2.4. Из воспоминаний Валентины Николаевны Мельниковой

Было это 20 октября 1942 г. Вдруг вызывают меня в милицию. Я пришла к тому, кто вызвал, показала повестку. Он говорит: «Посиди в коридоре». Я в коридоре час сижу, два сижу, до конца смены сижу. Он пошел домой, а я все сижу. Я говорю: «Вы уходите, а как же я?» Он: «Давай документы». Подаю. Он: «Пошли со мной». Приводит меня к дежурному: «В КПЗ ее». Зачем? почему? – непонятно. Это было 20 октября. Сижу я там 10 дней. Людей – как сельдей в бочке. Спали не то что на полу, почти стоя спали. Кормили раз в день. Гулять не водили. Никуда оттуда не выводили все 10 дней. Все сидят сутки, двое, трое. Никто меня не вызывает, никто ничего не предъявляет. А 30 октября увозят в другую тюрьму, где ТЮЗ. А КПЗ – на Ленина, 17. Посадили меня, сижу.

Мне было 17 лет. Я никогда милиционера-то не видела, не то что тюрьму. За что, почему? Никто со мной не разговаривает. Никаких допросов не было – сразу под трибунал, и все. Военный трибунал был 11 декабря 1942 г. Приговорили к пяти годам тюрьмы по какому-то указу. Этот указ говорит о том, что я якобы сделала какие-то прогулы. Но никаких прогулов я не делала, числилась на хорошем счету. Работала я тогда на телефонном заводе (завод № 629). С октября 41-го. За год работы на заводе я прошла все операции. Я была в бригаде по ремонту агрегатов с фронта. И сколько на суде я плакала, чем больше плакала, тем меньше меня слушали. Я там была почти без сознания – ничего не помню, что они там говорили. Девчушечка с косичками, нигде никогда не была, а тут такое...

Преступления никакого я не делала; может быть, я там что-то и подписывала. Они меня эти десять суток продержали и за них меня посадили, как потом это выяснилось. Десять дней, которые я просидела в КПЗ, сочли прогулом. Да разве я посмела бы прогулять!

Я совершенно темная была, не знала даже, что можно писать жалобу. Потом уже начальник УРЧ Вотинов увидел это и заставил меня написать в Москву. Я написала в Верховный Совет. Верховный Совет меня освободил, но это было уже 9 марта 1945 г. Почти всю войну я просидела.

Сначала я в промколонии была, потом на Красном Октябре – там какой-то филиал был. Работала на Красном Октябре, из Камы вытаскивала багром деревья. Потом меня отправили в пересыльный пункт тюрьмы, это на Плоском было. Водили нас оттуда на Пермь I – чушки литые в вагон бросали. Эта чушка 10–15 кг, я еле-еле поднимала. Сейчас я буквально вся больная... Большую часть срока я там сидела. В конце меня расконвоировали. Я ходила без конвоя, работала сторожем. Сторож из меня! Я дрожала вся...

Потом уже, когда документы в Москву отправили, начальник видел, что меня освободят, взял меня в отдел писать документы – не было людей совершенно...

Бумаги долго ходили. Когда пришли, меня тут же освободили и приняли вольнонаемной на работу...

Политических у нас было больше. Очень много было нерусских: крымские татары и другие. Гибло их много. Не выдерживали они наших условий: холод, голод. Каждый в своем был. Никого не одевали. Кто в чем.

Народ был какой-то сплоченный, друг другу помогали, давали, если у кого-то что-то есть. Но было очень голодно. Раз такой случай наблюдала. Тогда я уже работала вольнонаемной и была дежурной по столовой. Между двух дверей один нерусский схватил пайку хлеба, за ним побежали, он встал, наклонился, и, пока его еще не поймали и не побили, он все стоит и ест, ест, ест. На все шли.

Жуть, жуть. И вот это все я перенесла. Всю жизнь поломало. Так получилось, что не выучилась, специальности не получила. А желание было. И у меня очень хорошо все получалось, я все быстро схватывала... Все потеряла. Был у меня жених, ВАТУ раньше было. Он приезжал на усовершенствование. Ему дали направление в Москву работать. Мы с ним сходили в милицию, там надо было пропуск. Меня начальник колонии не выпустил. И он уехал. Надо было ехать с ним, а меня с работы не отпустили. Всю жизнь мне война перечеркнула. Замуж не вышла, как положено. За что сидела, не знаю...

Мать у меня была уборщицей. Так я лет с десяти все мыла, матери во всем помогала. Ни от какой работы я не отказывалась и вела себя всегда хорошо. Да и характер у меня такой: я и с чертом уживусь.

Гибли, в основном, больные и те, у кого не было поддержки. Передачи все-таки принимали. А если он нездешний, значит, ему уже хуже доставалось.

Было, конечно, что уголовницы отбирали передачи. Они были нехороший народ.

И потом люди боялись: ведь ни за что сажали. Скажешь слово, его переиначат – и 10 лет.

Строгость была ужасная. Отчим мой был уже пожилой. Война началась – его взяли в армию стрелком-охранником. Когда мы на Красном Октябре вытаскивали бревна, смотрю – он. Но он не мог ни передать мне ничего, ни поговорить со мной. Он плачет, и я плачу. Очень жесткая была дисциплина. Сразу на фронт отправят и все...

Меня несколько раз пытались изнасиловать. Даже начальник колонии. Когда я уже была вольнонаемной, пришла документы подписывать. Я разбила стекло, охрана сразу прибежала...

Я все старалась правильно себя вести.

Нас на работу не возили, а водили. С Плоского до Перми I. Так под винтовкой и ведут. Водили еще на механический завод у Перми II. Там мы вату носили из вагонов. Положишь на себя тюк, и тебя не видно. Падали, вставали и снова несли.

Мужчины и женщины выполняли одну работу. Меня один раз направили на пивзавод кочегаром! Я прихожу, девчоночка, говорю: «Меня послали к вам работать». Они хохочут, мужики здоровые: «Тебе лопату-то не поднять!» Спрашивают: «Откуда ты? Где живешь?» – «На Кирова». – «Так беги домой скорей, мамку повидай! А к пяти приходи». Потом меня послали дом сторожить: там ремонтировали, доски были и прочее. Самое большее, что я могла сделать в случае чего, так закричать, позвать людей. А если бы что там украли – судили бы, наверное. Но Бог миловал...

В промколонии размещались на широких нарах по нескольку человек. На Плоском такие же нары были. Из досок. В чем работали, в том и спали. На голых нарах. Потом в пересыльном пункте уже были простыни, подушки. Сушилки были. В ограде стояла, вшивобойка называлась. Туда загружали одежду, прожаривали.

Бараки были мужские и женские. На ночь выставлялся дежурный. И конвоиры ходили. Но все равно на улицу в туалет не выйдешь: опасно.

Заболела я там сыпным тифом. Вообще-то там был специальный барак для больных, но инфекционных отправляли в гражданскую больницу. Привезли меня туда, поставили конвоира в коридоре. Потом сказали ему: иди, бесполезно, она умрет. Он ушел. Вызвали мать попрощаться. Но выжила. Маленькая, худенькая, а выжила. Снова прислали конвой.

На Красном Октябре, помню, раз совершенно все заболели гриппом. Ни одного врача или медсестры нет. Не помню, как это получилось, я врачом там стала. Не медсестрой, а врачом! Лекарств не было совершенно. А надо было на работу ходить. Что делали? Марганцем поясницу крестили, заваривали какую-то траву. Ему сеточку сделаешь, с собой травки дашь, да и организм сам борется – приходит: ой, доченька, спасибо!..

Зарплаты никакой не платили. Не будешь работать – не получишь пайку. Выводят, говорят: вот это сделаете, тогда пойдете домой... Пайка была 400 г. Баланда. Картошкой иногда кормили. Цинга там была. Кто о нас будет заботиться, когда другому населению есть нечего...

Я там даже балериной была! Раньше, когда я в 26-й школе училась, у нас год преподавала с Ленинграда, из хореографического. Когда я туда (на зону) попала, у нас там культмассовая работа велась. Я помню, что я выплясывала. Были люди, которые этим занимались, на репетиции ходили. А потом в столовой собирали народ, они смотрели. Почему люди этим занимались? Начальство приказывало. От работы освобождали по этому поводу. Лекции, беседы тоже проводились. Воспринималось это заключенными хорошо. Что говорилось о политике, воспринималось как правда... Действовала и пропаганда добросовестного отношения к труду. Делался акцент и на помощи фронту. И это действовало.

Сейчас мне 73. Я просто удивляюсь, как я столько смогла прожить.

⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒