⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

2.15. «Отец – революционер, дочь – контрреволюционерка»

У революционера отца дочь – контрреволюционерка. Прекрасно ведь. Вот это наша семья вся.

– Вы нам расскажите все по порядку: где вы родились, кто ваши родители.

– Родилась я в Ленинграде, тогда, собственно, был еще Петроград. В семье Анатолия Васильевича Семченко. Он учился там. Вообще-то и отец, и мама – пермяки. Вся моя жизнь так связана Пермь – Ленинград, Пермь – Ленинград. Семья у нас была очень интересная. Очень интересным человеком был дед. Он, между прочим, был дворянин. Но это дворянство было не потомственное. Он был старшим инспектором всех народных школ Пермской губернии. Умер он в 1914 году. Очень долго семья жила в Соликамске, куда я потом попала. За успехи в просвещении губернии деду была пожалована Высочайшая грамота, пожаловано дворянство. Мама моя кончила гимназию. Работала после революции в детском доме-колонии воспитателем. Основная специальность у нее была машинистка.

– А как вы в Пермь попали?

– А в Пермь вся семья уехала в 18-м году. Отец был председателем губисполкома. Он очень талантливый человек, мой отец. Так что я воспитывалась в семье высоконравственной, интеллигентной, я благодарна родителям и всем моим родственникам за то, что я получила очень хорошее воспитание. Потом мы в 26-м году уехали в Кисловодск. Отец до революции был несколько раз арестован, у него после всех этих тюрем с легкими было нехорошо. В 29-м году мои родители, к сожалению, разошлись. Отец уехал в Ленинград, а мы в Пермь. Я кончила школу в 31-м году, потом уехала к отцу, у него там жила, вернулась сюда, здесь училась, поступила в мединститут. А в 33-м году, очевидно, я опять переехала к отцу, там училась на 2-м курсе мединститута. Потом я сбежала из мединститута в университет на педагогический факультет. Вот это время в Ленинграде было самое прекрасное. Я до сих пор вспоминаю, до чего же яркая была жизнь. Мне приходилось встречаться с очень интересными людьми. Отец был директором ленинградского Дома ученых, и мне приходилось общаться с самыми интересными людьми: академик Семенов Николай Николаевич, Юрий Борисович Харитон... Под Ленинградом был такой семейный пансионат, где отдыхали с семьями. Впервые в жизни я встретилась с такими талантливыми, умными людьми. Когда я сравниваю их с современными, думаю – насколько они были скромны. Чтоб когда-нибудь кто-то из них хлопотал о себе, о каких-то благах – ничего. Отцу приходилось помогать ученым Ленинградской области. Ну, например, старая, старая жена Менделеева... Отец о ней очень беспокоился. Он меня с ней знакомил. Я студентка. Она совсем старенькая, худенькая, у ней монокль был. Она на меня смотрит, я присела... Вот с такими мне приходилось встречаться интересными всякими людьми. Я же этого не ценила. Ну что, мне было 17–19 лет. У нас прекрасная компания была. Лидер нашей компании – Николай Давиденков. Он биолог. Генетикой увлекался. Сын известного невропатолога. Потом Борис Быков. Сейчас их никого нет. Ну, Борис Быков, мы с ним всю жизнь прожили, он умер буквально лет 5 назад. Тоже биолог. Дальше медик Алексей Зернов, Алешка наш. Историки Анатолий Предтеченский, Коля Гольдберг. 7 человек нас было. Вот 7 человек и арестовали. Еще Юра Люблинский, очень красивый. Он филолог. Вот это вся наша компания. Мы также были знакомы с сыном Анны Ахматовой. Он учился с этими ребятами, но в нашей компании он не был. Меня с ним познакомили когда-то. Все мы были веселые, живые. Он был арестован, но не по нашей линии, а по линии родителей. Потом он стал крупным ученым, профессором. Он историк. Статьи у него прекрасные.

Ленинград – изумительнейший город. Я до сих пор скучаю. Бродили по Ленинграду, читали стихи и Ахматовой, и Блока, все мы были романтики, практической жизни не знали. Да, мы высказывали по тем временам крамольные мысли. Было это. Сразу же почувствовали напряженную обстановку. Ребят арестовали в 36-м году, меня – в 37-м. Напряженная обстановка в Ленинграде началась сразу после убийства Кирова. Отец мой был с Кировым хорошо знаком. Мне тоже приходилось с ним встречаться, за столом сидеть. Начались эти аресты и все такое... Все это мы чувствовали. Вот мы говорили: что же такое? Аресты идут, и что нет свободы печати... Но тогда все мы были комсомольцами. И вот в нашей компании бывал иногда историк такой – Воженин. Сугубо был преданный, но несколько и ограниченный в чем-то, конечно. Он, очевидно, работал по совместительству в НКВД. И я письма потом получала от ребят, они тоже считали, что это именно он. Он меня тоже все спрашивал: «А почему ребят-то арестовали?» Но, слава Богу, я соображала, говорила, что я этого не понимаю. И действительно, не понимала. Потом меня арестовали тоже 18 июня. В камере человек 40 женщин, духота. Там интересная была женщина, профессор, я забыла ее фамилию. Она сама была арабкой, мальчишки ее знали, очень умная такая женщина. Потом со мной там сидела прима-балерина Мариинского театра, очень симпатичная, 32 года ей было, она была полька. Я была самая молоденькая там. Ну, вызывали всех на допрос. А допросы проходили обычно поздно вечером или ночью. Такой был стиль работы. Стоишь у стены час и два, и скучно уже, и думаешь: что ему надо. И никаких у них материалов-то не было.

Когда-то Воженин приходил в гости ко мне. У отца на письменном столе был какой-то длинный револьвер. И вот я ему его показала, не помню даже, из каких соображений, похвастаться, что ли. Так вот группу нашу называли шпионско-террористической. Но увидели они, что я никак не тяну в террористы, ни по своему характеру, ни по своим эмоциям, я была очень тогда робкой. Ну, в общем, этот пункт тогда сняли. Так допросы велись все лето. Мне было страшно, вначале раздавались крики мужчин. Их действительно пытали, пытали. Женщин – я не могу сказать, правда, одна у нас была эстонка в камере, она приходила с синяками. Но только одна. Ко мне, в общем, хорошо относились, ничего не могу сказать. Всякие общие вопросы, как политбеседа. Не было у них материалов, не было.

– А какой суд был?

– Какой суд! В том-то и дело, что для суда нужны были материалы, о чем-то говорить... Все совершенно заочно, особое совещание НКВД СССР.

– Обвинение по статье 58, пункт 10?

– Да, я и говорю: отец революционер, дочь – контрреволюционерка. Очень мило. После окончания следствия меня перевели в «Кресты», в тюрьму. Потом вызвали – это было где-то уже в сентябре – я прочитала этот приговор, там написано было – 5 лет. Вот в начале октября я на Урал и приехала. Через Свердловск.

В Свердловске была такая тюрьма. Огромнейшая тюрьма, огромнейшие камеры. Причем там были, очевидно, не политические. Там были женщины, все в лохмотках, что-то серое. Действительно кошмар. Потом я приехала в Соликамск – в этот Усольлаг. Там работать надо было. Я помню, в одной командировке начали заставлять катать бревна от лесоповала. Я говорю начальнику: «Мне это не под силу». Он говорит: «Вот тоже мне рабочая сила. Ладно, придумаем». – Потом меня перевели в бухгалтерию куда-то, счетоводом. Я там поработала две недели и сказала, что это не по мне. Лучше я пойду в лес работать. Потом меня направили в амбулаторию. Я стала работать санитаркой, потом медсестрой, фельдшером. Вохра вся эта, охрана, у нас же лечились. У нас был главный гинеколог города Москвы, замечательный дядька. И он меня очень многому научил в смысле медицины. Со мной работал студент 5-го курса, немец. Неплохо было. Многие получали посылки, я тоже, конечно. На свидание ко мне мама приезжала. Она волновалась, что я болела малярией там. Новое лекарство появилось, его, конечно, трудно было достать. Тетка в Ленинграде врач, она работала в системе НКВД. Они доставали этот акрехин, посылали мне, вылечили. Уголовников там было мало. У меня там был друг, студент Ленинградской консерватории.

– Там мужчины тоже были?

– Да, нас, женщин, там очень мало было. И блаженство было – огромнейшая баня. Таких бань я нигде в жизни не встречала. Обычно мы работали в амбулатории с 7 утра до 12, прием, уборка, а потом, ну не каждый день, идешь в эту баню. Вот там сидишь, отдохнешь, белье выстираешь…

Там я, как это ни странно, впервые встретилась с практической жизнью людей. Поняла, что значит настоящий физический труд. В общем, я там многому научилась: какому-то терпению, спокойствию и просто мужеству.

А мои-то ребята... Меня реабилитировали в 41-м году. Их почему-то (ну, очевидно, хлопотали их родители), их реабилитировали осенью. Представляете, меня – в лагерь, а их всех выпустили. В то время была какая-то оттепель. У меня есть письма, которые они мне писали, они тоже вместе с моей мамой хлопотали, они очень многое сделали. Посылали они – вот это Давиденков – посылали переводы, письма. Вот, прочитайте:

«Дорогая Ириночка, мы все не можем спокойно жить, пока знаем, что ты не с нами. Уверены, что очень скоро ты будешь здесь. Мы с Борей сделали все, что могли. Почему ты не пишешь? Мы написали уже по 2 письма. Милая славная девочка, крепись, будь здорова, твой Коля».

Все они ко мне очень хорошо относились. Возможно, что с Колей мы, поженились бы, начало что-то выкристаллизироваться.

– Он на фронте погиб?

– Да, на фронте. А теперь я вам покажу вот это. Очень существенный документ. Это когда меня освобождали, я такая вот была. Видите, это из Усольлага. Вот с этими документами я приехала в Ленинград. Меня сразу восстановили, паспорт, все другое, без всяких. Потому что это полная реабилитация. Если была бы неполная, меня могли выслать куда-то, а не освободить.

– Вы потом закончили учиться?

– Я приехала в Ленинград в мае, а 22 июня началась война. А я еще в этот день выехала в заповедник на практику летнюю. Еду ночью по этой западной линии, уже там бомбежка. Приехала, все удивляются: «Мы ждем телеграммы, чтобы вернуться в Ленинград». Я там прожила 2 недели. Сразу из тюрьмы в заповедник – фрукты, ягоды, все, что угодно. Обратно мы возвращались через Москву. Уже Москва вся затемненная. А потом я эвакуировалась сюда, в Пермь. Здесь у нас родственники. Мама осталась в Ленинграде, она блокаду пережила. Отец тоже. Он умер в Ленинграде. Ему предлагали эвакуироваться, но он – нет, он в ополчении был. Умер в 42-м году.

Мама блокаду пережила. Приехала она сюда, привезла больного сына и умерла здесь в 45-м году. Брат лежал в больнице, потом тоже умер, так что я одна осталась. Потом я уже здесь закончила университет, защитила диссертацию, можно было работать над докторской, но я считаю, что незачем. Хорошо – у меня муж математик, преподавал.

Отцу после моего ареста пришлось оставить работу в Доме ученых. Я, надо сказать, больше беспокоилась о своих родителях, чем о себе.

– Вас же рано освободили? Вы не досидели до конца срока?

– Нет, нет, я меньше трех лет. 2 года 10 месяцев.

– А как вы считаете, почему вас освободили досрочно?

– Так реабилитировали. Меня все спрашивают: «А что вы делали?» – «А что мы могли делать?» Сидели за столом, читали стихи, танцевали, пели, играли. Ну что молодежь может делать?

– Вы сохранили какие-то отношения с людьми, с которыми сидели?

– Вот с этим Борисом, у меня где-то есть фотография, я приезжала к нему домой в Ленинград. Он был уже женат, разговаривала с его женой. Он умер уже. Он тоже был на фронте, у меня много его писем, мы с ним дружили всю жизнь.

Вот это мое письмо маме из Усольлага. Вот видите, я пишу – Колынва. Это наша командировка. Это речка там есть – Колынва. «Так Иринка строит плотину». Я всегда старалась писать маме письма хорошие. Старалась ничем не волновать. Такая детская еще бравада была. Не было у меня отчаянного состояния, чувствовала, что я ни в чем не виновата, верила. Вот верила, представьте.

– А вы не считали, что это заслуга вашего отца, что вас не так все тяжело коснулось?

– Нет, отец за меня не хлопотал. И мы с отцом не увиделись даже. Когда я приехала в Ленинград он был на юге, отдыхал. Мы с ним не виделись. Мальчишек он, конечно, тоже знал. Мама мне говорила: «Уезжай сюда, в Пермь». И действительно, если бы я в Пермь уехала, ничего бы не было со мной.

– А как вы считаете, почему ваших друзей так быстро реабилитировали?

– Я сама не знаю. Вы думаете, нам кто-то объяснял? Мне это неясно до сих пор. И ребята – вот тот же Борис Быков – он тоже не понимал.

– Вы можете прочитать это письмо?

– 12.8.40-го года. «Так Иринка строит плотину. Работают женщины, причем ночью. Днем плотники производят свою работу, а ночью 20 женщин, озаряемые кострами, носят на носилках гравий и песок, засыпают ручей. Так как это находится далеко, нам подают грузовик в 5 часов вечера, а в 7 часов утра мы возвращались. Мы – сплавщики. Это звучит гордо. Стране нужен лес, но как тяжело это все достается. Но ничего, когда-нибудь с восторгом и юмором буду вспоминать все пережитое в кругу друзей, и будет легко. Особенно замечательна была моя первая ночь выхода на работу. Я только на днях опять стала работать в лесу. Еще с утра все женщины смеялись и гадали, как будет на этот раз. Природа высказывает недовольство по поводу моего выхода на работу в лес. Потому что когда бы я ни выходила в лес, что-нибудь особенное разыгрывается в небесах. Или мороз в мае месяце, град или циклон. На этот раз небеса, мир страшно разгневался такой несправедливостью. Когда-нибудь расскажу эту историю. И обрушился грозовой бурей на злополучную Колынву – это река. Изумительна гроза ночью в лесу. Не успели поработать и час, как закапали тяжелые капли из черных гневных туч. Костры дымились, озаряя видневшуюся речку Колынву. Рельефом выделялась плотина – создание наших рук, а мы , закутавшись телогрейками, тесно прижавшись друг к другу, лежали под лохматыми ветвями четырех сосен, в удачном месте сгруппировавшихся, пересказывали различные истории, некоторые дремали… Наконец мать-земля надоумила приехать за нами шофера. Гурьбой взяв грузовик, ехали мы по размытым лесным дорогам. Иногда въезжали в канавы, и в 3 часа возвратились домой. Родным домом кажется наш барак, когда возвращаешься в него с работы. Постель мокрая, солнышко клубится, весело делимся впечатлениями только что минувшей ночи…

(Вообще-то должна сказать, что я там не курила. Большинство там курило женщин. Ну, я так иногда, за компанию – сидишь у костра, все курят, потянет. Вообще я так никаких навыков и не приобрела, ни наругаться, ничего плохого. Конечно, работать было трудно).

Я думала, это письмо маме, а это вот кому – Коле...

– Спасибо, что вы прочитали. Вот вы пишете – жду книг. Любые книги можно было посылать, запрещений не было?

– Вот книг там у нас не было. И газет-то не было. Помню, меня на несколько дней посылали в помощь повару за зону. Он меня научил кашу варить. Конечно, они нас угощали. А из лесу когда пришла в амбулаторию, все мои поклоннички приносили мне кулечки ягод, грибов. Не знаю, я себя совершенно спокойно чувствовала. Одно время в лес с бригадами посылали медиков. Вот я ходила... Ну конечно, бывали травмы, бывали. У одной молодой женщины совершенно случайно попала рука под топор, и вот ей все пальцы отрубило. Вот я тут переживала! Акт составляла.

– Это случайно было. А специального членовредительства не было?

– Нет, что вы. Там много было таджиков, казахов. Они совершенно, эти мужчины, не умели работать. Сидишь в амбулатории, идет он, ревет, руки у него отморожены. Они, конечно, к нашему климату не привыкли. И вот среди них много было болезней. Одно время там была эпидемия дизентерии. Господи! Они погибали.

Разные бывали случаи. У нас был небольшой стационарчик, человек на 12, там у нас лежали самые больные. И вот был один психически больной человек. Такой высокий, весь изможденный. Врач мне говорит: «Ирина, смотри за ним. Он может наделать что-нибудь». И вот слышу, выбегает он на крыльцо. Мороз был как раз. Ясные звезды. Я в халате за ним. А тут буквально в двух метрах проволока. Я в ужасе. Там вышка где-то. Думаю, он вылетит на эту проволоку, а тот подумает, что это бегство, он обязан стрелять. И вот я обнимаю его. Говорю: «Идемте, идемте». Уговариваю его. Он говорит: «Мне надо к начальнику». Я говорю, что сейчас ночь. Завтра пойдем вместе, мне тоже надо. В общем, я его уговорила. Потом его увезли.

– Какие в основном сроки были там?

– Большинство – 10–15–20 лет.

– Пока вы сидели, мама ваша чем занималась?

– Одно время – мне мальчишки писали – она болела. Эти мальчишки мне многое сделали. Я, конечно, благодарна, что они ее опекали.

– А в компании своей, до ареста еще, вы о политике разговаривали?

– Иногда. Я говорила, что возмущались арестами, а так... Все мы комсомольцы были, ходили на собрания.

– Тогда что вот этот парень мог сказать про вас, каким образом на вас наговорить?

– Как каким? Просто написал и все.

– Наврал?

– Может, и наврал.

– Я считаю, что завидовал. Завидовали ребятам, конечно. Они красивые, высокие, культурные, знали языки, все из известных семей в Ленинграде…

Когда мы были арестованы, мы и не представляли, что такой большой масштаб всех этих арестов, этих лагерей, ничего не знали. А только потом, когда началась оттепель... В газетах ведь тоже ничего не было. Там мы немножко почувствовали, потому что из каких-то других лагерей к нам пересылали. Это было. Но я только в одном была. И только когда потом начали что-то писать и писать, я всегда думала: ну ладно, если бы немножко человек пострадали, Бог с ними. А ведь это такой масштаб! Там люди были, все эти таджики особенно, они совершенно безграмотные. С ними, я не знаю, какая политика? За что их? Кулаки они, что ли, были? Я не знаю. Я сомневаюсь, что они могли вести какие-нибудь контрреволюционные разговоры...

– Просто как нацию искореняли.

– Может быть. Вот этих чеченцев высылали. Читали Приставкина-то? Очень меня потрясла...

– «Ночевала тучка золотая...»

– Да. Конечно, многие пострадали больше, арестовывали целые семьи. Могли и детей. А некоторых детей арестовывали и просто высылали куда-то без обвинений. Потом в этих «Крестах», там были женщины, жены высоких военных начальников. Красивые, между прочим, женщины, постарше меня. Что там с ними было дальше, я не знаю. Конечно, не все одинаковые люди. Но я там встретила очень много интересных людей. Были профессора из Москвы, был крупный кинорежиссер. Очень интересные были люди. Конечно, все старались как-то друг другу помогать. А тем более к нам, медикам, приходили. Была у нас возможность – все мы делали. Там я и научилась, что к людям надо как-то относиться... Я была избалована, эгоистка я была, мальчишек полно, поклонников, которые были материально обеспечены. И ничего я не видела, и физически-то работать не могла. Я помню, в первые дни, когда в основном была, какой-то огромнейший сарай, огромный, грязнущий. И его нужно было вымыть. Послали меня, а вторую, слава Богу, женщину уже постарше. Мыть надо. Я ей сразу сказала: я ведь не умею мыть, я никогда в жизни не мыла, не приходилось. В Ленинграде-то паркетные полы. Конечно, квартиры... здесь таких-то и нет. Я говорю: «Давай, ты мне покажи, как». И вымыли мы с ней. Казалось пустяк, а всему учишься.

– Жизни научил лагерь?

– Наш врач был главный гинеколог города Москвы. Так что мы там принимали даже роды. Но это у уголовных – женщин. Вот он мне говорит: «Ладно, я ложусь спать, Ирина. Когда будут схватки, через 15 минут ты меня разбудишь». И лег себе спокойно. Я хожу, волнуюсь. Чувствую, схватки. Через 15 минут разбудила этого врача. Он надел халат. И вот начал он эти роды принимать. У нее была патология: пуповина вокруг шеи. Когда мы увидели это – все, думаем. Я волнуюсь больше, чем все они. Он виртуоз был. Он сразу там где-то – раз – два, отчикал там все. Я с пеленкой наготове. Мне бросают буквально этого ребенка. Я его держу, держу. Он потом этого ребенка за ножки, пошлепал как-то. Ребенок жив, начал дышать, значит, все нормально…

 

---

1. Семченко Ирина Анатольевна (р. 19.. г.) Арестована в 1938 г. Реабилитирована в 1941 г.

Поделиться: