⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

2.42. Мы думали, что Сталин ничего не знает

Свою маму, Лидию Николаевну, я запомнила очень красивой, высокой, статной женщиной. В детстве она жила в посёлке Ашап (45 километров от Кунгура, Осинский уезд) с тётками, которые отличались строгостью в вопросах воспитания. Мама окончила всего 3 класса начальной школы, но училась очень хорошо. Её дядя, Иван Дмитриевич, который служил присяжным поверенным в Кунгурском суде, настаивал на том, чтобы девочку отдали в гимназию, обещал помочь материально, но тётки, как их ни уговаривали, были против. Так мама больше и не училась.

Еще в 12 лет на неё стал засматриваться Александр Осокин, взрослый мужчина, на 18 лет старше мамы. Ясно, что выходить замуж в таком юном возрасте рано. Пришлось ему ждать четыре года, пока невеста подрастёт. Вскоре после свадьбы он показал себя во всей «красе»: был непомерно вспыльчивым, жестоким, к тому же пьющим. Много натерпелась от мужа молоденькая мама.

Через четыре года родилась я. Скандалы в семье сразу прекратились, ребенок всех помирил. Но началась гражданская война. Мы в потоке беженцев уехали вглубь Сибири. Мама на тот момент ждала второго ребёнка, чувствовала себя очень плохо, ноги распухли, и дальше ехать мы не смогли. Остановились в Барабинской степи, в какой-то деревушке, в чужом доме. Там прожили около года, а в мой день рождения, 20 ноября, отец уехал куда-то, да так и не вернулся. Не оставил жене даже адреса. С тех пор о нём никто ничего не слышал. Я совсем не помню отца.

У мамы родился мальчик, но он не прожил и дня. Мама была в беспамятстве. Кроме того, тогда свирепствовала эпидемия тифа. Местный священник написал на родину, сообщил, что мама лежит в тифу, при ней ребенок. Откликнулся на письмо дядя Витя, который служил в действующей армии. Он оформил пропуск, чтобы перевезти маму и меня в Белебей. Так нам удалось вернуться.

Спустя какое-то время на маму стал заглядываться библиотекарь Николай Иванович Цыпляков. Еще до войны он женился первым браком. У него было двое детей, жена Прасковья Яковлевна. Николая Ивановича призвали в армию, и вскоре как человека грамотного, положительного, определили на офицерские курсы. Он участвовал в сражениях первой мировой войны. В бою получил контузию, в тяжёлом состоянии его привезли в московский госпиталь. А потом началась революция. После лечения в госпитале вернулся домой инвалидом, в поле работать уже не мог, ходил с тросточкой.

Потом случилось несчастье – жена тяжело заболела и умерла. С ним осталось двое детей – сын Ваня и дочь Лиза. Спустя какое-то время новое несчастье – заболела девочка, потом мальчик. Лечить их было нечем, дети умерли. В короткое время Николай Иванович овдовел и потерял обоих детей. Он пережил огромную потерю, страшное несчастье.

Прошло какое-то время, душевные раны постепенно затянулись. Тогда-то Николай Иванович и встретил мою маму. Ей тоже понравился этот спокойный, надёжный человек. Он был родом из крестьянской семьи, мастер на все руки: умел шить, мастерить, готовить… Подростком его определили на фанерную фабрику купцов Мамонтовых. У нас даже была фотография, где юный Коля стоит у станка. Но снимок не сохранился. Вскоре они поженились. Обращались друг к другу исключительно на «Вы», и очень друг друга любили. Папа всегда со вкусом одевался, носил штиблеты с калошами, костюм, у него имелось зимнее пальто… Он был по характеру мягким, добрым. А мама наоборот: строгой и властной.

Тётки, с которыми жила мама, её выбор не одобрили. Говорили: «Нашла себе какого-то украинца!» (украинцем тогда называли человека с окраины). Считали ниже своего достоинства признать членом семьи какого-то крестьянского мужика. И еще они не понимали, как можно жить невенчанными.

Николай Иванович обладал врождённой грамотностью, очень красиво писал. По возвращении домой его пригласили работать библиотекарем в Народном доме, который располагался в бывшем имении помещицы Козловой. Там был большой зрительный зал, сцена. Папа (Николая Ивановича я считала своим отцом) играл в пьесах Островского «Свои люди – сочтёмся», «Бедность – не порок», в новых революционных постановках. Когда объявили кампанию борьбы с неграмотностью, организовал курсы для учителей.

Из-за неприязни к мужу со стороны тёток мама ушла жить отдельно (в дом своей рано умершей матери – Александры Афанасьевны). Тетки были очень религиозными, суровыми. А их двоюродный брат Павел Иванович Паньков, который когда-то служил управляющим у господ Сведомских, жил в гражданском браке с одной женщиной. Поэтому, когда тётки начинали ругать Николая Ивановича, у мамы был козырь, она говорила: «Павлу Ивановичу, значит, можно в гражданском браке жить, а мне нельзя невенчанной?» На что ей отвечали: «Ты с кем себя сравниваешь?! То господа, а ты кто?»

Но папа не хотел венчаться, потому что стал атеистом после того, как умерла жена и двое детей.

Время шло, тётки потихоньку старели, сил вести хозяйство не хватало. Вот и вспомнили свою племянницу Лиду, позвали вместе с семьей обратно. Мама согласилась. Потом, пришел час, тётки умерли. Первой скончалась Пелагея Афанасьевна. Она была парализована, мучилась высоким давлением, целый год лежала, маме приходилось за ней ухаживать. Раз в неделю носила её в баню: на спину себе взвалит и тащит.

Я хорошо помню вторую тётку – Надежду Афанасьевну. Она меня воспитывала, рассказывала, как жили в старину, учила народным песням, читала сказки. В 1928 году и её не стало.

Мама родила ещё двух дочерей – Валю и Юлю. Жили дружно, отец любил всех троих. Иногда случались небольшие ссоры, но в целом царил покой и порядок. Валя часто говорила: «Наш папа – городской голова, церковный староста». Мы остались жить в двухэтажном доме тёток. Внизу большая комната и кухня, а наверху – спальни. Маме не нравился двухэтажный дом, она хотела его перестроить, уговаривала папу, а тот молчал, не хотел ничего менять.

Как говорится, капля камень точит, она-таки добилась своего. Закончили перестройку в 1929 году. В доме царил идеальный порядок – всё всегда на месте, наглажено, уложено. У всех отдельные кровати, а у меня, у старшей, – отдельная комната. Однако когда в детстве сосед смастерил мне туфли, я их терпеть не могла, всегда бегала босиком, в отличие от моей подружки, которая носила дырявые старые ботинки.

А по деревне ходили слухи, что у Цыпляковых восемь одеял в доме. В то время это было необычно: люди на полатях спали, одним одеялом укрывались, а иногда просто какой-нибудь одёжкой, а у нас аж восемь одеял! Люди завидовали.

1929-30-м годах наступило тяжёлое время – кампания по коллективизации, а с ней и раскулачивание. В магазинах не хватало продуктов, получали по спискам. Мы тогда переехали жить в Тавду (в Свердловской области), потому что леспромхоз, в котором работал папа, закрыли. Это было страшное время.

С Украины ехали люди, обездоленные, без копейки денег в кармане, переезжали на Урал. Мы помогали им, чем могли. Крестьянки приносили спидницы (ночные рубашки), а взамен просили хоть что-нибудь из еды. Картошки не было, только крупа и хлеб – этим и делились, чтобы люди не умирали от голода.

В Тавде мы прожили год, а потом у Юли начался авитаминоз. Пришлось вернуться обратно в Ашап. Там как раз открыли школу для колхозных детей. Школьники сажали овощи, сеяли…

Ашапскую школу я закончила на «хорошо». В 16 лет пошла работать учительницей младших классов. Работа была очень неспокойная, я стала активисткой, выступала на собраниях, вела общественную работу, разъясняла постановления правительства.

Папу пригласили счетоводом в колхоз. Первыми колхозниками стали 17 семей, в том числе и наша. Всего в Ашапе было три колхоза: «Двенадцатая годовщина Октября», «Красное знамя» и колхоз имени Сергеева (участника Гражданской войны). Контора, в которой работал отец, называлась «экономия». В нашей местности сеяли много льна. Осенью школьники не отдыхали по воскресеньям, потому что нас отправляли рвать лён.

В 1930-е гг. стали создаваться МТС (машинно-тракторные станции). Они были тогда символом технического прогресса. Папа работал на МТС бухгалтером-кассиром. Когда он ездил в Орду за деньгами, начальник политотдела давал ему с собой пистолет. Папа приезжал, через окошко передавал маме деньги и пистолет. Мама пистолет прятала под перину в своей комнате. Когда я заправляла постель и находила этот пистолет, до ужаса боялась его, мне казалось, что он вот-вот выстрелит.

Доверяли, пистолет выдали, а потом взяли и арестовали… Когда Николай Иванович работал на машинно-тракторной станции, у него началась болезнь почек, ноги сильно распухли, а работы было очень много. Он вечерами засиживался допоздна, а, бывало, и до утра. Его отправили лечиться в Свердловск на три месяца. А когда вернулся, оформили инвалидность.

В то время в сельмаге постоянно обнаруживались какие-то недостачи, рабочие были неграмотные, и Николая Ивановича уговорили поработать, навести порядок. Он устроился продавцом. Люди завидовали. Во время раскулачивания земли стали общественными, а земли у нас было достаточно, благодаря наследству, доставшемуся от маминых тёток. Хотя кулаками назвать нас было нельзя, работали сами, работников не нанимали.

Мы видели, как арестовывают соседей, как заколачивают их дома, отбирают имущество, и боялись потерять свой дом. Причём соседи тоже не были кулаками, не держали батраков и имели средний достаток, а другие и вовсе бедствовали. Но их всё равно арестовывали, ссылали. Семья Вавиловых состояла из пяти человек, они никогда никого не нанимали, сами обрабатывали поля. Но их все равно выселили. Антоновы тоже были настоящие трудяги. Уезжали на полевые работы рано утром, а приезжали затемно. Когда их стали раскулачивать, к дому пригнали несколько подвод с пустыми мешками, приказали хозяину открыть амбар и наполнить мешки зерном. Хозяйка в это время вышла на крыльцо, увидела, что творится, и упала замертво – сердце не выдержало. Семью из дома выселили, кого-то сослали на шахты, кто-то умер.

Неподалёку от нас жил мясник Кимшин, у него было четверо детей. Его семью также раскулачили, выгнали из дома и отправили неизвестно куда. Беда приходила практически в каждый дом. Арестовывали священников, церковных старост.

В 1936 году я поступила в Кунгурский педагогический техникум. Отец и мать работали, сёстры подрастали. Всё случилось в ночь на 16 февраля 1938 года. Семья ожидала гостей, обещавших у нас переночевать. В 4 часа утра в дверь постучали. Мама открыла – на пороге стояли заместитель начальника Ординского НКВД Манюров и понятые: председатель сельсовета Мордвинов и тракторист Алексей Марышев. Отцу предъявили ордер на арест. За что, почему – никто ничего не сказал. Дом обыскали, ничего не нашли. Папа оделся и, не взяв с собой ничего из вещей, ушёл вместе с незваными гостями.

Мама была так потрясена, что не сумела толком попрощаться с мужем. Так и осталась биться в истерике, когда его увезли. Это была страшная ночь. Долгое время от отца не было никаких вестей, мы не знали, где он, что с ним. И вот примерно через месяц пришло письмо от него из тюрьмы. Он писал, что с ним всё в порядке, он находится в Свердловске. Мама поехала в Свердловск. Пришла в тюрьму, там её принял следователь. Она спросила, что можно передать мужу. Следователь перечислил, какие продукты можно принести. Мама всё это купила, а на второй день принесла, чтобы передать мужу. Но следователь оказался другой. Она выложила продукты, но следователь отшвырнул их и закричал: «Кормить ещё таких!»

Мама сложила всё обратно и уехала домой. Нам, детям, привезла арахисовую халву и другие гостинцы, которые предназначались папе. То есть первый следователь хотел поступить по-человечески, по-видимому, был человеком порядочным. Потом мы узнали, что он застрелился…

Однажды к нам приехал бывший заключённый Павел Старков, который случайно встретил в местах лишения свободы Николая Ивановича. Он рассказал, что по официальной версии нашего отца осудили за участие в собрании эсеров, проходившем в ашапской школе. Кто дал такую информацию – до сих пор тайна. Мы были потрясены, потому что знали, что во время проведения этого собрания отец как раз лежал в госпитале и не мог в нём участвовать.

Мы стали собирать документы о том, что отец болен, что он служил в Красной Армии во время революции, пытались писать Сталину, ведь все думали, что он ничего не знает, думали, что произошла ошибка. Но ответа не было. Так шли годы. Мама продолжала ждать отца и всегда говорила: «Пусть мой муж заключённый, но он не растратчик, он ничего государственного не брал».

…Я вышла замуж в 1940 году за Николая Григорьевича Никифорова, у меня появились дети. Отец Николая Григорьевича был расстрелян белыми и похоронен в братской могиле. Муж мой к тому времени отслужил в армии (в Монголии). Ему предложили поехать в освобождённые районы, по-моему, в Латвию, но он написал, что отец его жены, Цыпляковой Ларисы Николаевны, репрессирован органами НКВД. Его и оставили в покое.

Перед самой войной, 19 июня, мы уехали из Ашапа в Оханск, куда мой муж был назначен управляющим Оханским отделением Госбанка. Как-то днём мама сказала: «Люся, вставай, сейчас по радио будет какое-то важное сообщение, наверное – война». Я, не поверив ей, сказала: «Ну, конечно, если Молотов выступает, так обязательно будет война». А оказалось, действительно война…

Мужа забрали в армию. Он служил лейтенантом в топографическом управлении Генерального штаба Красной армии (я запомнила, что его начальником был капитан Романенко).

В 1943 году мы снова перебрались на родину, потому что я осталась с двумя детьми и без работы, а в Ашапе все-таки свой дом, свой огород. Сестра Юля к тому времени окончила 7 классов, поступила в педагогическое училище. Жили очень тяжёло. На одного человека давали всего 200 граммов хлеба в день. Валя после школы поступила в Пермский медицинский институт. Помню, она приехала из колхоза, а у неё распухли ноги от недоедания и простуды, начались проблемы с печенью. Учебу пришлось бросить.

Потом Валя прошла курсы бухгалтеров, её направили работать счетоводом на Ашапский маслозавод, там можно было хоть пахты изредка купить да сыворотки. Я снова стала работать учительницей в Ашапской школе. Теперь получала 600 граммов хлеба в день, а на маму и детей давали по 200 граммов. Затем вышло постановление, чтобы отрезать лишнюю часть усадьбы у служащих. Разрешено было иметь только 10 соток. В конце концов, из 18 соток у нас осталось только 2. Остальную землю отобрали под огород для колхозной столовой. Тогда мы стали по-настоящему голодать.

Помню, мама брала вещи, какие остались хорошие – пододеяльники, простыни, кружево самодельное – и меняла их в деревне на продукты. Как-то за одну простыню дали 200 фунтов мёда. А однажды мама пришла домой, разделась, а на ней только рейтузы, а юбки нет! Оказалось, мама пыталась выменять что-то у знакомой Симы, предлагала ей то одно, то другое… А Сима говорит: «Да я, Лидия Николаевна, всего полно наменяла, а вот юбка на тебе добрая, я бы ее взяла». Так мама поменяла юбку на муку.

Только в конце войны объявили, что учителям можно иметь больше земли. Я была страшно худая, сил ни на что не было. Нас всю войну кормила коза Маська, только благодаря ей и выжили. Потом у нас появилась корова. А получилось вот как. У меня был костюм, еще перед войной сшитый, и шуба с шалевым воротником цвета спелой вишни. Мы решили продать эти вещи одной девушке – Сане Сивенцевой, она работала кладовщиком в колхозе. Саня взамен привезла нам ночью два или три пуда пшеницы. А весной мама пошла в соседнюю татарскую деревеньку и выменяла эту пшеницу и козу на плохую, тощую корову. Мы стали ухаживать за коровой, и, в конце концов, она отелилась, у нас появилось своё молоко.

Нужно было сажать огород, а сажать нечего. Мама пошла к председателю колхоза. Та ей сказала: «Мы слышали, Лидия Николаевна, вы корову купили? Так вы сдайте за нас 2,5 килограмма масла, а мы вам две или три чертухи (1 чертуха = 1 пуд) картошки дадим». Мама согласилась. Так мы маленько ожили…

У меня одежды совсем не осталось. Помню, надо ехать на конференцию в другой город, холода наступили, а у меня один тоненький жакетик, больше ничего… Когда в 1946 году муж демобилизовался, ему предложили должность управляющего отделением Госбанка в Сиве. Перед тем, как переехать туда, мама продала дом за 14 тысяч. А через несколько месяцев произошла денежная реформа, наши денежки обесценились. На новом месте всё пришлось начинать заново.

Купили корову, она вскоре отелилась, так что у нас стало две коровы. Но беда в том, что в Сиве место болотистое, дети стали часто болеть. Всё время то ангина, то пневмония, то скарлатина. Юля, моя младшая сестра, работала в детдоме медсестрой, а там эпидемия скарлатины. Юля, приходя домой, всегда надевала чистую одежду, но всё равно болезнь передалась моим детям, все трое переболели.

Николаю Григорьевичу, моему мужу, предложили возглавить отделение Госбанка в Кудымкаре. Переехали туда. Я работала, дети учились. Но взаимоотношения в семье испортились. Мы с мужем решили расстаться на какое-то время. Он уехал в Кольчугино (под Москвой), там получил квартиру, а я обещала, что приеду к нему, но так и не собралась.

Тринадцать лет жили отдельно. Всё это время от отца никаких вестей не было. Как-то раз мама поехала в Кунгур и встретила там нашего бывшего односельчанина, Цыплякова Александра Павловича, который сказал, что Николай Иванович, наверное, всё-таки жив. И рассказал, что его на днях вызывали в НКВД, брали показания, но он ничего плохого про Николая Ивановича не сказал... У нас затеплилась надежда. Мама переживала, на нервной почве стала глохнуть.

Однажды, поздно ночью, кто-то позвонил в колокольчик на двери. Я проснулась и вышла посмотреть, кто пожаловал в такой поздний час. Мужчина спросил Цыплякову Лидию Николаевну и объяснил, что её вызывают в милицию по делу мужа. В милицию отправилась я. Всё это время не находила себе места, ждала, когда меня пригласят войти. А в ту ночь мне приснилась печка и трещина, пробежавшая по этой печи – нехороший сон. В милиции мне сказали, что Цыпляков Николай Иванович умер в 1940 году от воспаления почек. Я спросила, реабилитирован ли он, мне ответили, что этого они не знают. Мне дали направление, сказали, чтобы мать поехала в Ординский ЗАГС и получила документы, все сведения о нём. С таким известием я и приехала домой. Это было в 1956 году.

Время шло. Я решила обратиться в Свердловскую прокуратуру с вопросом о реабилитации моего отца. Оттуда пришёл ответ о том, что дело Цыплякова Николая Ивановича прекращено за отсутствием состава преступления. Мама так и умерла, не узнав правды.

А потом сестре Вале пришло письмо о том, что Николай Иванович Цыпляков был незаконно репрессирован, осуждён и 15 мая 1938 года расстрелян. Также в том письме говорилось, что какие-то люди понесли за это наказание. Место захоронения неизвестно. Люди, правда, говорят, что в это время расстрелы проводились в самой тюрьме. Трупы отвозили по Первоуральскому шоссе (Лариса Николаевна, скорее всего, имеет в виду известный 12-й километр неподалеку от Екатеринбурга, где лежат останки более 7 тысяч пермяков, расстрелянных в годы репрессий, – ред.) и выбрасывали в болото, с правой стороны. Там, судя по всему, и покоятся останки моего отца.

В архиве нам дали протокол его допроса. Там написано, что он занимался вредительством, и под всем этим – подпись отца. Сёстры были в растерянности, когда увидели эту подпись, а я объяснила им, что папа ещё дома болел, а в тюрьме его пытали, там что угодно подпишешь, лишь бы оставили тебя в покое. Младшая сестра сожгла копии этих документов. Испугалась, что про отца такое написано, да ещё и подпись его стоит.

Всю жизнь я боялась, что кто-нибудь ткнёт пальцем и скажет: «Вот она – дочь врага народа!» Но, слава богу, никогда такого не слышала. Только единственный раз испытала что-то похожее. У одной деревенской бабы, Анны Шадриной, была дочь, учительница, как и я. Как-то раз учителей из нашей школы пригласили на очередную конференцию в другой город. Нам с коллегой дали лошадь, а дочь Шадриной о конференции никто не предупредил, и лошадь ей не дали. Тогда Анна прибежала в сельсовет к председателю и стала кричать, мол, дочь врага народа лошадью обеспечили, а про дочь трудовой крестьянки забыли!

А так вроде никто не обижал. Когда меня хвалили, выдвигали куда-то, я всегда ёжилась, боялась, что кто-то возьмёт и скажет что-то дурное, поэтому старалась нигде не выделяться, заявить самоотвод.

Столько мы всего пережили, что и не перескажешь…

 

Поделиться: