⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

2.16. Отца забрали в 1936-м…

Меня зовут Вера Александровна Туркина. Это фамилия моего отца. Папу репрессировали. Я родились в 1926 году, 17 апреля. Недавно 78 исполнилось.

Отца звали Александр Павлович Туркин, он мотовилихинский.

Это ведь был раньше отдельный город. С его слов знаем, что его родители приехали в Пермь. Они были коми-зыряне. Якобы дед был из бедных, а бабушка из обеспеченных, и поэтому он украл ее и увез в Мотовилиху. Такая легенда в семье существовала. Они обосновались в Мотовилихе. Дед работал на Мотовилихинском заводе рабочим. Было у них трое парней. Наш отец средний. И две девочки. Пять детей. Я из них знала только одного, брата папиного. Старший, Василием его звали, уехал куда-то в Сибирь и умер там уже во время войны. Отца забрали в 1936-м. А младший брат, Михаил Павлович, прожил до 46 года. Его я знала. Этот дядя Миша одно время был главным редактором газеты «Звезда». На одном из домов на улице Сибирской, рядом с гастрономом, есть мемориальная доска. В том доме, когда-то была редакция. Вот там закрашенная почему-то розовым теперь мемориальная доска Михаилу Павловичу. Он один из тех, кто сохранились, его не репрессировали, он умер естественной смертью. Туберкулез у него был. До 60 с чем-то лет дожил. Был известен. Похоронен на Егошихинском кладбище.

Сестры замуж повыходили. От одной тут племянники папины, мы их знали. На Вышке, где Диорама, восстание 1905 года показано – там на стене перечислены все участники революций и там все три брата Туркины. Теперь не знаю, есть ли этот список. И еще в Перми есть маленькая улочка, называется Михаила Туркина. То, что о нашей фамилии.

Есть такая книга «Революционеры Прикамья», там страничка, ему посвященная. И маленькая книжка выходила, Лютин фамилия автора. Про папу там упоминается только, что он был старше и раньше начал заниматься революционными делами, Мишу привлекал. А потом Миша Туркин был одним из помощников Свердлова Якова, когда он был в Перми. Есть еще музей на Орджоникидзе, посвященный подпольной типографии, и дядя Миша там тоже участвовал. Потому что он занимался именно подпольной типографией в свое время.

Мой отец 1884 года рождения. С 1903 он уже в большевиках. Член партии был с ранних лет. Старая гвардия. Потом он работал на заводе, в молодости женился, жену его звали Катей. Когда к нам пришли колчаковцы в 1919 году, отец с красными отступил за Урал. Катя здесь осталась. И среди других женщин колчаковцы ее забрали. Видимо, были какие-то допросы, и кончилось тем, что Катю, расстреляли. А родители рассказывали, что их запороли до смерти шомполами, и Катя эта молоденькая погибла там. 24 года ей было, первой жене папы.

После возвращения, в 1920-е годы, отец пробовал еще раз жениться, но не получилось. И в 1925 г. он женился на моей маме. Он в то время, я бы не сказала, что был очень грамотным человеком, но, видно, в те времена нужны были сильные люди. И он работал в суде. Сейчас мы говорим в областном, а тогда назывался окружной, тогда еще была Свердловская область. Уральская. Вот в окружном суде он был заседателем, членом суда, даже одно время председателем. Были выездные сессии, даже фотографии есть, и бумаги у него сохранились, командировочные такие. И он тут маму встретил. Мама была секретарем в суде. Маму звали Вера Георгиевна. И мама была моложе, она 1905 г. рождения. В суде отец проработал года до 1927 или 28-го. Последние годы своей жизни он работал на заводе Дзержинского, был мастером цеха.

Году в 1935 или 1936 он начал хлопотать о персональной пенсии. Ему уже за 50 перевалило, болезни начались. 2 июля 1936 года он получил повестку в суд. В органы НКВД ему надо было явиться. Он ушел сам, его не забирали, как это стали делать позже, на «черных воронах». Сказал дома: «Наверное, я опять опоздал зарегистрировать оружие». У него с гражданской войны сохранялось оружие, видимо, был пистолет. Он так думал или так нарочно сказал. Но домой он больше не явился…

И вечером уже того же дня к нам приехали с обыском. Тогда только и узнали о том, что его забрали. Мама потом ходила: «Хоть скажите, за что». Ей сказали: «Придет, сам расскажет». Но он домой так и не пришел. Больше мы его и не видели…

Уже только после войны, не помню, какой был год, может, ближе к 1950-м, приехал один человек, который много отсидел. И он сказал, будто бы он был с отцом вместе, в Коми республике. Они там были в лагере. И что отец там умер. А в справке написано, что ему было дано 5 лет всего, но он так и не пришел. Потом этот человек тоже умер. Даже месяца дома не прожил. Поэтому мы ничего больше не услышали…

У мамы отец был вятский, из вятских мужиков, со станции Фаленки. Он приехал в Пермь, устроился работать в суд областной, экспедитором, рассыльным. Бабушка тоже там работала. Не знаю, где они встретились. Она молоденькая замуж выходила. Ей даже пришлось какой-то документ из церкви брать – разрешение на венчание. Жили они прямо при этом суде, во дворе там дом. Им как служебная квартира. Потому что рассыльные нужны были и днем, и ночью. Было у бабушки трое ребят, мама старшая. В 1914-м деда забрали на войну. В августе он уже погиб. Бабушка осталась с тремя ребятами. Мама пошла работать секретарем в суд. Бабушка техничкой в школе.

Мама особого образования не имела: начальное, 4-классное закончила до революции. Потом попытались ее устроить в гимназию, но там сказали, что «кухаркиным детям места нет». Она закончила реальное училище. А потом не работала какое-то время. Я родилась в 1936-м, а сестра 1929-м году. Видимо, это был период безработицы. Мама тогда хотела устроиться работать, но отцу сказали: «Александр Павлович ведь нормально работает, а люди вообще безработные, имейте совесть». И мама еще сколько-то времени не работала. Но когда все произошло с отцом, она уже работала, на заводе Дзержинского в лаборатории. Не химиком, а каким-то лаборантом. Сестра мамина и брат – все работали на заводе Дзержинского. Работали до тех пор, пока отца не арестовали. Когда его забрали, всех троих с завода уволили.

Бабушка у нас была главная. Всегда. Она молодец. Она нас и во время войны вытянула. Мама много работала, а бабушка весь дом держала. У отца, говорят, характер бурный был. Я помню моментами, мне было к тому времени 10 лет, но четкой картины не сохранилось. Моментами помню. Поскольку дети у него появились поздно, за 40 ему было, поэтому он с нами возился и трясся над нами. Он нас везде водил. Появился трамвай, и он нас водил кататься на трамвае. До «Красного Октября» привезет, погуляем, там луга я помню – и опять обратно на трамвае едем. В Мотовилиху через старый мост поедем, на гору сводит, все покажет, за Каму ездили на трамвайчике водном. Очень много он возился с детьми. Но бурный нрав проявлялся. Он мог посуду разбить или еще чего-нибудь. И быстро отходил: вылетит из дверей, квартала четыре оббежит и приходит уже спокойный. Очень любил разговаривать, рассказывать. И потом знакомые говорили, что Александр Павлович пострадал за свой длинный язык. Видимо, где-то что-то сболтнул. Может, анекдот или еще что. А других грехов за ним быть не должно.

А времена-то были тяжелые: раскулачивание… Могло быть связано с подавлением кулацкого восстания. Ездили ведь они, в Очере проводили выездные заседания. И могли у него быть враги. Но достоверно ничего не известно. Но на заводе Дзержинском вплоть до директора арестовали. И директора завода, и инженера Никулина, был такой приятель у отца. «Чистку» такую провели. В 1936 г. отца забрали, и тогда же их всех уволили с завода. И у мамы начались мытарства. Сначала она поступила на работу на кондитерскую фабрику «Красный Урал», подсобным рабочим. Летом 1937 г. у них было что-то вроде субботника. В цехах уборку какую-то делали, а остальные продолжали работать. Мама с кем-то еще несла большой таз, где была горячая карамельная масса. И кто-то передвинул ведро, и она поскользнулась. И вся эта масса на нее опрокинулась. У нее был кожаный фартук, но руки и ноги все обожгло. Чулки сняли вместе с кожей, перчатки тоже. Она долго лежала в больнице с этими ожогами. Тогда методика лечения такая была вылечивания. Эти ожоги обрабатывали крепким марганцем и под пологом она лежала, не закрытая ничем. Поправилась, стала ходить. Надо было опять работу искать. Инвалидность тогда не давали, тем более тем, кто во «врагах народа» оказался. Никто не брал на работу. Тут кто-то из отцовских знакомых посоветовал ей идти в киоск торговать. Были тогда такие киосочки. И у нее были конфеты, печенье. 1938 год шел. Торгаш из мамы плохой получился. Может только год проработала. Я очень хорошо помню: копейки складываем столбики. И у мамы едва концы с концами сходились, а зарплата маленькая. Она еще домой принесет, мы все снова пересчитаем, и она все записывает, выручку сдает. Ничего хорошего, зарплата маленькая. Потом мама сколько-то времени работала контролером – счетчики проверяла. И однажды встретила женщину, которая знала ее еще совсем девчушкой, когда она работала в суде. Звали эту женщину – Нина Дворкина. Она маму увидела и говорит: «Что ты на такой работе, зимой ходишь? Холодно, одежда худая. Пойдем к нам кассиром». И с тех пор до пенсии мама работала в управлении юстиции. Сначала кассиром, потом бухгалтером, потом бухгалтером-ревизором, потом главным бухгалтером. И как-то ее вызвали в командировку. Сказали: «Пришлите нам этого бухгалтера в Москву, бухгалтера, у которого написано в бумагах, что образование низшее, а отчеты все по высшей марке». Она ведь работала с утра до ночи. И война кончилась, а она все так же работала. Мы маму все время ждали, когда она с работы придет. Обедать не садились, пока не придет. А она пока со всеми бумагами не разберется, с таким-то образованием, да на всю область! И отчеты со всех округов. Финансовые дела. Так мама у нас жизни больше и не видела, только работа и работа. Воспитывать нас маме некогда было. Она работала ровно до 55 лет. В 1960 году уволилась. До осени она доработала, а в мае следующего года бабушка умерла. Все ждала, когда мама закончит работать и будет дома…

Тетя Валя, мамина сестра, собиралась замуж выходить, когда их всех уволили. Она 1910 года. Ей было 36. Человек, за которого она замуж собиралась, как узнал, что попали они во «враги народа», не стал на ней жениться. Она осталась одна, и родилась у нее Галка, сестра моя двоюродная, сейчас в Ленинграде живет. Да, она уже беременная была, а жених отказался от нее. А если бы женился, то его бы тоже уволили.

В те времена, в 1937 – 38 годах, особенно когда начали всех забирать, люди всего боялись. У нас единственные соседи были которые не то чтобы поддерживали, но могли общаться с нами. Мы к ним ходили, играли с их детьми, они нас принимали. А вот все остальные как-то под разными предлогами не общались. В нашем-то доме четыре семьи было. Тут еще такая история была. Сосед у нас за стенкой был, «себе на уме», дядя Коля. Когда отца забрали, этот дядя Коля все ходил, ходил куда-то, и кончилось все тем, что нам сказали, что у нас лишняя площадь. У нас ее отобрали. Но не выселили совсем, а некоторых выселяли. Ангелину вот – их вообще собрали и увезли детей

В школе я особенно не чувствовала какого-то отчуждения. Иногда прозвучит у ребят: «А, так вы, вроде того что, «враги народа», с вами разговаривать не надо». Но от учителей такого не слышала, не было ущемления. И у Лены, наверное, тоже таких воспоминаний нет. Во дворах, соседях было. А в школе нет.

Я учиться начала еще до первого класса – «нулевка» такая была. Отец тогда был дома. Я помню, как меня водили в эту «нулевку». А потом нас перевели в 20-ю школу. Седьмой класс мы закончили в 1941 году. Школу в тот же год забрали под госпиталь, и нас перевели. К Новому Году привезли детишек из блокадного Ленинграда. В нашей школе их поселили часть. Нас очень строго предупреждали, что их ничем не кормить, потому что они истощенные и им нужно особое осторожное питание. А нам все хотелось их накормить, несмотря на то, что сами были голодные. Страшненькие дети были. А еще до этого, где-то летом, привезли в Пермь москвичей, детей. В 1941-м еще.

У нас вторую комнату забрали, туда беженцев поселили. Неудобство было в том, что наша комната получилась проходная, не было другого входа. Так и прожили москвичи до октября, когда началось наступление. После Нового Года они съехали, но приехали ленинградцы. Нам поставили ленинградцев эвакуированных. Тогда сделали по-другому: мы остались в маленькой комнате, а большую перегородили. Там у нас жили двое ленинградцев. Один был директором типографии. двухэтажное здание. Василия Богдановича, директора этой типографии, поставили к нам, а с ним еще одного молодого работника. Они у нас прожили всю войну. Так мы и жили в полутора комнатах, мама, я, сестра, бабушка, тетя Валя с Галкой. И Борис у нас умер в 1943 году, брат мамин. Семь человек в полутора комнатах. Эвакуированных ставили везде, где только можно было. Это просто тяжести войны.

Первое лето войны мы работали в верхнемуллинских колхозах. Возили нас туда на прополку, на уборку. Восьмой класс проучилась нормально. Где-то в июне сдали экзамены, и нас пригласили всех ребятишек из 8 – 9 классов, в клуб, провели с нами собрание, звали работать на завод, потому что мужчин не осталось, только женщины. И пошли мы работать.

Мне достался цех первый, механический. Сразу на станке, сначала на маленьком, а потом на американском полуавтомате. Делали мы деталь, которая называлась «головка взрывателя», для артиллерийских снарядов. На заводе я работала в 1942-м, потом 1943-м.

Лето кончилось, мы работаем. Лето кончилось, надо в школу идти. Мы оравой приходим в школу. Говорят: «В сентябре еще не начинаем учиться, с октября». Сентябрь работаем. Потом октябрь, мы опять в школу. Нас не увольняют. Приходим в школу. Вера Евгеньевна, царствие ей небесное, директором у нас была. Очень дисциплинированная, невероятная женщина! Им, видимо, был дан приказ, чтобы молодежь работала. Всех, кто не работает, – в ремесленное. А мы в ремесленное не хотим. Давай мы обратно на завод. И целый месяц так: придем – нас отправляют на комиссию в ремесленное. В конце концов, сказали: «Кто работает, тот может продолжать работать. Их не будут в ремесленное забирать, но организуется вечерние обучение в школе». Это не было как школа рабочей молодежи, а просто сделали третью смену. Вернули нас на завод. И мы стали работать и учиться, это с октября 1942 года. Мне исполнилось 17 лет. Я получала за работу деньги и рабочую карточку. Это 700 г хлеба, а не 300–350, как иждивенческая. На нашу зарплату месячную можно было купить буханку хлеба. Если ее купить на работе, платишь 300 или 400 рублей. На рынке тоже. А по карточке буханка стоила копейки. Так мы работали. Летом не учились, тогда работали с 8 утра и до 8 вечера. Неделю работаешь так. Потом при переходе на другую смену, 16 часов получается, потому что вечером домой пришли, а утром ушли, день побыли, а потом на ночную смену и до следующей смены. А когда стали учиться, нам дали 8-часовой рабочий день. Либо с 8 утра до 4-х, а в школу с 6 до 11. Либо следующую неделю с 12 ночи и до утра, до 8 часов. Умылись, поспали, уроки выучили и опять в школу. В 10 часов уроки закончились, а потом опять на завод с 12. Пешком все бегали. Никаких выходных. Завод работал без перерывов, всю войну люди выходных не знали. И так мы проработали весь девятый класс. Лето следующего года тоже работали, снова 12 часовой рабочий день. Опять нам в школу. Опять начали ходить туда, нас не отпускают. А десятый класс, последний год! А это 1943 год, и у Советского Союза дела военные немножко наладились. И потихоньку сказали нашим родителям: «Есть постановление, что если кто будет учиться, то под суд не отдавать». То есть если мы ушли с завода и стали учиться, то нас под суд не отдадут. Тогда строго было. Прогул – и все, статья и под суд. На детей это тоже распространялось.

Были случаи, ребят осуждали. Из тюрьмы они выходили на принудительные работы. Жили в каких-то казармах. Была у нас одна девочка, ее Женей звали. Она не стала ходить на работу, ее осудили, два года принудительных работ… И вот мы пошли в школу в десятый класс, с октября, еще не получив расчет на заводе. Но нас уже не прижимали, в ремесленное не отправляли. Учились нормально.

Тяжко. Но ничего, выжили. Недосып больше ощущался, чем голод. В школе нас все-таки подкармливали. Были обеды, лук какой-нибудь давали. Даже были такие блюда, как кровяная колбаса и котлеты. Дополнительное питание. Школу я закончила еще до окончания войны.

Карточки отменили только в 1947 году. Но с окончанием войны стало уже полегче все-таки.

А про отца я так ничего и не знала. Как провалился. Ни куда увезли, ни живой или не живой. Мама ходила, но сказали, что ничего неизвестно. И до 1956 г. не было никаких разговоров. Единственный случай, когда человек приехал, а она не сумела поговорить. Кто же знал, что этот дядечка так быстро умрет. В 1956 году, видимо, кто-то из судейских работников сказал, что начинается реабилитация. Нам одним из первых дали бумажечку о реабилитации. О том, что отец реабилитирован. А в ней не было даты смерти. Про смерть вообще ничего не было написано. Я и до сих пор не знаю, когда он умер, своей смертью или нет. Надо, наверное, узнать, может быть есть что-то в «Мемориале» Коми республики. Вот мы были недавно на презентации диска «Мемориала» в архиве, там пытались некоторые поискать, но нет данных. Говорят, что и не все собрано еще.

Я знаю, что отец был искренним коммунистом. Он верил, что делает что-то хорошее. Ведь эти люди делали это не из корысти, а с душой. Они думали, что все это на пользу людям. Я помню фразу отца: «Все уладилось, и можно спать спокойно». Мне было тогда лет 7 – 8. Потом говорили: «Вот и доспался».

В прошлое лето мы ездили на «Пермь-36». Была я и на 12 километре под Екатеринбургом. Отца там нет. Ездила чтобы отдать долг и прочувствовать. А второй раз я из-за Клары поехала. Она очень переживала. У нее отец был, если я правильно помню, председателем горисполкома Мотовилихи. Исполнительного комитета. Его в 1937 г. забрали и расстреляли.

В 1936 году не было еще массового террора. А вот в 1937– 38 годах это ощущалось. Через дорогу напротив жили мои подружки, три девочки. Чуть-чуть постарше меня. Ровесница мне была младшая. У них отец был учителем физики в школе. И его тоже забрали в 1937 году. И в этом же доме, в другой квартире, еще учительница была. Ее тоже забрали. Ну, вот что учителя могли, какие они могли быть «враги»? Ну, про нашего отца говорили, что он в суде работал, мог там что-то кому-то насолить. А этих-то что? Тоже забрали. Исчезли люди – и все. Так и неизвестно, кто куда девался. Дочери – те, еще меньше знают, чем мы. Об этом тогда молчали, старались молчать. «Нету, уехал, ушел, не знаем куда». Какая-то затаенность получилась у людей. Начали замыкаться внутри. Не общаться. И даже ребятишки между собой об этом не говорили. Ну, с этими мы продолжали на улице играть, а тот дом, про который я говорила, что там нас принимали, – в том доме не было репрессированных. Были более доверчивые люди. Не видели в нас ничего плохого. Вот, помню, в 1939 году дом наш ремонтировали, даже поднимали, подводили бревна, и до поздней осени. Уже иней был, мы жили в дровяниках, на улице все. Так вот, эти соседи даже нас брали к себе, чтобы не мерзли. Не боялись. А некоторые боялись. Даже одноклассники наши. У меня была подружка Лиля Егорова, так ей родители сказали: «Пусть Верочка не ходит». А что Верочка может сделать? Так ведь раз Верочка ходит, как бы их отца не забрали. Было так, что людей забирали и никто не знал, куда. Воронки приходили. Дядю Тишу, Евстихия у Василенко папу, учителя физики его уже на машине увезли. Ночью.

Я помню, что еще в 1935 году приходили девочки Никулинские. У них отца тоже арестовали, инженером он был. Мы общались, ходили к ним с отцом. Некоторых знакомых уже потом помню. Продолжал с нами общаться один из папиных знакомых, фамилию и имя не помню уже, специалист по мельницам был, за Камой они жили. Мы к ним ходили через это болото. Они у нас бывали и мы у них. Он как-то маму поддерживал. Я помню, он нам привез какие-то овсяные отходы, бабушка кисель варила. Когда папу забрали, я должна была в пятый класс пойти. Тоже из папиных знакомых один взял меня к себе в Лысьву, я лето у них прожила, он был агрономом. Я ухитрилась заболеть там скарлатиной. Меня положили в больницу. Маму вызвали. Она приехала. Очень хорошо помню и обстановку в доме. Он идет домой на обед домой и любит, чтобы самовар у него шумел, а он сидит газету читает. Он тоже проявил участие, зная о том, что отца арестовали. Такие люди были..

На учебе я не испытывала особых последствий. Из пионеров нас не выгнали. Я не слышала ни от кого, чтобы надо было бы писать какую-то бумагу, что отказываешься от отца, в моем окружении такого не было. Когда поступала на работу в графе «отец» я писала, что он арестован в 1936 году не указывая даже статью. Не требовалось, вероятно. Но говорили, что 58-я. Мы это знали.

Я закончила институт в 1949 году. Не по горячему желанию сельхозинститут кончала. Были случаи, что некоторых ребят отказывались принять в мединститут. В некоторые вузы не брали, поэтому я и решила поступать в сельхозинститут…

Но когда я закончила, мы поехали в нашу злополучную республику Коми. Нас отправили. Никто у нас ее не обошел. Дед оттуда приехал, отца туда увезли, потом меня туда отправили. На работу по распределению. С нашего факультета 11 человек туда уехало. Я одна была с «красным» дипломом. Нас стали распределять по местам. Приехали мы в Сыктывкар. Оставили двоих в министерстве, одного с нашего факультета, другого с агрофака. Одну с нашего факультета отправили преподавателем в Ульяновский техникум. А меня с «красным» дипломом – главным агрономом районного управления сельского хозяйства. Это был 1949 год. И я там проработала до 1951 года. Район Усть-Куломский назывался. Граничил с нашим Гайнским районом. Южный район Коми республики – с северным районом нашего Коми-пермяцкого округа. На границе. У нас даже была канава. Екатерининский канал, соединяющий два района. Там его «канавой» называли. Деревня называлась Канава. Так вот, там я и работала. Я когда приехала, у нас было 53 колхоза, мелкие. Там своеобразные населенные пункты. Вдоль тракта тянется, тянется и в одном населенном пункте было 7 колхозов, например. Все мелкие, обслуживались техникой МТС. У нас в районе две МТС было. В моем распоряжении участковые и агрономы МТС. И вся документация колхозов: им задания, от них отчеты. Вот это была работа агронома. Когда я уезжала, из 53-х колхозов осталось 17.

Усть-Кулома – это большое село. В самом селе было несколько колхозов. Село на реке Вычегде. Сообщение летом по реке, зимой «кукурузники» летали. А с машинами так: занесет снегом, собирается колонна, техника идет, разгребает дорогу, машины все пропустили, и опять неделю не ездят. Тракт постоянно не чистили.

Там жили не только раскулаченные. Были два колхоза чисто раскулаченных. Между прочим, самые доходные, которые жили в достатке. Один из них, кажется, «Первого мая». Деревня называлась Вочь.

А кроме того, у нас еще много было «власовцев». Чуть не всю власовскую армию привезли. Они не были пленные. Они женились на местных. Когда Власов сдался, я так поняла, что их взяли и переселили. И вообще много всяких.

В соседнем районе была моя одноклассница Зоя, мы с ней вместе ехали в машине. Приехали в августе, уже застывало. И пока ехали 200 км, пришлось в лесу ночевать, машина забарахлила, так нас спрашивали, «насколько и за что мы туда едем». Мы говорили: за то, что институт закончили, на три года. Я, правда, три года не отработала. Уже когда Вовка родился, я укатила оттуда.

Трудность основная работы была в том, что техника МТС. От колхозов только рабочая сила, но непостоянная. Как только зима начинается, так леспромхоз у нас всех забирает. Особенно тех, кто как-то может на технике работать, там лесозаготовки. А нам ведь надо семена готовить, удобрения вывозить, навоз в поле. Мы выращивали в основном корма, ну и рожь, и ячмень еще, ячменную брагу варили люди. До самой глубокой весны они в лесу, там сплав идет. А нам сеять надо. А спрашивают все это с агронома. Нас вечно ругали, мы оправдывались, что, мол, сыро, рано, а у нас просто выйти некому. А режим работы такой был: до двенадцати часов мы должны быть «под рукой». Если я в кино пошла, то знают, на каком месте сижу. Из министерства звонят, за мной приходят. До двенадцати ночи нас могли беспокоить. Никуда не уедешь, ничего без разрешения. Из райисполкома такой был мужик – Чифир. У нас так назывался крепкий-крепкий чай. Вот он как-то он меня пригласил чего-то выяснить и предложил чашку чая. Я выпила чашку чая, потом полночи проходит, а я не сплю, я же не привыкла к такому. Потом узнала, каким чаем он меня угостил. Вот такой был. Сам не спит, и нам не давал. Потом вспоминали все. «Да ты помнишь, как у Юхимова чай пила?» – «Помню, помню».

В зонах я не бывала ни в одной. Но знаю, что зоны были. А мы работали с теми, кто жил на вольном поселении. Они только отмечались в комендатуре.

Колхозы ведь жили на договорах с МТС. Надо было выполнять государственные поставки. Колхозники за «палочки» работали. Числятся трудодни, а выдавать на них нечего. Когда я уже последний год работала, стали давать по 300, 500 грамм хлеба за трудодень. А ведь каждый колхозник должен был выполнить минимум трудодней: 150 для старых, а для обычных людей – 300. Сколько, значит за год он заработал? За 300 дней, по 300 грамм хлеба. А больше никаких денег не давалось на трудодни. Вот они и выращивали у себя, картошку, капусту. Ну, коров держали. Вообще, конечно, луга шикарные были. Сена всегда заготовляли безотказно, кому сколько надо. Травы много. Животноводство хорошее. Но именно на грубых кормах. Ни корнеплодов, ничего. Там винегрет делали без свеклы, потому что не растет. Морковка еще растет, а свекла нет.

Моего мужа тоже направили туда на работу. Он заканчивал строительный техникум в Ставропольском крае. Из Ставрополья их направляли в Коми республику. Он не один был, с ним еще один приехал, Алеша, из Краснодарского края. И еще одна девочка была из Архангельска. Она вышла замуж за Алешу и поехала с ним. Предлагали мне другую работу, чтобы осталась. Сортоучасток на сопках. Предлагали должность заведующей сортоучастком. Но я отказалась. А вот Зоя, которая со мной вместе ехала, еще год работала, а потом тоже отпустили.

Год я дома прожила. В 1952 г. встретила на улице преподавательницу из института, и она спрашивает, как и что. Я говорю: «Парню год исполнился, надо о работе думать». Она говорит: «Так пошли к нам, у нас лаборанта нет. Сколько-то поработаешь, а там видно будет». Я пошла к ним лаборантом годик поработать. Да и задержалась. Проработала 40 лет. Даже больше. На кафедре растениеводства. Моя зарплата была 550 рублей. Преподаватели получали около тысячи, ассистенты, а доценты побольше. Наш заведующий был замдиректора института. Потом проректором стали называть. У него зарплата была 12 тысяч. Вот разница.

А наша семья продолжала быть большой. Мы все вместе жили. Только Борис умер в 1943 году. У него был порок сердца. В армию не взяли. Взяли в трудовую армию. В трудовой армии он надорвался и умер.

В 1954 году восстанавливалась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка в Москве. И надо было двух экскурсоводов. Как-то вызывает меня наш заведующий, Василий Николаевич, и говорит: «Есть возможность поехать в Москву, поработать на выставке» Мы уехали в первых числах мая. Вернулись только в октябре. Сначала нас учили быть экскурсоводами. Павильон «Урал». У нас экспонировались Свердловская, Пермская, Челябинская, Курганская области и Удмуртия. Пять залов. Вот я там экскурсоводом проработала; на следующий год опять потребовали, а Василию Николаевичу не хочется лаборанта второй раз отпускать. А там требуют персонально, уже подготовленного человека. Выставка тогда работала только летом. И в 1955-м меня опять отправили на выставку. И вот с этого времени начала заниматься наукой. Я в лаборантах работала 10 лет, до 1962 года, старшим лаборантом на кафедре. Опыты проводила, практику у студентов. А в 1962 году как раз заведующего не было, он у нас был в Монголии, поднимал там науку, и меня перевели в ассистенты без него. Ему не очень этого хотелось. Мы с ним очень хорошо работали. Он иногда говорил: «Нам бы так сработаться, чтобы я подумал, а вы уже все поняли». Я его с полуслова понимала. Он поэтому жалел, что я из лаборантов ушла. И я стала работать преподавателем. Защищалась я только в 1975 году. К 50-ти годам защитилась и последние десять лет уже доцентом работала.

В 1956 году маме дали список людей, которые были арестованы как «троцкисты». «Если найдете кого-то из тех, кто оправдан и восстановлен, тогда нам будет легче об Александре Павловиче говорить». Список был большой, человек 30, наверное. Не только по Перми, но из окружения вообще, кто был с отцом.

Мама переживала: «Где я буду искать этих людей, многих из которых и в живых вообще нет?». Мы узнали про «Мемориал», ходили туда.

Моя сестра закончила педагогический институт и замуж вышла за парня, который окончил Пермский университет. Историк Григорьев. Закончили они в 1951 – 52, где-то так. Она на три года моложе меня. И вот этого Тему, не знаю, кто его рекомендовал, но его хотели взять на работу в КГБ. И его не взяли туда оттого, что отец его жены репрессирован. Он сам это рассказал. Какое же на этого ребенка могло быть антисоветское влияние оказано? Он работал в школе после этого, учителем, потом директором. Вот где сказалось. Почти 20 лет прошло, а сказалось.

В 1956 году мы стали понимать, что все это было неправильно и незаконно. Отец ушел и сгинул. Ему 52 года было, мог еще жить. А ведь погибли вообще молодые, 30 – 40 лет. Как-то это не сказать благодарность Хрущеву – он взял на себя не просто амнистию. Естественно, что не он придумал, но какой-то подвиг душевный он совершил.

Я считаю: то, что людям открыли глаза, это правильное дело.

 

---

1. Туркина Вера Александровна (р.1926). Дочь репрессированного. Беседу провел Роберт Латыпов.

Поделиться: