2.2. Из воспоминаний Ивана Андреевича Ширинкина

Я работал начальником технического отдела пассажирской службы управления Пермской железной дороги. 26 июня 1941 г. я пришел с работы, покушал, около полночи лег спать. Вдруг приходят один штатский, другой военный. Предъявляют ордер. Что такое? Не знаю. Оказалось, что мне предъявляют обвинение по 58-й статье. Все сделали, все обыскали, забрали 270 листов бумаг, составили акт. Потом решили всю переписку, как не составляющую интереса для суда и следствия, уничтожить путем сожжения. Зачем сжигать-то было?

Посадили сразу в карцер. Маленькая клетушечка. Только стоять и присесть можно. А для воздуха внизу дверей три дырочки просверлено. Сижу сутки. Потом забрали в тюрьму. Все петлицы сняли. И вот суд: «Давай сознавайся в своей контрреволюционной деятельности!» – «Какая контрреволюционная деятельность?» Судят первый день. Свидетелей пять человек, и все с одной стороны. А я писал записки, кого выставить свидетелями с моей стороны. Но суд начался – моих нет никого... Заседатели были работники НКВД. Как я это узнал? Когда меня судили, я запомнил их фамилии. Когда привели в камеру после суда, сказал своим. Один говорит об одном: «Это мой следователь», а другой о другом: «А это мой следователь».

О том, что я якобы распространяю слухи, что на Мотовилихинском заводе делают пушки, донос написал мой сосед, Зильберштейн. А комнату в моей квартире я ему выхлопотал, жили мы вместе с января и до моего ареста. Распределили мы обязанности по уборке квартиры. А он ничего не делал. Я ему раз замечание делаю, второе, да по-доброму... Читаю материал своего дела: первая страница – его донос. Писал он 12 июня.

Второй донос написала Никуличева. Она все просилась у меня в командировку. Станции проверять. Зачем? Не даю. Необходимости нет. И вот в стенгазете (я был редактор) ее нарисовали: она едет на метле в командировку (оформлял газету не я) – и написали статейку, где ее критикнули. За это она давай плести на меня, якобы я был недоволен правительственным указом. Будто бы я сказал: кто выпустил этот указ, того надо за шкирку. Никуличева еще говорила, что я будто бы сказал, что нас в армии плохо кормили. А я служил в 1928–1929 гг. Этого у нас не было. У нас в полку даже был сад семь десятин! Жили мы очень хорошо. Никогда не мог сказать, что плохо кормили.

Следствие закончили 14 августа. 14–15-го был суд. 25-го нас отправили баржой по Каме в Соликамск. Там уже палатки для нас готовы были. Поселились. Сказали: после десяти часов никуда из палаток не выходить; если кто выйдет, шаг вправо, шаг влево – стрелять будут.

Под следствием сидели мы человек 20 в одной камере. Но не было тесно. А вот после суда я в свою камеру не попал. Я захожу, там набито битком. Валяются на полу, лежат, сидят, стоят. Человек 40, а камера меньше, чем та. Жарища. Дышать нечем. Ой, какая была беда!

Вдруг кричат мне. Смотрю, навстречу идет Вася, в нашей службе на Перми II работал. Смотрю еще – Гриша Вшивков, вместе в школу ходили. А вот Вася Держунин – с ним учились в техникуме. Вот сколько знакомых! Все сидят по 58-й. Через несколько дней нас перевели в другую камеру. Но вся наша компания переехала. Спали на полу, никаких коек не было. Я спал рядом с одним врачом валетом. Если что надо, по людям прямо шагают, те кричат, ругаются матом: куда ты лезешь! Ад, ад самый настоящий.

Одного, он тоже по 58-й сидел, выбрали старостой. Раз он староста, нужно ему платить. А мы сами крошки получаем – 400 г всего. Кормили хотя и три раза, но все вода, вода, хуже, чем потом в лагере. Один раз в день водили на прогулку.

До Соликамска ехали баржой. Охраны было много. Мы все сидели в закрытой барже. Так начальник охраны нас подбадривал: я знаю, что из вас можно роту не одну собрать, бойцами были бы, но вас осудили. Он хотел к нам проявить свою симпатию, чтобы мы не взбунтовались, не выкинули чего. Сутки ехали мы до Соликамска. Потом нас помыли – и в палатки.

Работаем. Это было от Соликамска километров 8–10 в лесу. Поселок Боровск и от него километра два. Потом нас присоединили к Соликамлагу. Он был при Соликамбумстрое. Он был к комбинату пристроен. Около целлюлозного комбината мы и работали. Поначалу меня сделали мастером: у меня было образование (строительный техникум) и опыт работы. Но один тут нажаловался, что я, дескать, неправильно руковожу, и меня сняли копать землю.

На другой день пошел копать котлованы. Я работал хорошо, как все. Вот глубоко докопал, выбрасываю землю – у меня в спине всхрупнуло что-то. Я не могу лопатой копать. А кто не работает – тому 300 г. Вот и всё.

В лагере работают старики, больные. Кончилась работа, идут в санитарную палатку. Стоят в очередь квартала два. Дежурит лошадь – увозит прямо в больницу. Ой, что творится! ... Подхожу. Говорят: «Пройдет».

Потом нас стали водить на комбинат. Кто лес достает из воды, кто грузит с берега, кто доставляет его в цеха. Кто в механических цехах работает. Кто в домостроительном комбинате работает. Я попадаю туда случайно. Когда переехали в основной лагерь, меня перевели опять мастером. Вдруг приходят ко мне на работу, вызывают в контору. А у меня бригада, строим коттеджи для эвакуированных. Их много, они пока живут в палатках. Прихожу. Безбородко сидит, старичок. «Вы – Ширинкин?» – «Да, я». – «Вы что окончили?» Я говорю. Побеседовали. Он мне вопросы, как на экзамене: «Чему равен момент сопротивления прямоугольного сечения?» – «Два аш квадрат на шесть». – «А круглого?» – «Дэ куб на двенадцать». Он больше не стал спрашивать: «Будете работать со мной». А он в лагерях с 1938 г., а это был 41-й. Он уже лагерь знал хорошо. И меня устроили в бригаду техработников, в проектный отдел. Я там работал при этом отделе. Но там по категориям кормили, поэтому плохо было. Кто землю копал, тому давали до 700 г, но таких было мало. А нам давали 500, а штрафникам – 300 г.

Нас человек восемь в бригаде работало. А еще работали ЧСИРовки¹ – Валя и Тася. Они копировщицы. Мы чертежи делали, они копировали. Команда была человек 18. Мы подчинялись заместителю директора по технической части. Гражданскому. В этой бригаде на комбинате я работал года три. Потом меня перевели на спиртозавод. Это было самостоятельное производство, но на сырье от бумкомбината. Потом, в начале 1946 г. нас переводят из Соликамска в Березники.

Работали на заводе 577. Я строил котельную и трубопроводы. Завод построили в один год. В 1942 г. осенью его уже сдали. Потом перевели на завод 881. Тоже бараки. Там уже лагерь другой был. Оттуда я и демобилизовался. Когда освобождали, подписку давали ничего не распространять. Мы ничего и не говорили.

Жилось там очень плохо. Очень редко выходили. Скажи слово поперек – тебя сразу к теще (оперуполномоченный). После этого одних прятали² , других куда-то переводили, в другие лагеря. Очень было трудно оттуда выйти...

Жили в бараках. Барак большой – метров десять длиной – палатка. Стены все отекли льдом. Ночью к железной печке становишься, жаришь вшей...

Бараки каркасно-засыпные были. Стены засыпались землей...

Иной раз надо работать, а ты сядешь, на доску голову положишь – сил нету. Очень плохо кормили. Целый день без обеда. Как утром в 7 часов покушал и обратно уже в 6 часов приходишь.

Уголовные были в почете. Бригадиры были уголовники.

Была такая история. Вдруг бригадир-уголовник берет меня к себе в помощники: белье в стирку собирать, сдавать, получать. Утром получать хлеб. Я у него работал, все ничего. И один раз получилось так. Он закосил одну пайку. Значит, он как-то лишнюю получил. А я не знал, и он мне ничего не сказал. Я получил, раздаю всем. И оставил ему не корочку, а там корочка в почете, а из средины. Я раздал, говорю: у меня осталась одна. «Что это такое? – говорит. – Все, тебе конец. Больше ты мне не нужен».

Уголовник – это не человек. Он тебе и в глаза наплюет, и что хочет сделает...

Среди конвоиров были и сочувствующие. Вот такой пример. Идет со стороны спиртозавода на комбинат по территории охранник с винтовкой на плече и ведет одного арестованного. Останавливает его. Сам отошел немного и закурил. Говорит: стой тут пока. Маленько покурил, бросил папироску, сам отошел: ну, иди. Тот подобрал папироску, докурил ее...

Ходили в тракторной одежде: на ногах покрышки от тракторов. Валенки все старые (новых нам не давали), все подшиты этой резиной.

Выжил я благодаря терпению. Всяко было. Вот заставляют лампочку ввернуть, а я не могу, сил нету. Лежишь, доска перед тобой, надо чертить – сил нет...

Помогло только терпение. Помогло еще то, что я не курил. Вот это курево губило людей. Он, может, сам не поест, а еду на курево меняет...

Были и люди хорошие. Но там компанию составлять никак нельзя, а если вместе, то только официально. Иначе наговорят: они вместе, то,то! А там уже прячут...

Было, хвою пили. Сами хвою от цинги заваривали. У меня ни одного зуба там не осталось...

1. ЧСИР – член семьи изменника Родины.

2. Т. е. добавляли срок, садили в тюрьму, расстреливали.

⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒