⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

2.19. Мой папа простой труженик…

Мой папа Виктор Викторович Минусов, родился в 1883 году в городе Череповце, в большой семье. Семья – 22 человека. Дедушка был сельский учитель математики. И мой прадедушка тоже был учитель.

А моя мамочка Дубровина. Михаил Гаврилович Дубровин был мой прадедушка. У прадедушки было 11 детей: семь мальчиков, четыре девочки. Бабушка была самая старшая – Мария Михайловна Дубровина.

Папа работал в депо станции Пермь II.

Мы жили в маленьком доме.

И вот 17 июня 1937-го года мы спали все на сеновале. Все дети – и я, и Витя, и Люба. И вдруг ночью приходят. Обыска большого не было, а только посмотрели всю папину тумбочку. Все из нее вытащили, все документы. Все это забрали. И папу повели. Папа говорит: «Надо детей-то поднять». А милиционеры, из НКВД ли, и говорит: «Не надо! Не будите детей. Придет он через пару дней. Допросим и отпустим. Не надо». Мама: «Да, Витя, не надо. Ладно, не будем будить». И мы папу не проводили. Нам не разрешили нам с папой прощаться. «Через пару дней придет». Мы, значит, ждем папу, прошла пара дней, мы на третий день пошли с мамой. И нам сказали: «Будете ходить – и вас арестуем».

Мы вдвоем с мамой ходили. Мне ведь семнадцатый год был. Ну и все. Ждем-ждем, ждем-ждем, и нет, и нет папы. Мне пришлось бросить техникум. Я закончила только первый курс, всё.

Надо было кормить семью. Устроилась я работать нарядчицей в «Судозавод» Наряды выписывала рабочим в судостроительный цех.

Мама была инвалидка. У нее сердце больное. Она не работала никогда. Папа ее берег. Она прожила 90 лет.

Мы все время ждали папу! Как идет электричка – а ходили, раньше не электрички, а пригородные поезда – бежим встречать.

Мама говорит: «А что, Верочка, сказали, что только снимут допрос и отпустят его. Ты что, Верочка. Не бойся, ничего, он придет!» Я говорю: «Да, вот придет он! Соседа-то ведь до сих пор нет». А соседа тоже арестовали. И других соседей. Каждую ночь ведь арестовывали.

Я на работе сказала, в судозаводе, что у меня папу арестовали. На работе – ничего, в конторе – ничего. А вот жильцы, рядом живущие. Ой, какие… Мама пришла за хлебом, а в очереди-то кто-то там кричит: «Не давайте ей хлеба. Дайте только одну порцию ей. Нечего ей давать тут на детей «врага народа»!

Мама пришла вся в слезах А потом у этой женщины посадили тоже мужа. Через полмесяца, что ли. Выходит, радовалась она, что посадили моего папу, а потом и у ней мужа посадили.

Потом я перешла на 98-ой завод, там платили больше. И там я уже не говорила, что я, что у меня папа арестован. Потом я перешла работать на строительство железной дороги. Я там тоже промолчала. Но каким-то образом спецотдел узнал. Когда уже был конец войны, то всем давали медали кто работал всю войну. А мне нет. И я возьми да и спроси, Зорина – был начальник спецотдела: «Николай Михайлович, всем дали медали, а мне что не дали?» – «А ты что, Минусова? Не забывай, что ты дочь «врага народа».

Дочь «врага народа»! Я заплакала. Переплакала, и всё. И помалкивала. И уже такой активности, такой живости у меня не было. Чтобы я там активисткой какой-то была. Нет. Прибитая. Зажатая. «Не забывай, кто ты».

Папу я люблю, за него переживаю. Думаю: «Боже мой, мучили его там, страдал».

В 1953 году я узнала, что его расстреляли. А в 1954-м или 1955-м я получила извещение, что он реабилитирован.

Осенью 1940 года я поехала учиться в Москву. Я кончила курсы бухгалтеров. Работала старшим бухгалтером на самостоятельном балансе. Нас отправляли учиться на год, но война помешала и мы быстренько закончили. Нас было 55 человек.

Меня человек отправил из отдела кадров, инженер из Москвы. Он уже был пожилой. И попал в трудармию. Он не был на полотне, не работал на земле, а попал в отдел кадров. И вот он мне и предложил: «Вера, давай поезжай учиться. Я тебе помогу, отстою перед начальством». Я говорю: «Я маму спрошу». Мама говорит: «Поезжай, Верочка, учись».

Жили мы в Раменском. Это надо час ехать, если не больше. Там нас было 8 человек, мы у хозяйки снимали комнаты, весь первый этаж. Преподаватель был Блоцкий, по законодательству И я во время перерыва, когда он отдыхал в учительской, заглянула туда. Виктор Иванович, кажется, его звали. Я говорю: «Я хотела с Вами поговорить, у меня вот такая беда. Я хотела жалобу написать о пересмотре дела моего папы». Я ведь не знала, что его расстреляли. Я говорю: «Вот мне надо. Как Вы посоветуете?» Он и говорит: «Приходите ко мне и поговорим. Ко мне в кабинет». Он дал мне записочку. И я пришла к нему. Батюшки! Это прокурор был, главный прокурор. Но не нашей области, а Московской.

Он написал жалобу И всё сам отправил. Всё, всё сделал сам, я только расписалась. Я не успела приехать с курсов, уже повестка к нам. И вот тут нам и сказали, что он осуждён, но не расстрелян. Осуждён и отправлен по месту назначения для отбывания срока.

Папы уже нет на свете, а мы думали, что он где-нибудь на Колыме. Мы его ждали-ждали А оказалось совсем другое дело.

Женщина была полковник или подполковник, и она членораздельно всё, спокойно нам сказала. Из Москвы приказ пришел – разъяснить. А Москва уже знала все, наверно. И нас вызвали, и всё разъяснили.

Мы успокоились, стали ждать. А еще спросили у нее, что, может быть, послать посылку. А она и говорит, что не стоит. Ну, как же?! Отправлен отбывать срок. Раз отбывать срок, значит, уже имеется право послать посылочку. И мамочка так и думала, что пошлёт… Раз на Севере, так пошлёт полушубок, пошлёт перчатки, варежки там, носки тёплые, тёплую одежду, нижнее бельё тёплое. Мама и задала вопрос. А она: «Нет, не надо. А вы выходите замуж, – она говорит. – Ему дали столько, что он и не выживет».

Мама говорит: «А сколько дано?» – «Ну, сколько всем дают». Так она и не сказала – десять лет ли, или пятнадцать. Дали столько, сколько всем. И всё.

Нет. В Москве. Мне и сказали, что: «Напишите заявление. Что Вы так, вроде того, пришли так, словесно. Напишите заявление». Вот я и поговорила… Обратилась к этому, к старшему преподавателю, а он преподавал юридическую часть, вот. А он… А я училась – «пятёрки», а всё «пятёрки» училась. У него тоже «пятёрки». И там вот «пятёрка», и тут тоже. Я всё как-то… Я люблю вот так – внимательно слушать, и мне и учить не надо, и читать не надо. Я всё запомнила. Ну и вот. И поэтому, когда я пришла в прокуратуру, там я очередь простояла сколько-то, несколько дней и мне сказали, что: «Напишите заявление, вот, и тогда будем рассматривать». Ну, я его написала. Написала и мне… Не мне пришло, а прямо по месту жительства. Я приехала – и за мной, тут же, сразу повестка – явиться.

Я еще ничего не понимала ни в политике, ни в чём. Я даже не знала, что за 58-я статья. Кто-то кто вышел, говорил, что так издеваются, что под ногти запускают иголки, избивают до полусмерти, «ласточку» какую-то делают. Всё время так вот, разговор такой ходил, что, дескать, издеваются и принуждают подписать на себя дело.

Я поверила. Как же не поверить? Мы обе поверили с мамой.

Я плакала! День и ночь. Молилась иногда Богу – а что толку?! Конечно, в отчаянии была. Мне так жалко было папочку… Я Сталина ненавидела! И когда умер он, я только думаю: «Господи, наконец-то одного сволочи нет!» Это только про себя. Но никому не скажешь, а то иначе и тебя посадят.

Отца обвиняли, что он хотел революцию сделать. Какую революцию, когда день и ночь работал, на одном месте 38 лет? Это ужас! Дома «ишачил», как батрак, всё делал. Маму берёг, как не знаю что, сам стирал, полоскал бельё в проруби – маме не давал полоскать. Он ее берёг, он любил просто, и всё. Таких мужчин сейчас нет. И отцов таких нет. «Верочка, Верочка…». А Любу, Любу как он любил! Люба работала дамским мастером в парикмахерской… Мы все без образования.

Я живу нормально сейчас. Спокойно. Вот иногда только расстроишься, ну так расстроишься за то, что папа… жаль человека. А так, себя, я не жалею. То, что я пережила – это был хороший мне урок. И я научилась людей распознавать, определять, какие они. Одним словом, это была большая школа – моя жизнь.

Пережила… и хорошо, что пережила. Потому что папа еще больше переживал. Я-то – что? Я только трудилась, а папа у меня – физически издевались над ним. Надо же! Подписать себе приговор, расстрел. Надо же… Это уже, значит, терпежа не было.

Он ведь, конечно, сначала-то не подписывал, ясно. Это уж он до тех пор, пока уже видит, что все… Всех так, наверно. Скажет: «Что уж тут мне? Уж лучше уйти на тот свет, чтоб не издевались дальше совсем». А может быть, уже не мог и ходить, и говорить…

Когда война началась я на железной дороге работала, на строительстве железной дороги. Строили путь «Пермь – Данилиха», «Сортировку» строили срочно. И на эту «Сортировку» прислали туркменов и узбеков целый эшелон, три тысячи человек. Их всех поместили на Комсомольский посёлок (сейчас – остановка Комсомольская). И там были бараки. Даже не бараки, а землянки. Никаких окон, ничего не было. Землянка. Электричество было. И «буржуйка» стояла на весь этот барак. Барак ведь большой, метров, наверно, тридцать-сорок, если не больше. А потом вдруг пришёл эшелон москвичей. Москвичи, 600 человек. Все: прокуратура, следователи, все с высшим образованием. Инженер, вот, инженер, Гончаров Григорий Иванович, который меня учиться посылал. Так вот, в этих землянках жили туркмены. Это трудоармейцы были. Каждый день умирали по несколько человек.

Я видела! Своими глазами. Боже мой! Там, наша контора была, а тут – бараки. И увозили их – на кладбище и в общую могилу…

Сбегали, которые помоложе. Но там, старики даже были: по 50, по 60 лет. Ведь холодина, они же замерзают! Стены – сосульки. И гибнут. Не привыкли туркмены, узбеки к морозам Многие поумирали. Как только день пройдёт – так целая повозка накладётся. Утром подъезжает лошадь – и складывают, и увозят. Кошмар!

Трудармия. Вместо фронта их сюда прислали. Потому что у них дефект какой-нибудь. Или зрение, или еще что-нибудь. И их брали, и этих москвичей. Так вот эти туркмены бегали, уезжали поездами к себе. И их дорогой ловили. Некоторым – двоим-троим – удавалось попасть туда, на родину, и там они доложили своей власти, что вот такое положение. Что хуже, чем заключенных держат их тут.

Я слышала только, что приехало начальство проверять. Ну что? Приехали – да уехали. И многие, многие ушли. Половина, больше ушли на тот свет. Немножко осталось людей живых.

А меня чуть на фронт не отправили. Собрали нас всех на собрание. Сначала – желающих записывали. А потом: «Не хватает! Давайте, кто? Кто незамужний, кто бездетный?» И записывали. Хочешь, не хочешь лишь бы комсомолкой была. И ты уже не можешь отказаться. Вот у нас на заводе так было, потом, на строительстве вторых путей. И вдруг мне повестка – явиться в военкомат. Я пришла. А потом мама приехала в управление и говорит: «Верочку-то берут на фронт. А как я буду жить? У меня еще двое детей. А я инвалидка. Вот у меня документы» Хватились, а я уже в поезде. «Выходите, Минусова. Вас оставляем».

Если бы я одинокая была, то может быть и поехала бы. С удовольствием, может быть, поехала. Потому что многие ехали. Очень многие. Придёшь в клуб – не с кем танцевать. Мальчиков ни одного нет, всё девочки. И девочек-то и то, смотришь – уже той, другой нет. Все на фронт уезжали.

После войны хорошо сложилось всё. Я вышла замуж. Меня посватали. Пришла знакомая и: «Вера Викторовна, Верочка, у меня есть человек, одинокий, он работает, секретарь, секретарь партийной организации Кировского района». Я подумала-подумала: если я не выйду, я останусь старой девой. Мне уже 27 лет было. И мама говорит: «Выходи, Вера, выходи. Ну, что ты останешься? Выходи». Мама начала мне платье шить. А я плачу. Она: «Ты что плачешь?» А я говорю: «А я не хотела бы за этого человека выходить замуж. Вот тут мальчик, погиб, тут – другой… Вот они хорошие ребята были. С ними танцевала. Но что делать? Миша Климов был хороший мальчик. Механик. Вышла замуж. А он… он был старый холостяк. У меня дочка родилась.

И я воспитала свою дочь, как я хотела. Хоть полуголодная была, на пианино копила деньги, дворником работала вечерами, ночами, но денежки копила и воспитала, и дала образование двойное – она университет кончила и музыкальное училище кончила. У меня дочка удачная.

Мой папа, простой труженик, рабочий, первоклассный машинист, свое дело любил. Семью любил. Людей любил. Землю любил. Ведь нас трое было, его детей Мы все выросли, все мы люди, и у нас уже корешки пошли. Славу Богу. У меня дочь с высшим образованием. У моей сестры дочь тоже с высшим образованием. У брата сын с высшим образованием. Так что мы благодарны отцу, что он нас произвел на свет.

 

Поделиться: