⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

2.3. Из воспоминаний Николая Николаевича Кожина

Я был арестован 1 июля 1941 года. В то время вся пересыльная тюрьма (ул.Луначарского) была освобождена от уголовного элемента, уголовников этапировали. В тюрьму шла исключительно 58-я статья, пункты 10, 11. Камеры ежедневно пополнялись. Дошло до того, что ночью нельзя было повернуться с боку на бок. Надо было вылезти наружу, встать и снова втиснуться между людьми. Там я находился вплоть до этапа.

Мне вынесли приговор: «10 лет одиночного тюремного заключения». Приговор вынес народный суд.

Тогда возможность посадить была настолько велика, что достаточно было человеку просто накляузничать на соседа, чтобы его наверняка арестовали. Сомневаюсь, что у 90% арестованных обвинения были настоящие. Шли какие-то плановые аресты.

В первое время я, конечно, не мог поверить. Считал, что это – ошибка. Разберутся. Но когда побеседовал с другими, убедился: арестовывали не для того, чтобы выпускать. Я уже понял, что меня неминуемо ждут 10 лет. Так практически и было.

В следственной тюрьме пробыл недолго. Два-три дня, не больше. Оттуда с Коммунистической улицы был препровожден на суд... Этапировали меня приблизительно в середине июля.

Первоначально находился на лесоповальной командировке «Вишера»... Примерно через год прибыл механик Кушмангортского ОЛПа. Он искал слесарей. Список составлялся по формулярам. И я попал в этот список. Я очутился в железнодорожном узкоколейном депо, которое занималось вывозкой леса с лесных делянок к месту весеннего молевого сплава...

В основном работал слесарем в депо. Там были несколько иные условия. Может быть, поэтому только я и выжил.

Жили в бараках, привилегий не было. Производственная зона. Там – депо. В депо небольшие мастерские. Маленький токарный станок, строгальный, сварочный аппарат. В основном ремонтировали узкоколейные паровозы. Рабочий день был 12 часов...

Вокруг были колхозы, которые страшно нуждались в ремонтных работах. Оттуда втихаря приносили разные детали. Их в мастерской делали, тоже втемную. А мы получали картошку, крупу и т. д. Это была поддержка к основному пайку...

Охрану любой мог пройти. У нас даже был случай, что охранник сам приносил детали. Мы делали, что-то получали – делились с ним. Они ведь тоже голодные были. Однажды моя мать спокойненько приехала туда. Разрешил ей начальник небольшое свидание. Но что-то осложнилось. Она подошла к постовому на вышке, сунула ему пачку махорки – и мы с ней через забор поговорили.

Была там режимная бригада – БУР (барак усиленного режима). Они ночью под усиленной охраной грузили лес и вывозили к месту сплава. Ребята отпетые – оторви и брось! Там, в основном, был рецидив. Представляете, бригадир договаривался с караулом – и одного человека отпускают в деревню за картошкой. И что интересно, это ворье, если он сказал, что вернется, он возвращался. Он возвращается с картошкой, разводит два костра: в одном для бригады печет, в другом – для караула. Тяжело было. Они тоже были полуголодные.

При выполнении плана лесоповала получали 800 г хлеба и трижды – баланду. А у нас просто был паек – 700 г и эта же баланда трижды в день.

Питание в 1949 г. не улучшилось по сравнению с 41-м. Как оно было, так и шло, так и ехало. Поэтому очень многие не возвратились. Например, в 42-м г. вышел указ за прогул на производстве давать от месяца до двух тюремного заключения. Представляете, многие, особенно молодежь, попав на два месяца в условия лагеря, думали: ничего, как-нибудь протянем – и не работали. А раз не работаешь, хлебушка – 400–300 г и один раз – баланда. И знаете, сколько их погибло? Очень много. Они не могли выдержать два месяца таких условий...

Кушмангортский ОЛП, в основном, лесоповальный. Но для вывозки существовало узкоколейное депо. У нас было только депо. А вокруг – командировки. Оттуда лес свозился к Кушмангорту, здесь штабелевался, а весной, по вскрытию реки, начинался молевой сплав. На нашей командировке, в основном, была 58-я. Много было по закону 7.8.32. Даже анекдот такой был. Цыган говорит: «Посадили от седьмого до восьмого, а уже третий год сижу!»

Уголовники нас звали «контриками». Так, например, они делали. Называлось «фазан». Они брали с собой приличные вещи, к примеру брюки, рубашку, и заходили в барак, где содержался неуголовный контингент. Договариваются – продают. Спустя час приходят двое-трое, эту вещь отнимают, получив предварительно часть стоимости по договоренности. Политическим родственники иногда посылали посылки. Так пусть только попробует кто не поделиться! Отнимут все! Лучше сразу делиться: это будет гарантией, что что-то останется и тебе. В противном случае ничего не останется. Ночью вытащат, если днем нельзя. А администрацию эти вещи совсем не интересовали, их интересовало только соблюдение лагерного режима.

Нарядчики и коменданты назначались администрацией сплошь из уголовников. Они тоже достаточно изощренно издевались над себе подобными. В общем, это была сволочь.

Например, утром объявлялся подъем. И попробуйте вы задержаться! И не выскочить из барака в строй, для того чтобы идти на развод, а потом на место работы. Последний бывал буквально избит чем попало. Это называлось «выход без последнего». Поэтому в следующий раз все стремились выбежать в дверь. Ветром сдувает всех из барака. Спрашивается: зачем это нужно? Времени достаточно, чтобы быстро встать, одеться и выйти.

Нарядчик может вас бригадиром сделать. Это совсем не трудно. Или будете стоять у него на особом счету. Он может делать для вас исключения, может оставлять в бараке без явной на то причины.

Охрана издевалась в случае побегов... Однажды в побег ушел молодой китаец... Но был пойман. Почему? Во-первых, администрация лагеря сразу извещала все населенные пункты о побеге. А за помощь и поимку премировали. Давали около пуда муки... На следующий день он уже лежал мертвый у ворот лагеря. При поимке они делали так, идиоты. Заостряют кол, сзади ему в спину вставляют и заставляют бежать. А человек ведь изможденный. Он, может, и пробежит 200–300 м, а потом не может. Потом уже еле-еле идет. А пока дойдет до проходной, отдает концы. И его кладут на всеобщее обозрение, в назидание тому, кто думает о побеге...

Помню, как-то выхожу из барака. На крыльце стоят уполномоченный особого отдела и несколько заключенных. Я слышу, он говорит: «Как же мне реагировать, когда вы сами друг на друга ходите и капаете?»

На «Вишере» выгоняли нас за 6–7 км на лесоповал. Летом еще полбеды. А потом – осень, дожди, холод. Утром слышу звонок на подъем, сунулся под нары – а ботинок нет, украли. Босиком. Холодно. Тогда еще обошлось. А ведь 10 часов в мокрой холодной траве с лучком в руке и, как говорили заключенные: «тебе-себе-начальнику»...

Спали, в основном, не раздеваясь. Снимали обувь, шапку. Никаких постельных принадлежностей, когда я был на лесоповале, не было. А в депо мы уж сами соображали. Тряпья какого-нибудь найдем, сошьем какое-то подобие наволочки. А когда были на повале, обязательно с собой полено брали под голову. Возьмешь полено, сверху телогрейку, закроешься бушлатом – все в порядке! Нары были общие, вагонки не было. Бараки были сколочены наспех. Были такие случаи. Привезут этап и говорят: «Вот тут будет ваша командировка, начинайте строиться».

Дрова в барак тащили все, как полагается. Всегда с дровами приходили с лесоповала. В барак вы не пронесете ни пилу, ни топор. Полено можно.

Санитарное состояние? Никакого не было. Во дворе выкопана яма и положено два бревна – вот и все. Питьевая вода была привозная. В бачок наливали ее. Потому что негде было взять ее. Клопов не было, потому что эти бараки промерзали. А лета я мало застал.

Воскресенье был выходной день. Один. Давали все-таки.

Был так называемый лепила. Это – лекарский помощник, акушер. Заключенный. У него так. Один пузырек был, приклеен какой-то рецепт. Из этого пузырька он всех больных лечил. Что он мог лечить? Он мог только так: дать вам освобождение от работы или не дать. Вот в этом вся его задача и заключалась. Сюда все его медицинские познания вкладывались. Если, допустим, были случаи большого ранения, он вынужден был освобождение дать. Или когда к нему приходили ворюги: рубашку поднимет, а там поперек нож лежит. Он рубашку опускает, а тот пишет: освобожден.

Поваров прихватывали, хлеборезов. Где народу нет никого, прихватят, финка наготове – и диктуют свои условия. А куда ему деваться? Что могли попросить? Хлеб – у хлебореза, а у повара – баланду. Он им погуще, с донышка зачерпнет. Приходилось выкручиваться. Я как-то напал на свалку. А свалкой этой пользовалась вольнонаемная столовая. Туда выбрасывали разные консервные банки и т. д. Я где-то нашел кусочек стали, заточил и стал делать котелки. Потому что посуды ведь не было. Как хочешь, так и действуй. Если у вас нет своего котелка – подставляйте шапку. И голодные на это шли. А как быть? Из шапки что-то, но сумеет поесть. Вот я стал делать эти котелки. А это было 500 г хлеба за каждый котелок. Это тоже было в какой-то мере спасение... Никакой официальной посуды. Да и растащили бы ее сразу.

Администрация чувствовала, что если рабочий контингент будет бессилен, это означает остановку вывоза леса. А ведь они имеют задания свыше. Это не только их затея – лес валить и вывозить. Этого требовало правительство. Поэтому они особенно так уж и не напирали. У нас и барак был отдельный. Там только рабочие жили, работавшие в депо. Потому что, доведи их до такого состояния, значит, остановится ремонт, остановится вывозка леса.

Разговаривать о политике боялись. И так ни за что посадили, да еще если тут дадут червончик... Тогда вообще считайте – жизнь закончена. А во-вторых, боялись стукачей. Обязательно донесут, стоит что-то сказать...

Начальство разное было. Например, у нас начальник УЖД был. Тоже в прошлом заключенный. Ему там дом оттяпали. И все остальное ему делали. И не только ему, но и многим другим помогали по дому. Вплоть до того, что их жены за водой гоняли заключенных. А другой – Файерштейн его фамилия. Это человек, который понял, что сидит контингент невиновный, что перед ним не преступники, а люди с тяжелой судьбой. Он это понял. Свидания разрешал, передачи разрешал. И чувствовался в нем человек. И жена была такая же, с гуманными, так сказать, задатками. А так – многие там пользовались из вольнонаемных. Что стоит ему сказать нарядчику: оставь сегодня столько-то человек понадежнее для того-то. Офицер любой мог это сделать. Пользовались этим трудом вовсю. Огороды копали и т. д. Но у них тоже положение-то было не шибко блестящее. Представляете, он – майор, как наш начальник КОЛПа был. И вот загнали его в такую дыру. Там же выйти некуда. Ничего нет абсолютно. Ни клуба, ничего. Может быть, привозили им кино раз в месяц...

Если бы не мое слесарное ремесло, моя судьба, наверное, изменилась бы резко. А тут взяли в депо. А там было в какой-то мере послабление режима и питания. Оно хоть и поддерживающее только, но тем не менее регулярное. Я тоже, что называется, халтурил. Принесут что-то несложное – что не помочь. Потом, я работы не избегал, даже на лесоповале. Я, например, валил до 18 кубометров леса. А это в зимних условиях тяжело очень. Механизация? А какая там механизация? Лучок, топор, все. Вывозили уже без нас. Делали такие ледяные дороги. Там трактора были. После освобождения я еще в ссылке был пять лет, в Казахстане.

У меня был брат старший. И он договорился со знакомым летчиком слетать туда. Ну и полетели они, да еще дали круг над зоной. И там сели в поселке. А там же оперуполномоченный. Они быстро разузнали, к кому и как прилетели. Я брата так и не видел. Они улетели, а меня лишили пропуска (у меня был пропуск на выход в свободное от работы время) и – на этап. Вот так мне обошелся его полет. Если б он знал, он бы присел километров за 30–50...

 

Поделиться: