрудники этого учреждения. Пришлось постараться, чтобы дело № 97 попало в мои руки.

Большую часть тетради занимают конспекты книг, прочитанных непосредственно в тюрьме, где арестант занимался самообразованием. Встречаются прошения, заявления и жалобы: губернскому прокурору, тюремному инспектору, начальнику тюрьмы и др. В самом начале дневника был намечен список книг, который необходимо прочесть: Э. Геккель, Естественная история мироздания; Антропогения (факты из эмбриологии), Что мы знаем о происхождении человека; Чарльз Дарвин, О происхождении видов в животном и растительном царстве путем естественного отбора или о сохранении наиболее усовершенствовавшихся пород в борьбе за существование; Давид Штраус, Изложение жизни Иисуса для немецкого народа; Людвиг Фейербах, Сущность христианства; ряд других работ по естественной истории, истории религии, философии. В конце списка указанно несколько учебников и руководств по бухгалтерии. Очевидно, автор дневника собирался освоить в тюрьме эту практическую специальность.

 

Революционная биография

Кем же был этот арестант, образованный интеллигент, который оставил нам такое ценное наследие? Биографию этого человека я нашла в книге «Революционеры Прикамья».¹

Его звали Илья Кузьмич (в дневнике он называет свое отчество по-старинному – Козмин) Овчинников. Родился 29 июня 1879 года. К двадцати шести годам служил на речном транспорте, но эту работу считал не главной: с 1905 г. он убежденный социал-демократ. Активно работал в Пермском комитете РСДРП, пытался найти сторонников революционных действий, раздавал прокламации, призывающие к народному восстанию (тогда говорили: пропагандирует), в общем, по мере сил готовил вооруженное восстание. Одни охотно поддерживали его крамольные разговоры, другие опасливо смотрели, но все-таки брали листовки, третьи бранились и отходили в сторону.

Но однажды кто-то сообщил в полицию. И 10 декабря 1905 года Овчинникова арестовали у казармы Ирбитского резервного батальона при попытке распространения революционных прокламаций среди солдат. В протоколе пристав записал, что задержанный живет на Вознесенской улице (ныне улица Луначарского) в доме № 62, на углу Кунгурской (ныне Комсомольский проспект); из родных имеет отца, мать, брата и сестру; состоит в звании шкипера речного плавания, в последнее время служил капитаном парохода. Дать какие-либо показания о подпольной партийной организации отказался, заявив: «Мы объявили полиции бойкот».

И.К. Овчинников был опытным пропагандистом Пермского комитета РСДРП. В подпольной большевистской типографии он помогал печатать прокламации, призывавшие солдат выступить вместе с рабочими против самодержавия. В одной из них писалось: «Товарищи солдаты! Становитесь в ряды рабочей партии, которая борется за свободу свою и вашу. Не стреляйте в народ, потому что вы сами сыны народа. Переходите на сторону народа!»

После ареста Овчинникова в его квартире проведели обыск. Перевернув все вверх дном, полиция обнаружила несколько отпечатанных на гектографе революционных изданий, оттиски печати Пермского комитета РСДРП и записи Овчинникова нелегального характера. Избежать наказания было невозможно – все улики налицо. Так Пермская Губернская тюрьма приняла в свои холодные каменные стены еще одного узника. Но весной 1906 года он был выпущен на поруки отца под залог в сумму 200 рублей.

На свободе Овчинников под прозрачной кличкой «Капитан» продолжает свою деятельность в партийной организации.

С 9 по 11 июня Пермская организация РСДРП потерпела сильнейший провал: были обнаружены лаборатория по изготовлению бомб, хорошо оборудованная подпольная типография, находившаяся во флигеле дома № 142 по Монастырской улице (ныне улица Орджоникидзе). Были арестованы самые активные деятели комитета – Я.М. Свердлов, К.Т. Новгородцева, работники типографии и др. Всего в Перми арестовали около 50 человек.²

Но, тем не менее, деятельность комитета продолжалась. С роспуском I Государственной думы обострилось положение в стране. Нужны были листовки, очень много листовок. Необходимо принимать решительные меры по созданию новой подпольной типографии. За это рьяно взялись И.К. Овчинников, Е.Г. Морозова и Л.Н. Сюзева. Они сумели достать шрифт, оборудование для типографии – в общем, все, что было необходимо для печати прокламаций. Осталось только найти подходящее помещение. После долгих раздумий и споров решили организовать новую подпольную типографию в сарае во дворе дома Овчинникова, где неподалеку, на углу Красноуфимской (ныне Куйбышева) и Вознесенской (ныне Луначарского), находился Пермский окружной суд и жандармское управление.³ Овчинников и его товарищи надеялись на то, что шпикам не придет мысль искать подпольную типографию у себя под носом, тем более у человека, находящегося под строгим надзором полиции.

Итак, революционеры принялись за набор первой прокламации. Это был известный «Манифест к армии и флоту», изданный соединенным комитетом трудовой группы и социал-демократической фракции Государственной думы в Петербурге 12 июля 1906 года по поводу разгона думы правительством. Листовки напечатали большим тиражом, и уже в начале августа их распространили среди солдат. Пермской полиции пришлось изрядно попотеть, отбирая листовки. Только в лагере одного Ирбитского резервного батальона изъяли 25 экземпляров прокламаций.

Первый успех окрылил Овчинникова и его товарищей. Они с энтузиазмом взялись за печатание следующей прокламации с резолюцией Пермского комитета РСДРП по поводу роспуска думы. В этой резолюции говорилось: «Роспуск думы наносит еще один и очень сильный удар конституционным иллюзиям и ставит перед всеми слоями населения, заинтересованными в разрушении самодержавно-крепостнического строя, задачу беспощадной революционной борьбы самодержавием путем всенародного вооруженного восстания и окончательной ликвидации самодержавия путем созыва полновластного всенародного Учредительного собрания, избранного всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов».

3 августа удача перешла на сторону полицейских. Им было чему радоваться и удивляться: обнаружили подпольную типографию, да еще перед носом штаб-квартиры жандармов, когда предыдущая была уничтожена меньше двух месяцев назад.

5 августа пермский полицмейстер, донося губернатору об обнаружении новой подпольной типографии, перечислял ее содержимое: «На столе ручной печатный типографский станок с принадлежностями и с находящимся на нем набором шрифта, набор прокламаций «Народу от народных представителей», две небольшие кассы с разобранным по буквам типографским шрифтом весом до 36 фунтов, около 50 штук отпечатанных прокламаций «Манифест ко всему российскому крестьянству», несколько экземпляров нелегальных брошюр, разного рода переписка политического характера и др.». Далее полицмейстер сообщал, что Овчинников скрылся в неизвестном направлении.

За его домом установили слежку, но он был не настолько глуп, чтобы там появиться. Почти восемь месяцев Овчинников благополучно скрывался от полиции, благодаря товарищам, которые прятали его. Только в марте 1907 года им удалось напасть на след беглеца.

В мае того же года Овчинников был осужден царским судом к одиночному заключению в крепости сроком на два года и шесть месяцев: «Подсудимого Пермского мещанина Илью Кузьмича Овчинникова 28 лет, на основании Уголовного Уложения по статье 126, Г. 17, 19, 53, 63, 66 заключить в крепость на 1 год 6 месяцев с присоединением к сему наказанию наказание определенного по приговору Судебной Палаты от 23 мая 1906 годя и с наложением на него судебных по делу издержек «.⁴ Сначала его поместили в общую камеру Пермской Губернской тюрьмы, а затем перевели в одиночную камеру-келью № 12, находящуюся в башне-крепости. Потянулись долгие дни и месяцы жизни, лишенные свободы и солнца.

 

Царские застенки

В начале века пермские тюрьмы переживали не самые лучшие времена. Камеры были переполнены опасными политическими заключенными, которых с каждым месяцем становилось все больше и больше. Тюремная администрация не успевала отвечать на все жалобы, прошения и заявления арестантов или просто не хотела заниматься этим всерьез. Много всего пришлось пережить нашему герою и его сокамерникам за каменными стенами тюрьмы.

Для начала я постаралась узнать, как должны были содержать заключенных по законам того времени. В этом мне помог «Устав о содержании под стражею»⁵, утвержденный Министром Внутренних Дел 15 июня 1880 года. А дневник Овчинникова помог понять реальную ситуацию.

Самое первое и довольно-таки важное событие для «новоиспеченных» арестантов – это размещение по камерам. Режим в камерах общего пребывания и в камерах-кельях очень строгий. Правда, его не всегда исполняла тюремная администрация, зачастую даже нарушала самым грубым способом, ничем не мотивируя свои действия. Но, в целом, здешние законы были приемлемыми для отбывания срока.

В течение первых суток при поступлении в тюрьму заключенного посещают начальник тюрьмы и помощник начальника, заведующий полицейским порядком в тюрьме. На этом этапе уточнялось, в какой именно камере будет сидеть заключенный. Также арестанта должны ознакомить с правилами, установленными в тюрьме. Следующим посетителем является врач, который определяет состояние здоровья. Потом следует разговор с тюремным учителем. По закону арестанты обязаны заниматься в тюремной школе не менее чем один час в день. В школе преподавали такие предметы, как закон Божий, грамматика с чистописанием, «основание арифметики», «необходимые сведения об обязанностях и правах верноподданного, а также другие общеполезные сведения». Для лиц, уровень знаний которых превышал преподаваемые в школе предметы, уроки заменяли общими чтениями и беседами о научных предметах под руководством учителя. Лицам со средним и высшим образованием предоставлялось проводить время, назначенное для занятий в школе, у себя в камере с научными и литературными трудами, взятыми из библиотеки или привезенными из дома и одобренными тюремной администрацией. При одиночном режиме пребывания арестантам в школе строго-настрого запрещалось разговаривать между собой, дискуссии велись только с учителем. Даже расстояние между арестантами строго соблюдалось. Они должны были находиться друг от друга не менее чем за один аршин (0,71 метра).

Арестанта должны постоянно посещать «чины тюремного персонала». Ежедневно по нескольку раз надзиратели должны заходить к каждому заключенному и выслушивать их жалобы. Старшие надзиратели должны обходить все камеры несколько раз в неделю. А также каждый арестованный имел право на свидание с высшими чинами тюремной администрации не менее чем один раз в два или три дня.

После заключения в тюрьму каждому арестанту разрешалось написать своим родным одно письмо со строго определенным содержанием. Для этого существовал бланк, в который вписывалась информация о поступлении в тюрьму, о сроке, когда будет разрешено послать следующее письмо и о первом возможном свидании. В течение первых двух недель ни одному из заключенных не разрешались ни переписка, ни свидания. Исключения допускались лишь при особо уважительных причинах (а это уже решал тюремный персонал).

В течение следующих двух недель можно было отправить одно письмо личного содержания (не по установленному бланку) и назначить одно свидание. На втором месяце разрешалось назначить два свидания и отправить два письма. Наконец, с третьего месяца арестанты могли видеть родственников и друзей четыре раза в месяц и отправлять до четырех писем. Все письма проверялись несколько раз: в тюремной администрации и в жандармском управлении. Сама же отправка корреспонденции полностью находилась в ведении тюрьмы, но оплата почтовых расходов происходила за счет отправителя – арестанта. Дополнительные свидания разрешались в праздник Рождества Христова, первые три дня Пасхи и в воскресенье каждой недели, но только в присутствии одного из тюремных чиновников.

В воскресенье и праздничные дни, когда арестанты по закону были освобождены от обязательных работ, содержащихся в одиночных камерах выводили на прогулку на более продолжительное время, чем в будни. Им давали возможность больше читать, а также «по мере возможности и местных удобств устраиваются общие чтения и беседы о разных общепринятых предметах».

После ареста Овчинникова 3 августа 1906 года прошел еще один обыск, во время которого следователи изъяли «не относящиеся к делу вещи»: книги, принадлежавшие Марии Кузьмовне Малючиной (его сестре), и приложения к ним; также сочинения Шиллера, Салтыкова-Щедрина, Гоголя; несколько тканых половиков, принадлежащих Пермской бесплатной библиотеке, деревянный стол; солдатское увольнительное свидетельство его брата Алексея. Эти вещи были взяты под штампом «относятся к революционной агитации». Тканые половики и деревянный стол агитируют людей?! В дневнике Овчинникова записано шесть прошений с требованием вернуть изъятые, а по сути украденные вещи. Самое раннее из них написано 16 сентября 1907 года, а последнее – 2 марта 1909 года, но нет ни одной строчки о том, что эти вещи были возвращены законному владельцу.

Особо опасных преступников распределяли в одиночные камеры, называемые кельями. Устав и тут определял нормативы: «В каждой келье должно содержаться не менее 1000 кб. футов воздуха, должны находиться следующие предметы: 1) образ и молитвенник 2) подъемная кровать с определенными по закону постельными принадлежностями 3) стол и стул (табурет) 4) полка для вещей 5) посуда для еды и питья 6) посуда для умывания 7) приспособления, необходимые для исполнения назначенной арестанту работы 8) приспособления для отправления естественной надобности»⁶.

Остальных преступников помещали в общие камеры. В наказание за совершенный в тюрьме проступок отправляли в карцер для кратковременного содержания. В случае болезни арестанты, содержащиеся в одиночке, получали еду и медикаменты, назначенные врачом лазарета, непосредственно в келью. При серьезных заболеваниях их переводили в общую тюремную больницу, а на основании письменного удостоверения врача могли запретить пребывание в одиночной камере. А помощь врача была очень и очень востребована! Еще бы! Арестантов ежедневно выводили на прогулку на ничтожно малое время – всего лишь по полчаса два раза в день! По Уставу это время было названо минимальным, но ни одному из надзирателей тюрьмы не пришло бы в голову продлить прогулку; они только противозаконно сокращали ее. Сам процесс «выгуливания заключенных» был очень интересен: они должны были ходить разомкнутой шеренгой по кругу на расстоянии друг от друга не менее пяти шагов. При этом должно соблюдаться полное молчание.

Овчинников написал много жалоб по этому поводу (все жалобы хранятся в дневнике). Он даже подозревал начальника тюремного управления в злонамеренности: «Узнав, что с одним из надзирателей Южаниным, арестанты отказываются ходить на прогулку из-за его грубости и мании командовать, начальник тюремного управления специально назначил его»⁷. После посещения тюрьмы Прокурор Пермского Окружного Суда подал начальнику тюремного управления жалобу арестантов на надзирателя Южанина. И что в итоге? Южанина поставили к ним в коридор на пост. По словам Овчинникова, Прокурор «сделал поощрение продолжению в его грубых циничных выходках и криках по коридору, и всякая вера в мирное и справедливое назначение прогулок и свиданий улетучилась».

4 августа 1907 года около девяти часов утра Овчинникова вместе с пятью товарищами вывели на прогулку в тюремный двор, который находился между корпусом-башней и тюремной конторой. Подойдя к одному из окон конторы, он увидел арестантку Липкину, которую вызвали туда без всякого предупреждения и хотели препроводить в Уездное Полицейское Управление. Она была переведена из Екатеринбургской тюрьмы в Пермскую; затем ее выслали в Соликамскую тюрьму, где вследствие невыносимых условий Липкина объявила голодовку, требуя возвращения в Пермскую. После четырнадцатидневной голодовки ее наконец-то перевели в Пермь, но не «для поправления надломленного голодовкою организма в тюремной больнице», а для дальнейшего препровождения в Оханскую тюрьму. Она заявила, что больна, и ехать дальше не может. Тюремный врач подтвердил серьезность болезни и дал письменное удостоверение, что ей нельзя покидать тюремную больницу. Несмотря на это, «какой-то» полицейский чиновник объявил, что он должен препроводить ее в полицейское управление. На что она ответила: «У меня следствие закончено по прибытии в Пермскую тюрьму и никаких дел в Уездном Полицейском Управлении не имею, поэтому я не собираюсь слушать ваши необоснованные заявления и ехать с вами!»

После этого пришел начальник тюрьмы Гумберт и сказал, что она должна следовать за явившемся полицейским чиновником, иначе будет применена сила, за последствия которой они не несут ответственности. К счастью (или к несчастью?), Липкина успела передать гулявшему во дворе Овчиннкову, что ее, вероятно, обманным путем хотят вернуть в Оханскую тюрьму, из которой она смогла выбраться ценой своего здоровья. А так как никакого предписания губернатора начальник тюрьмы не предъявил, «товарищи-арестанты» попросили приехавшего полицейского чиновника показать им письменное заявление о препровождении т. Липкиной. В Уездном Полицейском Управлении такового не оказалось, и вместо него Гумберт вытащил из кармана брючного костюма смятую бумажку от тюремного инспектора. В ней говорилось, что начальник должен выполнить команду о переводе Липкиной «по распоряжению губернатора по назначению». Она заявила, что у тюремной администрации имеется письменное предписание врача об ее болезни, препятствующей следовать этому порядку. Вместе с этим она потребовала вызова прокурора по телефону, считая действия начальника тюрьмы противозаконными. Ей отказали. Вместо этого Гумберт сделал распоряжение вооруженным сотрудникам взять ее силой.

Раздраженные произволом тюремного начальства и насилием над беззащитной Липкиной, гулявшие начали протестовать. Единственное, что они смогли сделать, показывая свое возмущение, – разбить стекла. Правда, бил стекла один Овчинников. Остальные ограничились возмущенными криками. Такой вид протеста никому не угрожал, так как арестанты не хотели продлить себе срок пребывания в тюрьме. Но и этого было достаточно для открытия револьверного огня по безоружным протестующим. Надзиратели стреляли из окон, потом некоторые выбежали во двор. Эта «вооруженная толпа» накинулась на шестерых мятежников! В результате Овчинникова ранили «в тазовую кость около полости живота, пробив толстый ремень и платье». Когда его вели в тюремную больницу, надзиратель Казанковцев ударил его «леворвером» по спине. А пуля, вынутая из раны, была выпущена из револьвера начальника тюрьмы.

Двор очистили, избитых заключенных развели по камерам. «Беззащитная Липкина была грубо увлечена из конторы», а что стало с ней за стенами тюрьмы, никто не знал.

Только спустя месяц, 8 сентября 1907 года, пришла справка от Прокурора и Пермского Губернатора по делу о вооруженных «разборках» между надзирателями и арестантами, где главным виновником всего сочли начальника Гумбера. Вот только эта справка уже ничего не решала: Липкину увезли в неизвестном направлении, а Овчинников лежал в лазарете с пулевым ранением.

Овчинников тогда написал в своем дневнике, что в Пермской тюрьме из нормальных людей делают неврастеников, а больных сводят с ума окончательно.

Наблюдая все это, Овчинников согласился на одиночное заключение, чтобы ему сократили срок пребывания в тюрьме. С 14 сентября 1907 года по 24 января 1908 года (132 дня) он сидел при Пермской Губернской тюрьме в «корпусе-башне, удовлетворяющей всем требованиям системы одиночного заключения, в одиночной кельи № 12»⁸. В 266 статье Устава о содержании под стражею написано: «Лица, приговоренные судом к тюремному заключению, могут быть помещены для отбытия сего наказания в тюрьме, устроенной по системе одиночного содержания арестантов, но не более как на 1 год и 6 месяцев. Время, проведенное означенными лицами в сих тюрьмах не свыше года, засчитывается им в срок наказания, полагая 3 дня содержания в одиночной тюрьме за 4 дня…, когда все одиночное заключение продолжительнее года, то каждые 2 дня содержания в одиночной тюрьме, сверх сего срока, засчитывается за 3 дня, определенного судом заключения». Следовательно, сто тридцать два дня, проведенные в одиночке, означали, что ему должны были сократить срок на 44 дня. Но не тут–то было! Сокращение срока от высших инстанций казалось практически недосягаемым и невозможным. В прошении, которое Овчинников отправил в Первый Департамент Правительственного Сената, ясно вырисовывается картина произвола со стороны правоохранительных органов.

Первое свое ходатайство о сокращении срока наказания наш заключенный отправил Прокурору Казанской Судебной Палаты, который оставил это ходатайство без последствий. По его «сведениям и соображениям», во-первых, к Овчинникову (которого хотя и содержали в камере отдельно от заключенных) не применялись правила, установленные для одиночных тюрем. И, во-вторых, Пермская Губернская тюрьма была устроена по общему режиму пребывания, следовательно, ни о каких одиночных камерах-кельях не могло идти и речи. С получением вышеозначенной резолюции Овчинников отправил прошение на имя Министра Юстиций, где опроверг «сведения и соображения» Прокурора: «Я содержался именно в корпусе, удовлетворяющем всем требованиям системы одиночного заключения в одиночной кельи № 12 и при этом ко мне неукоснительно применялись правила об одиночном заключении, о чем свидетельствует Г. Нач. Пермской Губернской тюрьмы в отношении от 24 января 1908 года за № 53, приобщенном к делу переведенного со мною из Пермской тюрьмы в Екатеринбургскую для отбытия заключения Якова Свердлова. При этом сим долгом считаю присовокупить, что отбывшие крепостное заключение Николай Пискунов, Павел Матвеев, Александр Усталов и Константин Иванов, содержавшиеся в упомянутом корпусе-башни в одинаковых со мною условиях, в разное время воспользовались, с разрешением надзора соответствующими скидками».⁹

Главное Тюремное Управление рекомендовало Овчинникову обратиться за решением к прокурорскому надзору. Но эта инстанция тоже отказала Овчинникову.

«Не удовлетворившись означенным», он снова обратился к Пермскому Прокурору, чтобы тот разъяснил Пермской тюремной инспекции о его праве на сокращение срока. Наконец-то, справедливость восторжествовала! Пермский Прокурор в отношении от 12 декабря 1907 года за № 14.331 разъяснил, что, по его мнению, арестанту И.К. Овчинникову нельзя отказать в применении 266 статьи Устава о содержании под стражею, так как хоть он и содержался в тюрьме общего устройства, но к нему строго и неукоснительно применялись правила одиночного заключения. Следовательно, все требования для «одиночек» к нему применялись.

Вскоре, после получения отношения от Пермского прокурора, Овчинников написал следующее прошение на имя Министра Юстиций, которое, казалось, должно было дать положительный ответ. Но тюремная инспекция, видя успехи Овчинникова, решила пойти незаконным путем, тем самым отсрочив сокращение срока. Тюремной администрации было подано распоряжение о переводе в Екатеринбургскую тюрьму в общие камеры всех (!) крепостников, содержащихся в корпусе-башне в одиночных кельях. Это переход противоречил тюремному уставу, в котором говорилось, что перевод из кельи в общую камеру допускался только на основании письменного удостоверения врача о том, что здоровье арестанта не удовлетворяет содержанию в келье или требует временного перевода в общую камеру. После этого Овчинников, надеясь на гуманное отношение к нему, отправил прошение с просьбой не переводить его в Екатеринбургскую тюрьму. Свою просьбу он мотивировал тем, что все его семейство, дом и хозяйство находятся в Перми. А после перевода он лишится положенных ему свиданий с родственниками, что противоречит 962-й статье Устава Уголовного Судопроизводства.

На этом основании он просил Пермского Тюремного Инспектора разъяснить незаконность перевода, а его восстановить в правах на сокращение срока. На этом закон замолчал. Овчинникова и других заключенных в кельях перевели в Екатеринбургскую тюрьму. Даже доводы Пермского Прокурора, поддерживающего права арестантов, не помогли Министру Юстиций принять правильное решение! От последнего был получен ответ, что прошение оставлено без последствий.

Овчинников так и не добился сокращения срока наказания. Как свидетельствует Дневник, его перевели в другую тюрьму. С 25 января 1908 года по 17 сентября 1909 года Овчинников отбывал крепостное заключение при Екатеринбургской тюрьме.

Утром 9 марта политические заключенные передали через начальство прошение прокурору Екатеринбургского Окружного Суда. В нем они требовали посещения тюрьмы прокурором, чтобы сделать ему лично заявление. При этом было высказано, что, «ввиду спешности будущего заявления, видеть его они желают в ближайшем времени. Но если прокурор не найдет возможности посетить тюрьму в течение суток, то заключенные 10 марта с 12 часов дня будут вынуждены объявить голодовку». На это прокурор ответил, что у него много работы, а если есть какие-то жалобы – подавайте их в письменном виде. А жалоб-то накопилось много.

Арестантов «в буквальном смысле слова до смерти забивали». Например, если тебя сегодня не бьют, то ты всегда должен ожидать, что завтра будешь отправлен на ту «живодерню, где преступников исправляют к смерти». Своими действиями высшие тюремные чины парализовали волю заключенных настолько, что у них пропадало желание даже «письменно сноситься об этих истязаниях».

Но если все-таки у кого-то хватало смелости отправить заявление, то раньше чем через три недели ответа можно было не ждать. Наконец, не выдержав тюремного произвола, около семидесяти политических заключенных вынуждены были добиваться справедливости при помощи голодовки. В итоге, проголодав с 10 по 15 марта, пришел Прокурор Казанской Судебной Палаты и лично выслушал все заявления.

Дальнейшие сведения о пребывании в Екатеринбургской тюрьме отсутствуют. 17 сентября 1909 года Овчинников, полностью отбыв срок наказания, вышел на свободу

 

Часть 3. Советские застенки

В дневнике есть вторая часть – короткая. Она посвящена пребыванию Овчинникова в советской тюрьме. Точное время определить не удалось, но политическим заключенным Овчинников вновь стал, скорее всего, в начале 1920-х гг. Он писал в дневнике: «тогда принадлежал преступному сообществу, именующемуся РСДРП, а теперь за то, что к ней не принадлежу» ¹⁰.

Дело было так. Несколько «негодяев» сочинили донос на Овчинникова в Омскую Чрезвычайную Комиссию. Инициатором этого дела был сторож общежития Анисимов – «пьяница, бездельник и эксплуататор своей жены и детей» (пишет о нем Овчинников). Горе-сторож изображал из себя надорвавшегося человека, валялся на кровати, в то время как его жена старалась изо всех сил, исполняя обязанности мужа, а в свободное время еще и стирала на постояльцев в общежитии. Анисимов от нечего делать напивался и начинал скандалить. Правда, одно время он занялся «коммерцией», сбывая спирт одного «желтопогонка», но, не выдержав, сам принялся за уничтожение вредной жидкости. В результате попал в милицию, где его и протрезвили.

После этого вступил в партию коммунистов, где окончательно убедился, что он прирожденный диктатор, и стал самоуправствовать. На замечания отвечал дерзко, вообще, вел себя демонстративно. Однажды библиотека не смогла привезти дров, а это грозило «замерзанием водопровода, раздутием труб и парализацией отопления». Анисимов договорился, чтобы библиотеке предоставили «12 сажен дров» взаймы, которые должны были привезти через пару часов. Когда же стала подъезжать повозка, он остановил ее и начал таскать дрова для отопления своей комнаты. Овчинников, не выдержав самоуправства, стал отводить лошадь с дровами к кочегарке, но коммунист замахнулся на него поленом, чтобы тот не вмешивался. Тогда возмущенный Овчинников спросил: «Что ты, арестант, делаешь?!» Этого хватило Анисимову, чтобы приказать конвою арестовать протестующего. Об этом рьяный коммунист и написал в своем доносе.

В итоге Овчинников был «произведен в палача 90 пробы», который где-то когда-то расстрелял каких-то красноармейцев. Между тем, он стрелять физически не мог: его левый глаз не зажмуривался, следовательно, он не мог прицелиться. Но факт остается фактом: Овчинникова арестовали.

По сравнению с советскими застенками Пермская тюрьма царских времен могла показаться райским уголком. Теперь Овчинникова поместили в камеру, где находилось около 54 человек. Там не было ни стульев, ни столов. Арестанты могли еще сидеть, но лежать, даже поочередно, не было никакой возможности. Женщины и мужчины сидели вместе: учителя, кооператоры, бывшие жандармы, а рядом – комиссары и красноармейцы за пьянство и хулиганство, белоармейцы и офицеры «за якобы контрреволюцию».

Овчинников написал совсем немного. На этот раз он не сумел бы обнаружить такого нормативного документа как «Устав о содержании под стражей», условия заключения были тяжелыми, книг читать не полагалось, а уж писать дневник и подавно. Но Овчинникову повезло. Он просидел по этому делу с 25 февраля по 2 апреля (год в дневнике не указан) и был выпущен за прекращением дела.

На этом дневник обрывается. Дальнейшую судьбу Овчинникова выяснить не удалось. Больше по нему никаких сведений нет. Возможно, он избежал репрессий и дожил до глубокой старости. Очень хочется в это верить.

 

---

1. Революционеры Прикамья. Пермь, 1966. С. 463-469.

2. Революционеры Прикамья. Пермь, 1966. С.771.

3. Нечаев Н. Г. 1905 год в Перми // Пермь от основания до наших дней. Пермь, 2000. С. 118.

4. Там же.

5. Этот документ полностью переписан Овчинниковым в свой дневник (С.30-33). Важно отметить то, что в начале ХХ в арестованный имел свободный доступ к нормативным документам о содержании заключенных в тюрьмах.

6. Дневник // ГАПО. Ф. 160. Оп. 2. Д. 97. С.30.

7. Дневник // ГАПО. Ф. 160. Оп. 2. Д. 97. С.10.

8. Дневник // ГАПО. Ф. 160. Оп. 2. Д. 97. С.35.

9. Сохранен стиль написания из Дневника.

10. Дневник // ГАПО. Ф. 160. Оп. 2. Д. 97. С.48-51.

Поделиться: