⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

2.14. «Там была масса ленинградцев»

Я вышла замуж в 25–26 лет. Сестра в это время только что закончила текстильный техникум. Мы жили в Ленинграде, в коммуналке: мой муж Костя, двое наших детей – сын и дочь, моя мать и сестра. Но все равно, нам было очень хорошо, там комната большая была, так что нам было хорошо. Мы каждое лето ездили на дачу в эстонское село. Мы прожили таким образом до 37-го года, счастливо, хорошо, дружно. И вот тут случилось... Однажды я пошла вечером в магазин, а когда вернулась, мама мне открывает дверь и говорит: «У нас НКВД».

Я вхожу в комнату, один стоит при входе с ружьем. Костя сидит растерянный. Я заметила только, что копаются, там мой туалетик маленький был, он держит мою пудреницу, и пальцем ковыряется в этой пудренице. Я говорю: «А что вы там можете найти?» «А мало ли что. Вы сядьте, мы будем при вас все это делать».

Куда они только ни лазали, Господи! Что они только ни смотрели! В конце концов вытащили какую-то книжку, которая называлась «Война в Африке», какой-то приключенческий роман. «Откуда у вас эта книга?» «Не помню, наверное, когда-то купили или кто-то подарил»«. «Почему она вас заинтересовала?» «Да мало ли, все же война в Африке».

Вот такие идиотские задавались вопросы. Я только боялась одного: на антресолях Костя хранил какие-то химические препараты. Я думаю, найдут этот ящик, тут Бог знает что можно наворотить. Но они не увидели антресоли вообще. Потолки страшно высокие, и эти антресоли были в такой полутьме… Ушли они от нас в третьем часу ночи. Что они унесли с собой? Надо же было что-то взять. Я говорю: «Но ведь вы же ничего не нашли?» «Значит, хорошо спрятано».

– А мужа увели?

– Да. У них уже не хватало транспорта увозить, «Маруси» назывались, «черные вороны», по-всякому назывались машины, на которых увозили. Его увели пешком... В ночь просто вывели, без всяких демонстраций.

– А в то время вы уже слышали об арестах, что 37-й год такой страшный?

– То, что 37-й год и что такие массовые аресты, – нет. Мы знали, что арестовывают, и мы даже мало говорили об этом, мы собирались по-прежнему, со своими интересами, со своими разговорами, с книгами, а чтобы так... Может быть, кто-то из них и знал, но молчали. То осуждали врачей, то осуждали инженеров, все эти процессы, бесконечные процессы же начались. Я думала: врачи – это близко к правительству, инженеры – это какое-то производство, а муж в научно-исследовательской лаборатории работал по окончании института, институт Галургии.

– А ваше отношение к этим процессам?

– Мы не верили.

– То есть знали, что это несправедливо?

– Уверены были совершенно. И отец, когда я его спросила (он еще жив был в то время) – «Папа, что это такое?» – «Запомни навсегда, что это вранье. Ни один инженер не поднимет руку, чтобы напакостить там, где он работает. Я знаю инженеров, это честные, порядочные люди, и не будут они пакостить. А если где-нибудь и есть какие-нибудь, то ни на одном заводе и ни в одном институте. Это все вранье».

Отец умер, а я потом подумала, что он вовремя умер, потому что его самого могли бы забрать.

Увели мужа, я до шести часов утра кое-как дожила, и с первыми трамваями уехала к другу. Он был женат тогда на дочке художника Бенуа... И я поехала к ним домой. Рассказываю. Никто не пугался как-то, а испытывали ошеломление. Ведь пугаются те, кто виноват. А если ты не виноват, то наступает другое чувство: или отвращение, или негодование, я так тогда подумала... Потом поехала на работу. А через два дня прибежала ко мне Галя, его жена. Прибежала с тем же.

– Они работали вместе?

– Нет, Петя хотел быть экономистом. Я не помню, в каком он учреждении работал.

Он еще тогда не закончил, он позднее других поступил. Он был очень интересный человек, очень начитанный, знал массу стихов. Он в нашем образовании сыграл большую роль. Я не помнила этого человека без дряхлого, страшного портфеля, набитого битком книгами.

– Он в гости приходил с книгами?

– Да. Какие гости, он приходил как домой к нам.

– Это была у вас одна компания?

– Да, это все как родные.

– Вы их знали с Екатеринодара?

– Да. Целая колония этой семьи жила, там познакомились с сестрой Костиной, которая тоже вошла в нашу компанию, она самая старшая у них была. Вот. Петю тоже арестовали, носились мы по тюрьмам, искали, нигде найти не могли.

– Сколько было вашим детям тогда?

– Сыну шесть, а Наташе около пяти. Мы приходили, нам говорили: «Нет, нет, нет». Толпа людей около Большого дома, он так назывался. К окошечку этому очередь. Вот так мы и жили. Ничего не узнавали. А однажды произошла интересная история: я вдруг получаю по почте повестку, в которой написано, что Гиттерман Константин Эрнестович обязан явиться в Большой дом для каких-то показаний. Я пошла туда (я всегда с ними говорила очень нахально). Мне повестку возвращают и говорят: «А почему же вы за него пришли?» – «Потому что вы запутались в тех, кого вы арестовали. Его арестовали тогда-то, тогда-то». «Ах, он уже арестован? Ну тогда все в порядке».

– А отчего такое нахальство, от злости, от ненависти?

– От злости. Я вообще удивляюсь, что меня не арестовали, потому что когда я начинала говорить с ними, у меня появлялся какой-то вызов в голосе. Я ничего не могла с собой поделать. Меня предупреждали, что говорить надо как можно тише, в Самарканде, например. Но в Самарканде это было совсем в другом роде.

– А что это за окошечко? Люди стоят, подходят, говоришь фамилию? А они что говорят?

– Они где-то там покопаются, по-моему, для виду, и говорят: «Такого нету».

– Это у здания НКВД или у каждой тюрьмы?

– Это вход, такое небольшое помещение на набережной, там сидит дяденька. В одной из тюрем нам сказали: «Не тратьте время, они все в Большом доме, Литейный, номер такой-то». Вот прошло очень много времени. Его арестовали 27 октября. Прошло недели три или месяц, меня вызывают в домоуправление. Я прихожу туда, маленькая комнатка, маленький письменный стол, стул, сидит человек военный, очень близко стена и какая-то бархатная занавеска, я почему-то обратила на нее внимание. Он предлагает выехать с детьми в Ташкент. А я как-то так: «Ой, только не в Ташкент». – «Почему?» – «В Сибирь, поближе к Колыме». – «Да что вы говорите?» – «Я знаю, что их ссылают в Колыму. Я там буду близко, может, я смогу туда поехать, повидаться». Он как-то опустил голову и, оглядываясь на эту занавеску, очень тихо мне говорит: «Вы никогда больше его не увидите...» – «Как это так, я же его буду ждать!» – «Я могу для вас сделать только одно: во-первых, ни в коем случае не отказывайтесь от Ташкента, ни в коем случае. У вас же дети, их надо одевать, вам там будет легче жить. – Все это он, между прочим, говорит очень тихо. – Там лето, там меньше надо покупать одежды... В Сибирь – не делайте этого... Посоветуйтесь...»

Я ушла. Мне посоветовали ни в коем случае не отказываться от Ташкента. Тогда я вернулась и сказала: «Вы правильно решили». Он у меня паспорт взял, дал такую зеленую повестку...

– Вы ожидали этой высылки?

– Наивный мы народ были, удивительно наивный. Получила я такой документ, разработала план действий. В Москве был один брат с семьей, другой брат с семьей, бабушка, мать мужа, которая жила под Москвой, в Лосинке, с ней жила старшая сестра мужа. Она приехала, когда я получила повестку, мы с ней договорились, что я привезу детей к ним, в Лосиноостровскую. У них там был маленький домик, зеленая зона…

– Давайте немного вернемся. Ваш муж работал в научно-исследовательском институте Галургии.

– Там изучали соли. Он ездил, например, на Баскунчак, это солевое озеро на Каспии, там были озера естественные. Он занимался научной работой, потихоньку собирал материал для диссертации.

– Одновременно были арестованы он и его друг. Было ли это связано с происхождением, с тем, что фамилия немецкая?

– Я думаю, что это было связано с фамилией, тогда очень преследовались немцы, но братьев-то его не взяли…

– Из Харбина в 23-м он вернулся, и до 37-го вы спокойно жили, да?

– Да, весело, радостно, работали, надежды какие-то были, набирали материал к диссертациям.

– Вы отвезли детей в Москву.

– Да.

– Расскажите про друга мужа.

– Петю вызывали в НКВД незадолго до ареста мужа и требовали, чтобы он стал сексотом, осведомителем. По-видимому, они хорошо знали нашу компанию. Компания была, можно сказать, высокоинтеллигентная, занимались главным образом чтением книг, читали стихи, спорили, разговаривали, выпивки у нас никогда не было за исключением торжественных случаев, а летом, когда приезжали на дачу, у нас любимым делом было играть в волейбол, играть в городки, ходить в лес. У одной из наших подруг был хороший голос, она великолепно пела.

– Значит, в вашей компании был Петя, его жена Галя...

– Да, еще Миша, это родной брат Пети, был еще Ваня, он иногда появлялся, потому что он не стал учиться дальше, а нанимался в геологические партии.

– А девушки еще были?

– Когда муж стал работать, он подружился еще с одним коренным ленинградцем, Андреем, у него была длинная цепь родственников: отец, дед, они все, из поколения в поколение, работали в университете, были профессорами, геологами, а сам он химик был. Он работал вместе с мужем, там они познакомились, там подружились. Потом отца Андрея (он был специалист по пороховым вещам) очень быстро расстреляли, он первый пострадал из наших…

Дальше получилось так: меня выслали, а Галя осталась в Питере со своей мамой. И она нашла, может быть, не нашла, но ей сообщили, что в такой-то день он высылается на Колыму. И им разрешили свидание. Иногда необыкновенные вещи встречались, иногда ужасные, иногда совершенно непонятные. И он там ей сказал, или записочку удалось передать, это я не помню, но она от него это узнала. Он сказал, что его высылают на Колыму, он мечтает как можно скорей приехать на место, как можно скорей за любую работу, чтобы быть среди людей и работать, работать, работать без конца. «А у меня, – говорит, – голова полна стихами, я же могу в любой момент стихи людям читать, даже во время работы». Он ехал туда одухотворенный какими-то надеждами, что он отработает там, вернется, все нам расскажет. Вот он уехал. Она знала только одно, что он на Колыме. Галя писала туда письма. Но она не получила от него ни одной весточки... Галя получила ее собственное письмо, которое вернули ей. Конверт. Там мелким – мелким почерком написано. Этот конверт вернул какой-то человек, доброжелательно настроенный. Это редкий случай, когда оттуда иногда приходили письма. Были люди, которые не побоялись... Иногда они писали письма по дороге, потом завертывали в газету, если удавалось, или завязывали в пачечку, или при каких-то обстоятельствах выбрасывали на рельсы с просьбой эти письма отправить. И приходили эти письма. Одна рассказывала мне женщина, она получила письмо, оно было вложено в другое письмо, и там таким почерком, видимо, простая малограмотная женщина писала, что она нашла это письмо около железной дороги…

– Людмила Анатольевна, а у Гали до замужества фамилия была Бенуа?

– Нет, у нее мать была дочерью Бенуа. А после замужества она она оставила свою фамилию – Шредер.

– А у Петра фамилия была?

– Лаев.

– Ее родственники тоже многие пострадали?

– Знаете, вот говорят, что хорошо иметь большие семьи, но это и хорошо и плохо. Потому что в большой семье обязательно какие-то недоразумения бывают. И вот их семья как-то распалась. И у нее со многими не было близких отношений. У нее был брат – с его женой она была хороша. Она до сих пор живет в квартире, в которой была художественная мастерская Бенуа. Она сейчас вся разделена на клетушки. Там вся семья жила, и жили, в общем-то, хорошо, но потом их начали все больше и больше уплотнять…

– Давайте вернемся к вашему мужу. Вы говорили, что отправили детей к его матери.

– Да, это было так, это было в конце декабря, меня встретили, перетащили в Лось, это было под Новый год... Дети почувствовали себя хорошо. Я прожила там дня три, повидалась со всеми братьями, они меня снабдили деньгами. Как они меня уговаривали остаться встретить Новый год! «Я уже не тут, я уже не с вами, я уже нигде. Я не могу в таком празднике участвовать. И вам лучше будет». И они меня проводили, и я поехала. Я два дня спала, ходила только в уборную и пила воду. И уже слышала разговор: «Надо что-то с ней делать. Ведь она же не ест, не пьет, может, с ней что-то случилось...» Как раз был вечер, ночь, зима, темно. Тут подошла одна женщина: «Слезьте, пожалуйста, к нам». Я слезла, вышла, и первое, что меня поразило, это огромные сверкающие звезды, каких я в жизни не видела. Меня накормили, напоили, хотя у меня с собой чего только не было, и я опять легла и заснула, очень долго спала, видимо, организм требовал отдыха. А утром произошло интересное событие: была большая остановка, все вышли из купе, ко мне вдруг подлетел какой-то тип и говорит: «Вы из Ленинграда?» – «Да». – «Вас выслали?» – «Да». – «В Ташкент?» – «Да». – «Вы там замечательно заживете, вы там в шелках ходить будете». – «Ходить в шелках еще не значит замечательно жить. Я не знаю, как я там буду жить». – «Вы надеетесь на возвращение мужа?» – «Безусловно. Я этим буду жить, это часть моей жизни». – Совершенно напрасно, ведь мы же их расстреливаем. А вы его будете ждать. Мы говорим, что выслан на 10 лет без права переписки, но это означает, что он расстрелян. Так что начинайте новую жизнь и привыкайте к тому, что вы будете жить без мужа. А вот вам мой телефон. Я сделаю для вас все, вы ни в чем не будете нуждаться. Когда приедете, позвоните сразу мне».

И ушел. Я вышла на площадку, разорвала листок...

– Вы хотели забрать потом детей, или чтобы они оставались с бабушкой?

– Ни в коем случае! Только забрать. Я не могла бы жить без детей, это совершенно исключалось. Приехала я в Ташкент ночью, вышла. Темно, вокзал, узбеки. А мне сказали, когда я приеду, даже в бумаге это было написано, что по приезде явиться в комендатуру. Да, а Галя дала мне адрес родственницы какой-то своей, которая давно жила в Ташкенте. Я бы туда и отправилась, но раз мне приказано, тут я боялась нарушить что-нибудь. И как только начало светать, я отправилась в комендатуру. Пришла я на большую площадь, которая была заполнена народом. Что такое, почему так много народу? «А мы тут уже неделю околачиваемся, потому что все время прибывают и прибывают новые люди». А начальники наши теперешние, когда мы приехали, совершенно обалдели: они не могли понять, почему мы приехали, почему нас сюда прислали, им никто не сообщил. И они сделали запрос, что делать с этой оравой ленинградцев, были исключительно ленинградцы. Может, были отдельные и другие, но была масса ленинградцев.

Я была совершенно потрясена… В это время вышел человек в военной форме и сказал: «Должен вас разочаровать, до сих пор нет никаких распоряжений. Так что до завтрашнего дня, но завтра воскресенье, у нас выходной день».

Что делать? Я думаю: ладно, пойду к своим. А тут стоял какой-то мужчина и буквально рыдал, плакал. Я подошла к нему: «В чем дело? Вы больны?» – «Нет, я больше не могу терпеть». – «Как вам не стыдно, вы мужчина, чего вы не можете терпеть, все терпят». – «Сделайте мне одолжение, пойдемте со мной в какое-нибудь кафе, поедим, я устал от одиночества». – «Ну пойдемте».

Не скажу, что он мне понравился, но надо было с ним что-то делать. Может, он истерик, может, он псих. Мы с ним пообедали, он мне что-то рассказал, я уж не помню. Он оказался врач, страшно обрадовался, что я врач. «Мы с вами здесь будем видеться, одна душа мне посочувствовала... Пойдемте сейчас погуляем». – «Нет, никуда мы не пойдем, и я сейчас не хочу никаких контактов ни с кем иметь, не хочу».

Я не сказала, что к знакомым иду, еще привяжется. Тут начало темнеть, и я ринулась скорей, скорей, пока не стемнело... Они жили на окраине города. Там были сплошные заборы. И все-таки я нашла этот дом в темноте, постучалась, вошла во дворик, мазанка итакая, глинобитный такой домишечко. Мне открыли дверь, я встала на пороге: «Я от Гали». И вдруг взрыв, радостный такой: «Как хорошо, заходите!» – «Нет, подождите. Я прежде скажу, кто я». – «А в чем дело?» – «Вот то-то, то-то, то-то». – «Но тем же более, вы, наверное, устали, проходите». Они меня окружили лаской своей, вниманием, я разделась, они меня накормили, напоили чаем, обсудили все это и уложили спать. И когда я проснулась, у меня первое чувство было успокоение, что я у хороших людей, что у меня над головой крыша…

Около месяца мы все ходили в комендатуру. Наконец комендант сказал: «Насчет вас вышло решение: с завтрашнего дня или даже с сегодняшнего будем вас рассылать по кишлакам. Мы говорим: «А можно остаться в Ташкенте?» И, представьте, он подумал и сказал: «Действительно, что вам делать в кишлаках, как вас там использовать?» Давайте так договоримся: тех из вас, кто найдет себе работу, я оставлю здесь. Начинайте с сегодняшнего дня искать себе работу». А я подумала-подумала: что мои дети будут делать в этом пыльном городе, где я найду себе здесь такое пристанище, чтобы ребятам-то было вольно? Я пошла в облздравотдел. Заведующий облздравотделом очень хорошо меня принял (а перед этим я узнала, какой из городов лучше, и все хором сказали, что Самарканд), я ему все рассказала и спросила: «Вы можете мне дать направление в Самарканд?» – «Конечно, могу». Вслед за мной пошел один инженер и тоже получил направление в Самарканд. И на следующий день мы с ним уехали…

Я начала работать, хотя это была неинтересная, нудная работа. Единственный радостный момент был в моей работе, что надо было ездить за двадцать километров, проверять качество воды, там был водозабор, откуда вода поступала в город. Никто не любил этого делать, а для меня это был праздник. Я туда ездила, дорога замечательная, красивая, правда, пыльная, но кругом были кустарники, а в них водились фазаны... Я выезжала утром, приезжала к вечеру, это был у меня выходной день. Я там прижилась, народ был, не скажу, что очень уж симпатичный, но вполне терпимый…

Как мы дальше начали нашу жизнь в Самарканде. Дети были еще в Москве, и у нас в это время создалась небольшая группа людей, которые приехали в разное время из Ленинграда и поселились в этом же профессорском городке. Мое новое жилище привлекло некоторых, так появилась семья, поселившаяся в соседнем доме, это был физик, который преподавал в каком-то высшем учебном заведении в Петербурге и двое его детей, мальчик-подросток и девочка Тамара. Еще пара, которая жила тут же по соседству, это пожилая женщина, Екатерина Александровна, и ее сын Кирилл. Это была жена директора большого судостроительного петербургского завода. Он был обвинен во вредительстве, арестован... А у Михаила Степановича жена еще до замужества с ним работала на КВЖД, а это уже считалось преступлением. Все, кто там работали, обязательно считались шпионами. Кирилл устроился учиться, там он познакомился еще с одним высланным, Роберт его звали. Кто у него родители, я не помню, их обоих забрали, он остался один, и его тоже выслали в Ташкент, какими-то путями он тоже оказался в Самарканде. Роберт, Кирилл, вся группа наша разновозрастная, Ольга Федоровна была самая пожилая из нас, нет, Екатерина Александровна, а потом Ольга Федоровна. Вечерами мы всегда собирались после работы, был у нас обязательно чай, приносили каждый, кто что мог, пили чай, а еще очень много гуляли по Самарканду… Мимо нас проходил арык, это для полива специально. Там открывали воду, закрывали воду, по ночам обычно ходил узбек, пел песни, открывал заторы, пускал воду, вода то приходила, то уходила. Весь сад поливался только арыками, никаких леек. Тут росло большое дерево, а за дувалом была улица… По всей улице был посажен виноград, причем лозы поднимались кверху и поддерживались решеткой из тонких прутьев, образовывался коридор зеленый, так что вы шли не под солнцем, а всегда в тени, в зеленом коридоре. Узбекские дворики тоже были очень привлекательные: во всех дворах обязательно росла шелковица, тутовник, это раскидистое дерево, которое раньше всех деревьев дает плоды. Домики все были глинобитные, в углу своеобразная печка. Не было ни стульев, ни столов, ни шкафов, все на стенах висело, разложено было на каких-то подставочках. Все женщины ходили в платьях одного фасона: такая кокетка, рукава, со складочками, легко спадающее вниз и всегда шелковые. Они, кроме шелка, ничего не носили. Тюбетейки на головах, бесконечное количество косичек…

– Как вы лечили узбеков, как они относились к этому?

– Это уже нужно перейти к войне. Получилось так: меня вызвали в облздравотдел (а мне нельзя было выходить за границу города, я ведь раз в 10 дней ходила отмечаться, и мне на мою бумажку ставили печать, паспорта не было). И говорят: «Корейцев привезли, это далеко, надо ехать на машине, там эпидемия какая-то, нужно выяснить и наметить, какая нужна помощь. А я ведь такая ядовитая могу быть, ужас, я сказала: «Я не поеду». – «Как так? Почему?» – «А мне НКВД не велело за границу города выезжать» – «Какие пустяки, это мы уладим». Я знала, конечно, что все это будет улажено. Отправили меня с медицинской сестрой, с собой у меня было лабораторное оборудование, какое нужно.

Поехали мы, пустыня, пустыня, пустыня, местами какие-то маленькие оазисы, приезжаем в поселочек, человек сто. Высланы были недавно, но уже выстроили домики, такие, как шалаш, крыши. Я начинаю выяснять, обходить все эти дома. Во всех почти домах больные лежат. Это была типичная тяжелая дизентерия, которая поражала детей и взрослых. Спрашиваю: «Где воду берете, тут же кругом пустыня?» – «А там у нас есть яма».

Меня повели, там нечто жуткое: на краю поселка оказался маленький прудик, широкая, глубокая, мутная яма. Я взяла оттуда пробу воды. Все было понятно. Я только постаралась отказаться от угощения.

– То есть их выслали на абсолютно пустое место?

– Абсолютно пустое. – И они сами себе все строили?

– Ну да, они рассказывали, что их привезли сюда, выгрузили и уехали. Это какие-то дальневосточные корейцы были, рассказывали все одно и то же, как это получилось. Ночью к ним пришли люди, сказали, чтобы как можно скорее собрались, что сейчас их повезут в другое место, где они будут очень хорошо жить. Они, конечно, собрались, такой был плач страшный, их отправили на вокзал, погрузили в товарные вагоны и под звуки духового оркестра поезд тронулся. Они говорили, что никогда не забудут этого. Их везли через всю страну, с Дальнего Востока в Узбекистан. Так можно было сделать с людьми только в том случае, как мне тогда казалось, если их везли на смерть, потому что это жаркое солнце пустыни убийственное.

– А сколько их было?

– Сколько-то сот, много. Я вернулась, все это доложила, и надо сказать, что меры были приняты очень быстро. Стали привозить воду в бочках и наказали пить только кипяченую. Я потом интересовалась, эпидемия прекратилась довольно быстро. А через несколько лет, на рынке стали появляться арбы с корейскими овощами. Это была невиданная вещь, арбы, заполненные великолепными овощами, великолепнейшей чистоты, крупное все такое. Я смотрю: это же корейцы! Появились потом корейские арбузы, по 12 килограммов арбуз, вот такие громадные, полосатые. И овощи, и арбузы пользовались таким спросом на рынке! Они не только выжили, они какими-то путями эту землю сделали плодородной…

А тут как раз вышло так, что заведующий кафедрой института уехал защищать диссертацию в Москву. Читать лекции некому, вести работы практические некому, меня взяли ассистентом. «Но лекции читать мы не можем вам разрешить, с кафедры, лекции будете читать каждой группе отдельно, одну и ту же». Представляете, какая дикость? Я не помню, групп было не так много, 5 или 6. Моим соратником был очень симпатичный местный житель, русский, Митя. Мы быстро с ним подружились. Он хорошо вел занятия, он окончил этот же медицинский институт, и его оставили при кафедре, и мы с ним очень дружно работали. Но лекции ему не дали читать. У меня все-таки была охранная грамота. Я работала в Ленинграде под руководством очень известного профессора, специалиста-микробиолога Смородинцева. И он перед моим отъездом написал мне прекрасную характеристику, это был подвиг тогда, я храню ее до сих пор. Она уже почти истлела.

– Значит, он не побоялся?

– Не побоялся. От меня же отступились многие.

– Расскажите о студентах. Узбеки были в основном?

– Нет. Там были узбекские и русские группы. Русские группы обыкновенно... Туда ссылали знаете кого? В японскую войну ссылали туда офицеров, которые не оправдали себя во время войны. Война была позорная (там мой дядя воевал, у него трагичная судьба была), и там было много офицеров, их жен, их потомков всяких, целое поселение, такая интеллигентная часть. Были и очень хорошие, были и очень неприятные. И самые неприятные как раз были те, кто, надеясь получить образование, то есть диплом, рассчитывали на какие-то высокие должности. Они мало что понимали, русский очень плохо знали, чтобы хоть что-то в них вложить, я решила три раза в неделю им дополнительные занятия вести. Но когда? С восьми начиналось, я с шести часов приходила, они приходили не все, но некоторые приходили упорно, я старалась вести преподавание так, чтобы научить русскому, с тем, чтобы им вложить эту мудрость, которая им давалась невероятно трудно. Я им сказала: «Ребята, как же вы будете лечить?» Они мне ответили очень мудро: «Лэчить нэ будэм, будэм началник – зав. больницей, зав. облздравом, зав. горздравом, зав. чем-то еще».

– Но узбеков все равно учили, потому что нужны были местные кадры?

– Совершенно верно. И мало этого, каждой кафедре предлагали оставить одного аспиранта, чтобы его обучить, чтобы он защитил диссертацию. Все это хорошо, вся беда в том, что мы спешили, скорей надо было сделать коммунизм, всю забыть старую история, все начать заново, и все очень скоро. Одного узбека я тогда обучил, подготовила к диссертации. Тогда в больнице преимущественно русские работали. Вообще тогда поднимали это все русские. И он начал у меня работать. Я уже заведовала лабораторией, которую создала. Это тоже очень интересный этап жизни. Он говорил по-русски плохо. Попутно я учила его русскому языку. Он хотел быть чем-то настоящим. И он действительно потом защитил диссертацию, его взяли в Ташкент, там он защитил докторскую, стал академиком Узбекской Академии наук. Когда он приезжал, мы всегда с ним встречались. Это моя гордость.

– ...Я принесла все бумаги...

– К диссертации которые?

– Да. Она была почти законченная. Я ему говорила – Анатолий Александрович, отдайте это кому-нибудь, пусть кто-нибудь из ваших учеников, мне уже будет не до диссертации. – Он взял, положил в стол – там видно будет. – И тут вдруг я получаю бандероль со всеми данными, и он мне пишет – пришла пора, вы сейчас работаете на кафедре, вам эта диссертация сослужит службу. Разберитесь, напишите, защищайте. – Я сначала пришла в ужас – когда я буду это делать?..

Когда они приехали в Самарканд, а они приехали месяца через четыре или пять, они уже как-то немножко привыкли к тому, что папы нет. Попали в эту обстановку совершенно чуждую, сады, животные, тут же появились узбекские дети, но вопрос – а где же папа? – преследовал меня все время. Но однажды сын пришел и спросил: «Мама, а вот там папу арестовали, может быть, нашего тоже?»

А маленькая, эта моя Наташа, она отличалась удивительной замкнутостью, и она все всегда переживала очень глубоко в себе и задавала мало вопросов. А у сына характер был другой: впечатлительный, открытый, все у него выходило наружу. И я ему сказала, что да, так. «А в чем же он виноват?» «Сейчас такое время, когда невиновных арестовывают». «А когда он вернется?» – «Он вернется, когда докажут, что он не виноват». Сын уже школу заканчивал, когда пришлось сказать по-взрослому, открыть всю ситуацию тогдашнего времени.

Война началась для нас, как и для всех, совершенно неожиданно. Помню, прибежали соседи и закричали: «Война с немцами!» У меня сразу упало сердце, я подумала: что же будет с народом, что будет со мной? Как я буду кормить свою семью, своих детей? И стало как-то еще страшней. В первые же дни жизнь города резко изменилась: исчезло электричество, исчезли продукты. Остался только хлеб, который выдавали ограниченно, еще не было карточек, но выдавали какой-то определенный вес. На углу у нас был магазин, куда мы постоянно спокойно ходили за хлебом, в этот магазин начались даже не очереди, а давка. Узбеки приходили за хлебом, не признавая очередей, они валили толпой. Мама перестала ходить в этот магазин после того, как там задавили одного узбечонка, хотя узбеки к детям относятся очень бережно и осторожно. Это всех просто потрясло, вскоре этот магазин закрыли, и все стали ходить в город. Во всех магазинах появились уже тогда очереди, очереди совершенно особого склада: людей устанавливали в ряд и каждый хватался друг за друга, получалась неразрывная цепь. Пускали в магазин определенное количество людей, но этих очередей становилось все меньше, потому что продукты стали появляться только время от времени.

– По сколько хлеба давали?

– Я точно не помню, но, кажется, в руки первое время давали неопределенно, а когда появились карточки, то получилось по-разному: детские карточки были по 400 граммов, иждивенцам 200 граммов, это я точно помню, я как служащая была приравнена к иждивенцам. Потом я стала получать рабочую карточку. Жить пришлось базаром, на базаре цены сразу взвинтились ужасно, нам прекратили платить зарплату. Жить стало настолько тяжело, что приходилось без конца занимать деньги у богатых людей, которых всегда, при всех режимах, было достаточно. Началась эвакуация. Заводы, институты, фабрики, все эвакуировались в отдаленные районы, какие-то заводы выезжали в Сибирь, какие-то учреждения высокого класса отправлялись в дальний путь, и в наш маленький Самарканд приехало очень много различных учреждений. Первой приехала Военно-медицинская академия, потом институт имени Тимирязева из Москвы, потом Архитектурный институт московский, потом Артиллерийская академия военная, много заводов, которые я не запомнила. Приезд Военно-медицинской академии был похож на захват территории и зданий, точно так же и Артиллерийской академии. Моя лаборатория была немедленно оккупирована, так же, как и клиники. Руководству института была предъявлена бумажка, где было ясно сказано в виде приказа, что Узбекский медицинский институт закрывается, потому что два института содержать на одной территории бессмысленно, и все переходит в ведение Военно-медицинской академии. Что делать с сотрудниками? Предложили: кто хочет остаться работать, профессоров переводят в доценты, доцентов в ассистенты, ассистенты будут работать лаборантами. Когда мне такую вещь предложили, я сказала, что я не согласна... Работать лаборантом, почему? И сколько я буду получать, имея такую семью? Я пошла в горздравотдел. (А тогда стали потихоньку открываться, как раньше, в довоенное время, в царское время, «заразные бараки», то есть инфекционные больницы). Вместе с организованно эвакуированными шла толпа людей, одиночек, которые бежали иногда просто с узелком и с ребенком под мышкой. Их везли в теплушках, в товарных вагонах, везли долго, они не мылись, там сразу начинался сыпной тиф. И уже первые сыпнотифозные больные стали прибывать одновременно с организованно эвакуированными. Мне там обрадовались со страшной силой и сказали, что на днях открывается «заразный барак», то есть инфекционная больница первая, вскоре будет вторая, и меня сразу берут туда. Надо организовать там лабораторию и одновременно быть лечащим врачом. Так я и стала лечащим врачом и одновременно заведующей лабораторией, которой еще не было. Что собой представляла эта больница, это надо рассказать. Это был саманный барак, в котором дверь была посредине, направо и налево комнаты, туда поместилось 200 коек. Все, что было когда-то списано на выброс, все эти кровати страшные, железные, кое-как подчиненные, заполнили палаты. так сказать. У узбеков был интересный материал, он из самых остатков хлопка делался, который назывался «мата», вот из этой маты, которую по дешевке покупали, наделали мешков, в них солому, сделали матрасы. Одеял не было, поэтому мешки набили не очень туго отходами хлопка, и они превратились в нечто, чем можно было покрыть больного, такие же были подушки. Лекарств почти не было. И сразу же стали прибывать больные. Эвакуированных врачей было много, и местные врачи пошли. Некоторые просто из желания помочь, вроде мы не на фронте, а надо помогать фронту. Кухня была там, и была замечательная повариха, сомоотверженный человек. Чем кормили? Изредка бывало мясо ослов, верблюдов, какое животное попадалось, я не уверена, что не было собак. Иногда какие-то отходы от коровьего мяса, во всяком случае, кости, из которых можно было сварить хотя бы суп. Картошка, крупа, мука. Катюша из муки делала чудеса, что она только ни вытворяла их этой муки. Больше всего мы любили затируху, но она требовала слишком много муки, поэтому просто болтушку мучную делали. Иногда бывали праздничные дни, когда с мясокомбината привозили смесь кишок от разных животных, и эти кишки Катюша самоотверженно во дворе промывала, тогда уж на много дней нас окутывало облако великолепных запахов. Мука всегда была, хоть какая-нибудь, хоть отруби, но были. Когда не из чего было варить суп, Катюша варила его из редьки, этот аромат тоже напоминал пирожки с кишками.

Через некоторое время мы создали (нам приказали) отдельные палаты для людей высокого ранга, и туда попадали всякого рода начальники, вплоть до секретарей горкома. Для них не было ничего отдельного, их привозили сюда же, только главврач потом сказала, что эту палату она передает мне, на полную мою ответственность. Это было страшно, это было очень страшно. Зима, мы не топили, мы работали в холоде, но когда попался представитель горкома, тут же навезли для печек дров и в больнице стало тепло, тут же притащили мне бутыль спирта, литра два или три, и мы могли как-то не с такой опаской делать уколы. Уколы-то приходилось без конца делать, потому что сыпной тиф – это же поражение сосудов сердца. А к этому времени у меня была сестричка Галя, правая рука, я с ней советовалась. Я ей сказала, что нам не вытянуть без лекарств, нам надо хлопотать, чтобы разрешили делать переливание крови. Но примитивное очень, из вены в вену. Горздравотдел разрешил, и мы организовали... Женщина одна была в состоянии тяжелейшем, и мы решили с Галей первой ей дать кровь. У нас были два двадцатиграммовых шприца, Галя брала у меня кровь, сразу тут же от меня вливали. Это надо было тихонько делать, сначала в этот шприц набиралось определенное вещество, которое препятствовало свертыванию крови, переливали сразу. На другой день сделали второе переливание, у Гали взяли кровь. Вот таким путем мы подняли эту больную. До сих пор храню трудовую книжку, в которой записана благодарность, этим и дорога та книжка. И один начальник очень тяжко болел, ему тоже сделали переливание и тоже вытащили его. Он стал приходить в себя, и его внимание сразу направилось на меня. Он начал расспрашивать, кто я, что я, я ему скупо сказала, что я эвакуированная, но он не успокоился. Он начал расспрашивать всех сестер. И надо же было так случиться, что я заболела сыпным тифом в тот день, когда его выписывали. Он пришел и говорит: «Я ничего о вас не знаю, сегодня мы с вами расстаемся. Благодарить вас – это мало, мне нужно вам сказать какие-то слова, я думаю, вы поймете, что это будет для вас высшая похвала из всех, которые я мог придумать. Я наблюдал за трудом ваших сестер, ваших врачей в тех условиях, в которых вы оказались. Я вам скажу, что это подвиг, потому что ваша работа представляет собой тяжкий солдатский труд, а на войне тяжелее солдатского труда нет ничего. Я сегодня уезжаю и прошу только об одном: чтобы, когда вас будут выписывать, мне сообщили, я пришлю за вами машину».

Меня прямо ужас охватил... Боже меня сохрани! Я не знаю, что меня дальше ждет. Когда я выписалась, я сказала детям, чтобы они пришли на день раньше официальной выписки. А он все звонил, когда я выписываюсь. Встреча у нас была еще одна, позднее...

 

... Я болела довольно легко и коротко благодаря тому, что к этому времени была создана сыпнотифозная вакцина, по странной случайности сделанная профессорами Пермского медицинского института. Она спасла многих, не говоря уже о фронте. Я быстро окрепла… И вот настал день защиты диссертации.

– Вы работали над диссертацией еще в Ленинграде, до высылки?

– Она уже там была в основном готова. Мой руководитель профессор Смородинцев даже в Самарканд писал мне письма и не побоялся дать мне хорошую характеристику. Все прошло благополучно, если не считать выступления трех. Один был наш, самаркандский, а два – представители академии: заведующий кафедрой марксизма-ленинизма и женщина – математик. Представитель кафедры марксизма буквально обрушился на меня с градом критики, которую я плохо поняла. А математичка просто исходила злостью, у той я вообще ничего не поняла. Но представителю марксизма я ответила довольно резко, а ей даже не помню, что я ответила.

– А он знал, что вы высланная?

– Да, весь зал, потому что перед тем, как началось заседание, мою биографию прочитали во всеуслышание.

– Относите ли вы его замечание именно к вашей биографии, а не к вашей работе?

– Именно так. Это отозвалось у меня через несколько лет там же, в Самарканде, и послужило толчком к моему отъезду. Сказать им по сути, собственно говоря, было нечего, потому что они в этом материале абсолютно ничего не понимали. Это могли понять только микробиологи, физиологи, биологи, может быть, некоторые инфекционисты, терапевты.

Защита закончилась, мой подъем упал, наступил страх. Счетная комиссия удалилась, потом они вернулись, и когда я посмотрела на них, там один был профессор, он мне подмигнул, и я поняла, что все в порядке. Огласили результаты, оказалось, что двое против, это сопровождалось оглушительным хохотом всего зала. Потому что все тут же поняли, кто эти двое. Мы тоже смеялись, но эти двое, встав, как-то демонстративно прошли перед первым рядом и, проходя, сказали: напрасно смеетесь (кажется, женщина, потому что женщины вообще более ядовиты), ваши материалы достойны такого внимания, чтобы вами заинтересовалась тюрьма…

Время шло, я становилась все более опытным врачом, стала пользоваться большим успехом у частных граждан, меня даже стали приглашать в клиники для консультации больных. Я любила эти дни, потому что я могла вырваться из больницы, от тяжелой обстановки, побывать в городе, увидеть окружающий мир. И вот однажды, в один из таких консультационных дней, я, проходя через город, оказалась на одной улице, по которой двигалась какая-то странная толпа народа. Шли солдаты с ружьями наперевес, а между ними толпа людей: женщины всех возрастов, малые дети на руках, другие бегут за матерями, ухватив их за широкие платья, мужчины, преимущественно старики. Как потом я выяснила, это были чеченцы. Целый народ сослали в республики Средней Азии. Это была одна из групп, которую прогоняли через Самарканд. Лица людей были измучены, они шли с трудом. Что поразило меня, на всех женщинах я увидела какие-то драгоценности: браслеты, очень много бус всяких. В руках у всех были небольшие какие-то котомочки, узелочки. Впечатление было страшное… Наутро их не стало в городе.

... Были посещения больных, к которым я приходила по вызову чаще всего, которые открыли мне очень интересное явление, можно сказать. Все эвакуированные были разделены условно на две группы. Одни – те, которые приехали организованно, и везли с собой много необходимых вещей. Вторая группа – неорганизованные, которые бежали, иногда в последнюю минуту. Это были самые несчастные люди, потому что они похватали с собой самое-самое, что можно. Некоторые были с детьми. Вот с такими-то чаще всего я и общалась. Они устроились на жилье преимущественно в старом городе. Они жили очень бедно, очень трудно, только в надежде на то, что все-таки война когда-то кончится.

... Среди этой бежавшей бедноты и у меня оказалось много друзей. Просто замечательно. Какое это было счастье, как я была нужна людям, как я могла им помочь, как многому я научилась там, как врач.

... Во время войны болели в равной степени как эвакуированные, так и местное население. Если болели русские, то их легко было госпитализировать, а вот когда дело касалось узбеков, они ни за что не хотели в больницу. Для них это была просто травма психологическая. Мне приходилось прилагать очень много усилий, чтобы уговорить их…

... Шла мобилизация молодежи. Я очень часто видела, как через город прогоняют новобранцев, чтобы включить их в армию. У них какое-то смутное представление было: это же русские заварили кашу, а им-то что делать? Потом мне рассказывали те, кто воевал с ними: воевали только те, которые попали не с молодежью, которых в трудармию брали. Те, которые были достаточно здоровые и крепкие, они вливались в конце концов в нашу русскую массу военную, воевали, даже получали ордена, вели себя как воины. А вот эта молодежь, они очень быстро попадали под пули, их просто убивали. А более умудренные, что вливались в нашу армию, выживали. После войны однажды собрались эти повоевавшие с орденами на груди. Они устроили той, праздник. Они шли такие горделивые, в этих красочных халатах, тюбетейках, некоторые в чалмах, они шли на этот праздник. Это было очень красочно.

– Людмила Анатольевна, расскажите, что народ говорил о войне. За войну были, за победу, или были такие разговоры, что лучше бы проиграли?

– Таких разговоров никогда не было, это была какая-то покорность судьбе. Я с женщинами в основном... Базар Абзалов говорил: «Скорей бы проклятый война конец». А у женщин была какая-то покорность судьбе, стояли они в очередях, но говорили в основном по-узбекски, а я-то умудрилась не выучить узбекский язык, я только кое-какие слова знаю, чтобы более или менее общаться.

Я работала в инфекционном бараке большом, я была заведующей отделением и заведующей лабораторией. Однажды меня вызвали и сказали, что мне дадут узбека, молодого врача, что всех молодых специалистов возвращают с фронта, и они будут работать по своей специальности в тылу.

– Это был какой год?

– Разгар войны, это был 42-й, 43-й год.

– То есть это не было связано с тем, что война закончилась, а было связано с тем, что надо было возвратить какие-то кадры?

– Да, надо возвратить национальные кадры с тем, чтобы их сохранить. А то учили-учили, потом их выбьют, придет какое-то поколение, не знающее русского языка, опять их заново учить. Логично, я считала. Но мне от этого было не легче. Мне представили врача. Сказали – сейчас он работать не будет, он будет присутствовать при моих разборах и обсуждениях больных. Пусть он все это записывает, спрашивайте его потом. Вот так мы начали с ним работать. Раза два он послушал, потом смотрю, он исчезает. Я думаю, как же так, куда он девается. Оказывается, он идет в дежурку и ложится спать. Они привыкли, им это внушили, что они здесь главные, что они национальные кадры, а для этого не обязательно все знать. Просто получить какой-то диплом, какие-то права, а дальше дело за русскими…

Мы надеялись, что война изменит сильно отношение к высланным, репрессированным. Что будут какие-то поблажки, будет какое-то смягчение, мы этого ждали. Не столько ждали, сколько надеялись. Конечно, мы перестали писать письма по лагерям, как это мы делали до войны, не получая никаких ответов. Однажды, правда, был ответ. Пришло письмо. Даже внешний вид этого письма меня поразил. Это был конверт из какой-то фиолетовой бумаги с разводами, очень красивый, я его вскрыла, такой же красивый листок бумаги. Там было несколько слов: ваше письмо мною получено, вы просите о пересмотре дела, ваша просьба будет удовлетворена, как только вы нам укажете местонахождение вашего мужа. И подпись: Лактионов. Красиво? В моем письме была просьба указать, где он, можно ли мне ему написать, и просьба о пересмотре. Представляете, какое иезуитство? Я обалдела совершенно. И решила отправить это письмо матери мужа. Я ей послала это письмо с просьбой сходить туда, где этот Лактионов работает. Ответ был такой же расплывчатый – найдите его, и мы сейчас же пересмотрим…

– А как сложилась судьба друга вашего мужа?

– Петю продержали в тюрьме, причем даже жена один раз передачу ему передавала, но все дело в том, что она очень скоро заболела шизофренией. Она не выдержала этого напряжения. Нас было много, мы как-то вместе переживали, а тут она осталась одна. У нее шизофрения проявилась в виде вспышки, как реакция на потрясение. И ее довольно быстро выписали из психиатрической больницы. Когда она пришла домой, нашла письмо, в котором ее приглашали на свидание с мужем. Это было потрясающе, потому что это были единичные случаи. Она мне написала потом в Самарканд, что он вышел бодрый, сказал, что его высылают завтра, что они будут отправлены в лагерь на Колыму, что он мечтает как можно скорей доехать до места. Ему разрешили взять с собой несколько книг, ему надо работы, любой, он уверен, что он найдет там хороших людей, они будут работать, будут общаться, и он не будет чувствовать себя так ужасно. Это было их последнее свидание. А многие женщины разузнали, откуда отправляют, обычно это было с Московского вокзала. И Галя побежала туда на ночь, там была уже толпа людей. Зря прождали, только на другой день узнали, что их послали с другого вокзала... Его увезли. Галя стала писать, письма все пропадали. Его отправили ранней весной, она мне это написала, а в середине лета одно из писем пришло обратно… Как он умер, можно было только догадываться. Потом мы узнали, что как раз в этот период был отстрел, не расстрел, а отстрел. Они все равно были обречены. А туда и валили, и валили, и валили, и валили эшелоны, уже некуда было их девать… А как мы об этом узнали? У моей невестки родственница также потеряла мужа, и ей тоже сказали, что его отправили на Колыму. И уже после войны, через сколько-то там лет, у нее подросли дети, двое сыновей, и она отправилась в дальний путь, поехала на Колыму. Разыскала это самое главное учреждение, там ей абсолютно ничего не сказали, но ее приняли там местные жители с распростертыми объятьями. И эти люди ей рассказали, что такой факт имел место. Женщины сказали, что они поведут Галю на то место, где производили отстрел. Это был большой овраг... Там можно было миллионы похоронить. Это была братская могила. И что она сделала? Она устроила на краю этого оврага поминки для всех, кто захочет прийти. Пришло много народу, все принесли что-нибудь, и они там устроили поминки, они там пели, вспоминали. И после этого она долгое время каждый год ездила туда и собирала опять всех в память о погибших.

– А от вашего мужа так ничего больше и не пришло?

– Единственная появилась надежда, когда пришло письмо от Лактионова. Потом, когда сын уже заканчивал школу, он написал письмо... Кто-то нам сказал, что около ворот Кремля висит большой ящик для писем, которые направляются прямо к Сталину. Это наивно, но все-таки мы очень долго думали, что Сталин не знает этого. Мы вообще Сталина, советскую власть не приветствовали и не ждали от нее особенно хорошего, но весь ужас, который творился, у нас – долгое время было такое мнение – не может быть, чтобы человек, которого так превозносят, и вдруг он такое творит. И вот этот ящик нас заворожил. Я сказала сыну: «Ты напиши, что ты комсомолец. Комсомол, в представлении нашем во время войны, это передовая часть людей, молодежи.

Толя написал большое письмо с просьбами. Что мы молодые, мы хотим работать. Действительно, молодежь горела желанием работать. Все эти стройки, только свистни, и пожалуйста. Какая она будет, чем она закончится, никто не знает, это было в далеком будущем. Вот такое письмо было написано. И мы послали заказным письмом родственникам, с которыми мы больше всего контактировали. Я написала, что очень прошу это письмо бросить в ящик, который существует. Через некоторое время я получила от родных ответ, что мое письмо получено, но Толиного письма в нем не оказалось.

– То есть вскрыли?

– Конечно, все письма вскрывали.

– В Самарканде?

– Конечно...

Война шла к концу. И мы ждали ее окончания со дня на день, и все-таки оно пришло неожиданно. В эту ночь я дежурила в инфекционной больнице, и сторож наш, узбек, забежал и начал стучать в окошко: «Доктор, доктор, вставай, война конец! Война конец, война конец!» – кричал без конца. Конечно, я вскочила сразу, и хоть ждали мы его, а как-то не верилось, неужели это правда, неужели все закончилось. Побежали по палатам, начали оповещать всех больных. В больнице возникло удивительное состояние радости, всеобщей радости. Мне так хотелось уйти домой, чтобы быть с детьми, с мамой, но не приходила никак моя смена, она опоздала на целый час. В другое время я бы, наверное, рассердилась, но разве я могла рассердиться в этот день! Я быстро-быстро оделась и пошла домой через город. Действительно, было удивительно: весь город был заполнен людьми, улицы, площади, везде звенела музыка, везде пели песни, восклицания какие-то были. Но многие плакали. Плакали те, у кого мужья не вернулись с поля брани, остались на полях сражений. А я им завидовала, я тоже плакала, я так завидовала этим женщинам, ведь у них мужья были герои войны, защитники Родины, а мой муж был враг народа, и мои дети были врагами народа, как мы могли радоваться так же, как радовались они! Я плакала. Так я и пришла домой, не то радостная, не то в слезах, но, увидя дома такое ликование, я, конечно, все забыла. Я вспомнила о том, как ко мне относились хорошо все люди, с кем я жила, и узбеки, и русские, и я поняла, что они в этот день забудут о том, кто я такая, просто будут помнить, что я человек, который многим помог как врач. Мы пошли по городу, чтобы присоединиться к радостной толпе, уже с другим настроением, и этот день был, конечно, необыкновенный день, радостный и счастливый.

После войны стало как будто легче дышать, и появились надежды, что будут какие-то смягчения для узников, арестованных в довоенное время, и даже партийные люди говорили мне: «Надейся, надейся, сейчас все иначе будет, Сталин сейчас уже многими своими поступками показал, что он идет навстречу народу, хотя бы тем, что вернули название Невский проспект». Он же был проспект 25-го Октября, Литейный назывался тоже как-то иначе, вернули название Литейный. И целому ряду улиц Петербурга были возвращены их старые названия. Это казалось добрым предзнаменованием. Говорили, что это первые шаги, а сейчас все пойдет иначе. Иначе не пошло. Все осталось по-прежнему. Но все-таки единичные случаи освобождения заключенных, причем интеллигентных людей, мы наблюдали. Первый, у которого кончился срок, был муж моей приятельницы, близкого очень человека. Она была медсестра и жила с дочкой в старом городе. Получили телеграмму, что он едет. Поезд приходил поздно ночью. Они с дочкой, ей было тогда 11 лет (а когда его арестовали, ей был годик), пошли с вечера на вокзал. В Самарканде тогда не было ни автобусов, ни трамваев, мы всюду ходили пешком. А до вокзала было приблизительно километров семь. В Самарканде ночи необыкновенно темные. Поезд остановился, люди выходили, они искали его, звали и не нашли. И решили, что... Ведь темно было не только на улице, но по-прежнему было темно и в помещениях, так что вокзал был темный. Они где-то приютились в уголочке до рассвета, и как только рассвело, они пошли его искать и очень быстро нашли. Он тоже искал их, он знал, что они придут, но не нашел и решил тоже ждать до утра. Совсем недалеко друг от друга они устроились на ночь и тут встретились. Конечно, встреча была удивительной, встретить свою дочь одиннадцатилетней после того, как оставил ее в колыбельке, – это было чудо. Это была радость совершенно несравнимая ни с чем. Они приехали домой, а я уже знала, что они должны были приехать, приготовила им огромный букет цветов. Прибежала к ним с этим огромным букетом, а он воскликнул: «Боже, как я давно не видел таких прекрасных цветов! У нас на севере тоже цветы есть, но они совсем другие, хотя тоже прекрасные, как всякие цветы».

Он отбывал свой срок в городе Инте, это Заполярье. Он был врач-невропатолог. Я спросила их: «Как вы будете – тут ли продолжать жизнь?» Тогда столько нужно было врачей, столько было взято на войну, что он бы очень легко устроился. Он говорит: «Я осмотрюсь, отдохну с месяц». Узбеки пришли к ним, поздравляли, принесли какие-то лепешки, так что встреча была прекрасной. Тогда не было никакой вражды абсолютно. Те же узбеки, те же евреи – у нас был инфекционист еврей, я с ним работала, многому от него научилась, так его узбеки обожали. У него были такие ловкие руки, он умел делать такие исследования – пункцию груди, селезенки, он это все мне передал, я благодаря ему это все тоже научилась делать. Целый месяц он отдыхал, она водила его по окрестностям Самарканда, были прекрасные места, удивительной красоты. Он знакомился с врачами, а в конце месяца они пришли и сказали мне: «Мы решили уехать обратно». – «Как, куда?» – «В Инту». – «Почему?» – «Вы знаете, я отвык уже от такого окружения, там совсем другие люди». Там же был цвет интеллигенции, там очень часто звучала иностранная речь.

– Он там был на высылке?

– Он был врач, и он работал как врач.

– В лагере?

– Конечно. Он не валил лес. Но в тех же бараках жил.

И он ездил в Ташкент, выхлопотал себе право вернуться в свой лагерь вместе с женой и дочкой. Вот так они уехали, там хорошо устроились, она работала медсестрой. Мы переписывались, она писала очень хорошие письма: «Я ничуть не жалею, здесь прекрасно. И природа, а о людях и говорить нечего, я попала в такое общество, такой контингент людей, который мне очень приятен и близок моей душе».

А другая моя приятельница, врач-эпидемиолог, тоже получила известие, что муж должен приехать. Это было летом, жара стояла. Она все время его поджидала, потом мне рассказывала: «Представляете себе, выхожу я во двор к колодцу, смотрю, стоит какая-то странная фигура, на голове меховая шапка, какой-то кожух вроде тулупа накинут на плечи, и какой-то узелок в руках. Я подхожу, а это мой муж приехал. Это все, что у него осталось».

Конечно, была большая радость, тоже собирались и праздновали, ликовали.

Не помню, откуда он вернулся, тоже из тех краев, из Заполярья. А сам-то он киевлянин, по профессии экономист. Они очень быстро собрались и вернулись в Киев. Они хорошо устроились, он начал работать опять по специальности, мы переписывались, но прошел какой-то срок, может, год, и вдруг она мне пишет, что его опять арестовали. И его сослали на север Красноярского края. А ей разрешили следовать за ним туда. И они жили в юрте. Чем он занимался, я не знаю. Она сразу устроилась эпидемиологом. Рассказывала: теперь я езжу на оленях, по тундре, от юрты к юрте, работа очень интересная, народ интересный.

– Ничего себе интересно, снова арестовали.

– Понимаете, мы совсем другие люди. Там его продержали года два, потом опять выпустили. Я встречалась с ней, когда ездила в Одессу. Я мимо Киева проезжала, мы встречались. Она мне говорила, что Юра очень болеет, работать уже не может, работает только она. Все бы ничего, если бы он так не болел, у него очень болят ноги. Заполярье, тундра, все это сказалось. Потом я от нее же узнала, что он умер, и как-то потом связь прекратилась…

Настало время, когда лагеря стали распускать, разъезжались люди, можно было свободно уехать к себе на родину. И как раз в это время моя дочь закончила университет, получила специальность геофизика, и ее отправили на работу как раз в те места: Инта, Воркута, Ухта. А там вспыхнула очень сильная эпидемия. Охватила она несколько городов. Создали комиссию специалистов из разных городов, главный там был из Москвы. И в той комиссии была я. Инфекционный гепатит там возник, причем в тяжелейшей форме. Надо было разъехаться по разным городам. Меня послали не в город, а в бывший лагерь, но там строили поселок. А мне только этого и надо было. Я приехала туда, прежде всего меня представили врачу. Врач, очень интеллигентный, очень знающий, фамилию его я знала, он был работник Академии наук, микробиолог. Меня привели в его амбулаторию. Работали там он и его медсестра. Что меня прежде всего поразило? Эта маленькая амбулатория, приемная, еще какие-то маленькие комнаты подсобные, его кабинетик, где он принимал. Во-первых, такая идеальная чистота, которую в городах я не видела, вплоть до крахмальных халатов. В его кабинете сделаны полки, там масса книг, причем иностранные журналы, все такое. Это когда можно было выезжать, он привез сюда. И вот он мне рассказал, что очень суровой зимой их пригнали на это место, где стоял лес, тайга, в суровый мороз, не сходя с места, предложили рыть землянки. А пришли они пешком, потому что дороги сюда не было, только лежневка. Они начали пилить и пилить, около костров, вырыли себе землянки. Стража была, но убежать оттуда было просто невозможно: мороз, тайга, снег по пояс. Когда они обустроились, начали как-то существовать, работать на лесоповале. Этот врач рассказывал: «Меня использовали как врача, хотя я был только микробиолог. Но тем не менее общее представление было, и чем больше, чем дальше, я становился уже врачом. – И тут страшная вспышка брюшного тифа. Началось повальное заболевание, начали умирать. Он тут же обнаружил, что причиной была вода. Воду стали привозить. Ведь там же и начальники жили лагерные, все надсмотрщики, они тоже боялись этого. Но справились, к лету все это закончилось, лекарства привозили, кто-то выздоровел, кто-то умер. А с весной начали строить дома, бараки. Бараки для заключенных и дома для местного начальства. А он занимался профилактикой болезней и лечил больных. Вообще врачи были в каком-то привилегированном положении, потому что они все-таки имели дело со своей специальностью, это уже совсем другое. Так и жили, покамест не наступил радостный день освобождения. Радость была невероятная, и они с медсестрой тут же уехали домой, в Москву. Разъехались и многие другие, все тут начало разваливаться. Но получилось то же самое: через несколько месяцев этот врач вернулся туда, узнав, что возвращаются многие заключенные. И они начали обустраивать уже не бараки, а поселок. И когда я там была, там стояло много симпатичных домиков, были какие-то тротуары. Остался один барак: руки не доходили что-нибудь из него сделать. Мы ходили по поселку, надо было видеть, как люди встречали этого врача. Он для них и царь был, и Бог. Потом, когда мы обошли этот поселочек, он сказал: «Теперь я вас поведу в нашу новую столовую, которую мы тоже выстроили, накормлю вас, наш повар тоже бывший заключенный, вернувшийся сюда».

– Почему они возвращались?

– Этот повар вернулся домой, а жена вышла замуж, дети взрослые, у них своя жизнь и своя жилплощадь, значит, ему надо к кому-то притулиться, кому-то мешать. Он вспомнил, какие тут люди хорошие, связался с этим врачом и вернулся. И так многие вернулись, сказали, что здесь лучше. Там все чужое, а здесь все свое. Мы пришли в эту столовую. Прежде всего поражала чистота, несколько столиков, покрытых скатертями, пожалуйста, меню. Там можно было и пельмени, и пирог. Он говорит: «Я вас угощу своим фирменным пирогом. А это наши напитки: брусничный сок и сок из пихты, это наши витамины, а это просто брусника с сахаром».

Мы пообедали замечательно. Повар пришел в белом халате, колпак на голове. Мы говорили: «Как замечательно!» А он: «Знаете, вернулся сюда, разве от такого доктора уедешь, он же у нас здесь все: и душа, и врач, и человек с большой буквы. Мы и праздники отмечаем всем поселком, я столько всяких блюд наделаю, всех накормлю».

Вот такая встреча, после которой я была совершенно потрясена.

Когда я попала в Воркуту, вернулась на нашу базу (я докладывала, что я там все проверила, главная наша была из Москвы, препротивная дама, она держала себя ужасно), у нас было собрание, мы обменялись мнениями, назначили все меры, потому что там действительно было необычно, специфически все. Эпидемия быстро прекратилась. А дочка моя в это время лежала больная в поселке в ста километрах от Ухты. Я с врачами очень многими познакомилась, и оказалось, что это все возвращенцы. И все говорили одно и то же: «Нам там неуютно, а здесь мы уже все знаем друг друга, люди нас знают и любят». Вот такие у меня были встречи и впечатления.

Тут пришлось и к дочке съездить, навестить. Мне моментально дали машину, повезли, она уже поправлялась. «Тебе нравится здесь работать?» – «Очень! Ты не представляешь, какой у нас чудный коллектив собрался, и какая интересная работа. И никуда бы я больше не хотела». Сейчас спросишь ее: какое твое самое счастливое время? «Тогда, когда я работала в Ухте, это были самые счастливые годы».

Мне из Самарканда дали право выезда.

– Вы хотели вернуться в Ленинград?

– Я сомневалась. Потому что у меня же были дети, мама-старушка, мне надо было добиваться не комнаты в коммуналке, а в крайнем случае две комнаты в коммуналке.

– А та квартира, из которой вы уехали, она пропала?

– Да, вещи, квартира, все пропало. Но это не имеет значения. Меня бы все равно туда не вселили обратно, меня бы поселили куда-то в новостройки, это уже не Петербург, не Ленинград, это уже другое. Мне надо было одного: уехать из того климата. Всю войну я работала на сыпном тифе, я переболела сыпным тифом, я переболела тропической болезнью. Эта тропическая форма малярии была очень тяжелая и трудно излечимая, и в довершение ко всему я болела бруцеллезом. А бруцеллез – это заболевание, которое вообще очень трудно излечивается, оно дает передышки, а потом опять возвращается. И единственный способ от него избавиться – уехать из этого климата. Я уехала в Москву и сразу же по приезде пошла в министерство, в управление институтами такого плана, как вакцин и сывороток. И когда я пришла, меня там так встретили! Массу городов предложили, я сказала: «Только не юг. Мне надо снег». – «В Ставрополе такой замечательный институт, вы не представляете. Там арбузы, виноград». – «Я все меняю на клюкву, бруснику, землянику и грибы». Они так смеялись. «Ну тогда Пермь». – «Это мне подходит. Там есть снег, там есть лес, там есть реки, там то, что мне близко. И если еще к этому хороший институт...» – «Там прекрасный институт и будет расширяться».

Были последние дни декабря. Моя родственница говорит: «Ну как ты можешь под Новый год уезжать, что ты будешь трястись в вагоне после таких лет. У нас есть один лишний билет за столик в ресторане «Москва». Начали меня обряжать для того, чтобы вывести в свет, одели всю, с ног до головы. И я так хорошо запомнила этот момент, когда мы входили в зал ресторана. Блистающие огни, масса столиков, накрытых крахмальными скатертями, шампанское и Дед Мороз. Мне показалось, что я какая-то Золушка, которая попала на бал к Принцу. Музыка, свет, начинается это все представление, и я танцую и думаю: «Господи, как же это все необыкновенно, я попала в такую сказку настоящую».

Я никогда не пожалела, что не поехала в Ленинград мыкаться и что я выбрала Пермь. Этот город все время рос, совершенствовался, я потом работала по совместительству в мединституте на кафедре микробиологии, у меня и там были знакомства, у меня было очень много хороших знакомых и добрых друзей, и я счастлива...

 

---

1. Гиттерман Людмила Анатольевна (р. 1904). После ареста мужа в 1937 г. была выслана в Среднюю Азию

Поделиться: