| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
4.4. Крест отца Николая
священнике храма Ильи Пророка в селе Ильинское
Пермского края
Николае Михайловиче Гашеве – отце Николае
От автора
Памяти деда моего священника Гашева Николая Михайловича – настоятеля церкви Пророка Ильи в селе Ильинское Пермского края.
Зимой 1930 года чекисты арестовали его. В пермской тюрьме в Разгуляе «тройка» осудила старого, больного человека по статье 58-10 (контрреволюционная пропаганда и агитация) на три года лагерей на севере Урала, где он и принял мученическую смерть.
В 2000 году Архиерейский Юбилейный Собор Русской Православной Церкви, проходивший в Москве под председательством Патриарха Московского и всея Руси Алексия II, канонизировал отца Николая, причислил его к лику святых новомучеников.
В книге иеромонаха Дамаскина (Орловского) «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия», подготовленной по благословению Святейшего Патриарха Московского и Всея Руси Алексия II и вышедшей в 1996 году в Твери, среди десятков тысяч священнослужителей, замученных и убитых за веру большевиками, за убеждения, есть фотография и жизнеописание Николая Михайловича Гашева, священника Пророко-Ильинской церкви в селе Ильинское Пермской области. Это мой дед по отцовской линии. В январе 1930 года по обвинению в антисоветской агитации (статья 58-10 тогдашнего Уголовного Кодекса Российской Федерации) он был арестован и по приговору «тройки» Пермского окротдела ОГПУ выслан на север Урала сроком на три года. Там 62-летний больной старец и погиб. Причем ни его дети (а семья у отца Николая была большая – шестеро сыновей и три дочери), ни мы, его внуки и правнуки, не знаем, где находится его могила, а значит, не имеем возможности поклониться его праху. На все запросы в областной архив МВД, в государственный архив МВД и ФСБ следует один ответ: «Место захоронения неизвестно». Уничтожив священника, вычеркнув его из жизни, безбожная власть, очевидно, рассчитывала предать его полному забвению, вычеркнуть навсегда из памяти людей.
Странно, но в детстве я не помню, чтобы в семье нашей говорили о деде. Хотя что тут странного: отец мой, Гашев Владимир Николаевич, испытавший на себе, каково при советской власти быть сыном священника (его, мечтавшего стать врачом, исключили из университета с формулировкой «социально чуждый элемент»), старался, наверное, нарочно отгородить нас, своих детей, от деда. Потрясло его в юности, как я теперь понимаю, и самоубийство 16-летнего брата Алеши. Говорили, что девушка, в которую Алеша влюбился, с презрением отвернулась от него, не захотела иметь ничего общего с поповским сыном.
Отец воспитывал нас, так сказать, на положительных примерах. В нашем верещагинском доме с самой войны рядом с отрывным календарем был приколот кнопками к стене вырезанный из газеты портрет Руфины Сергеевны Гашевой, нашей двоюродной сестры. Она, внучка отца Николая, во время войны была штурманом эскадрильи самолетов женского авиационного полка ночных бомбардировщиков, совершила 848 боевых вылетов, награждена Золотой Звездой Героя Советского Союза.
Участвовал в Великой Отечественной и еще один внук отца Николая – Борис Николаевич Гашев. В январе 1943 года он, тогда еще ученик 10-ого класса одной из школ Ульяновска, был призван в армию. Сначала, как и его двоюродная сестра Руфина, хотел стать летчиком и даже уже был зачислен в летное училище, но подвело зрение – слишком много читал в школьные годы. Тогда его направили в училище связи.
Война для рядового солдата, связиста-корректировщика артиллерийского огня Бориса Гашева началась в районе Рославля в составе сибирской стрелковой дивизии, а Победу встретил в Германии, на Эльбе. На плацдарме перед Франкфуртом командир пехотного батальона как-то сказал Борису:
– Гашев, у тебя странная фамилия. Недавно недалеко отсюда, в Польше, был сбит наш самолет У-2, одна из летчиц осталась жива. И у нее та же фамилия, как и у тебя, Гашева. Не родственница тебе?
Вот так Борис узнал, что его двоюродная сестра Руфина, дочка дяди Сергея, воюет с ним рядом, почти на одном участке фронта.
С удовольствием рассказывал отец и о своих братьях и сестрах. Александр был учителем, Анатолий – агроном, Сергей, отец Руфины – речник, плавал по Каме на пароходе. Маша стала провизором, Валентина – бухгалтером, Юля – медсестрой. Отец тоже обрел специальность – после того, как его отчислили из университета, окончил лесоустроительный техникум, всю жизнь работал в лесничествах, в леспромхозах.
Особенно гордился отец старшим братом Николаем. Во время гражданской войны он был красным командиром. Это, по-видимому, и спасло его от отчисления из университета, где он учился на медфаке в одной студенческой группе с моим отцом. Отец не без гордости рассказывал, что на вступительных экзаменах в вуз именно он, Владимир, написал за Николая сочинение – у старшего брата было плоховато с грамотой, многое перезабыл на гражданской войне. Николай закончил медфак, стал хирургом, славился умением делать самые сложные операции, в том числе и на сердце, был награжден орденом Ленина. Примером для нас были и сыновья старшего брата Николая – Боря и Лёва. Один из них, Лёва, – моряк, капитан дальнего плаванья, другой – Борис, после войны окончил МГИМО, – на дипломатической службе, работал в нашем посольстве в Сирии, в Египте.
Так вот: о братьях и сестрах своего отца мы знали все, а об их отце Николае Михайловиче, нашем дедушке, – ничего. Как будто его и не было никогда на свете…
Однажды, работая в областной газете «Звезда», я приехал в командировку в Ильинский район, в отдаленную деревню. Меня определили на ночлег в дом к двум старичкам. За ужином они стали расспрашивать меня, кто я такой, откуда.
– Гашев? А у вас в Ильинском родня есть? Ах, Юлия Николаевна – ваша тетя? Значит, вы внук отца Николая!
Из человека постороннего, чужого я как бы сразу стал для этих старичков родным и близким. Они знали деда, хорошо помнили его, оба были прихожанами Пророко-Ильинской церкви, в которой служил отец Николай. Старушка называла себя его «сестрой», старик – «братом». При этом оба они смотрели на меня так, будто я, внук отца Николая, несу в себе частицу его веры, его доброты, его святости («не случайно вас тоже нарекли Николаем!»).
Мне было стыдно, что я ничего не могу рассказать этим двум людям о судьбе деда. А ведь у меня была возможность узнать все, как говорится, из первых рук. Летом 1945 года, когда жизнь в послевоенной стране была особенно трудной (мы, например, в Верещагино питались летом пиканами да супом из крапивы), родители отправили меня, 12-летнего пацана, в Ильинское к тете Юле. Там же у своей младшей дочери жила Капитолина Андреевна, моя бабушка, вдова отца Николая.
Помню, как к ней каждый день приходили старушки, они вместе молились, постоянно говорили о Боге, о разных церковных праздниках. Наверняка шла речь и об отце Николае, его судьбе, но мне даже в голову не приходило прислушаться или попросить бабушку рассказать о нем, поинтересоваться, почему люди со всего села тянутся к ней, почтительно слушают ее, называют «матушкой». У меня были какие-то свои мальчишечьи дела и заботы. Летом 1953 года, когда я уже был студентом университета, мы с отцом приехали в Ильинское на похороны бабушки Капитолины Андреевны. Ее кончина собрала всех сыновей и дочерей. Вместе со своими дядьями и тетями я провожал покойницу на кладбище, куда собралось, наверное, все село, сидел за поминальным столом, где желающих сказать доброе слово о бабушке пришлось рассаживать в три-четыре очереди. Нет сомнения, что говорили тогда не только о бабушке, но и о ее муже, отце Николае. Слушать бы, запоминать, наматывать на ус! Но мне будто воском залили уши. Я, студент филфака, тогда увлекался поэзией Маяковского, даже сборник его привез с собой и, уединившись, читал его ломаные строки.
Отец о дедушке говорил неохотно, будто не доверял мне, опасался, что я каким-нибудь неосторожным словом оскорблю память о дорогом ему человеке. Однажды рассказал, как в декабре 1918 года (отцу тогда было 12 лет) в Ильинском вспыхнул мятеж расквартированного там 10-го кавалерийского полка. О жестокости этого восстания в тылу красных можно судить по количеству жертв: в Ильинском и его окрестностях было расстреляно около 800 человек!
Когда красные войска перешли в наступление, многие ушли с Колчаком в Сибирь. Так сделал, например, священник Ильинской церкви отец Евграф. Он и деда нашего уговаривал бежать: красные, мол, не пощадят.
Но дед остался. Не мог он бросить на произвол судьбы свою огромную семью. Когда части Северного экспедиционного корпуса особой бригады с боем ворвались в село, отец Николай даже прятаться не стал. Спокойно ходил по улицам в своей длинной рясе, вызывая изумление красноармейцев. Для многих из них каждый поп был контрреволюционером, по законам военного времени его следовало немедленно «поставить к стенке».
Арестовали деда только через 11 лет – в январе 1930 года. Из Ильинского его увезли в Пермь, в следственный изолятор. Отец, тогда еще студент университета, добился свидания с ним. Дед был тяжело болен, с трудом передвигал ноги. Не прошли для него бесследно этапирование ночью из Ильинского на станцию Шабуничи, оттуда поездом в Пермь, допросы с пристрастием по ночам.
– Я собирался подбодрить его, – рассказывал мне отец, – а как увидел, не выдержал и заплакал… Тогда он сам стал меня успокаивать, утешать. О маме расспрашивал, о всех нас. «Передай, что чувствую себя хорошо. Я ни в чем не виноват. Ничего дурного мне не сделали и сделать не могут…»
И еще один эпизод из рассказа отца врезался в память – как бабушка Капитолина Андреевна получила разрешение навестить мужа в лагере. Сначала она разговаривала с начальником лагеря. Он предупредил ее, что дед очень плох, не сегодня-завтра умрет.
– И знаешь, какой совет дал начальник? «Если не хотите, чтобы старика сбросили в общую яму, сегодня же закажите ему гроб и могилу». И вот, представляешь: мама разыскала отца в бараке и с него, еще живого, снимала мерки для гроба…
Какое же преступление совершил отец Николай? В чем его вина? За что он принял мученическую смерть? Ближайшие родственники Николая Михайловича – его жена Капитолина Андреевна, его сыновья и дочери, которые больше всего пострадали от его ареста и высылки – увы, уже не получат ответа на эти вопросы. Никого из них нет в живых. Но есть мы, внуки и правнуки отца Николая, и нам, а также нашим детям, детям наших детей, далеко не безразлично, кто такой наш предок.
Что же произошло в Ильинском?
В 1990 году я написал письмо в Комиссию Священного Синода по изучению материалов, относящихся к реабилитации духовенства и мирян Православной Церкви, которую возглавлял Митрополит Ростовский и Новочеркасский Владимир. Рассказав о судьбе своего деда отца Николая, священника храма Пророка Ильи в селе Ильинское Пермской области, я попросил Комиссию Священного Синода сделать все возможное, чтобы его, осужденного в 1930-м году по статье 58-10 (контрреволюционная пропаганда и агитация), поскорее реабилитировали, вернули доброе имя. При этом я перечислил всех сыновей и дочерей Николая Михайловича и Капитолины Андреевны и кем они стали: Николай – хирург, Анатолий – агроном, Александр – учитель, Владимир – технический руководитель в леспромхозе, Мария – провизор, Юля – медицинская сестра… Назвал я и внуков отца Николая, особо выделил Руфину Сергеевну Гашеву, летчицу, Героя Советского Союза, сказал, что среди его внуков и правнуков есть дипломат, капитан дальнего плаванья, поэт, журналист, три доцента и кандидата наук: «За одно то, что после моего дедушки Николая Михайловича осталось такое потомство, – таким выводом завершил я эти перечисления, – государство давно должно повиниться, вернуть доброе имя безвинно замученному священнослужителю, широко оповестить об этой реабилитации всех его родных и близких, а также и прихожан в Ильинском».
И каково же было мое изумление, когда, перечитывая в сентябре 2008 года еще раз уголовное дело отца Николая в государственном общественно-политическом архиве Пермского края, я обнаружил там, аккуратно подшитое в самом конце, после решения «тройки» о высылке подсудимого Н.М. Гашева на север Урала, это мое собственноручное письмо Митрополиту Ростовскому и Новочеркасскому Владимиру! По-видимому, оно с соответствующей резолюцией или комментариями Митрополита Владимира было отправлено из Москвы в управление КГБ по Пермской области. И уж не это ли заставило чекистов разыскать в своих пыльных архивах дело бывшего священника церкви Ильи Пророка Н.М. Гашева, понять, что он ни в чем не виноват и принять, наконец, решение о его полной реабилитации? Как бы то ни было, но, перечитав свое обращение в Комиссию Священного Синода, написанное почти 20 лет назад, я и сегодня могу подписаться под каждым его словом!
Тогда же, в 1990-м году я вынул из почтового ящика казенный конверт, адресованный мне из КГБ. До сих пор помню: меня всего окатило холодом! Вроде бы ни в чем не виноват, и на дворе уже не 1937 год, а 1990-й. Но страх перед этой организацией – ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ – должно быть, отпечатался в моей генной памяти, передался мне от моего деда отца Николая, священника Ильинской церкви, и от моего второго деда по материнской линии Василия Васильевича Чудинова, раскулаченного крестьянина села Зюкай Карагайского района.
У него было крепкое хозяйство, три коровы, три лошади, да и жил Василий Васильевич в большом пятистенном доме на белом каменном фундаменте, который собственноручно построил на высоком берегу Обвы. Прибавьте еще к этому, что крыша дома была покрыта железом, а главное – у этого мужика-земледельца была в доме собственная ножная швейная машина марки «Зингер»! И поскольку Василий Васильевич был человек самостоятельный, уважаемый на селе, то зарубежная фирма «Зингер» заключила с ним договор и сделала его своим агентом по распространению швейных машин во всех близлежащих деревнях! По-видимому, поэтому его в 1929 году и сочли торговцем, и, как сообщили мне на мой запрос из архивного фонда Карагайского РИКа, внесли в список лиц, лишенных избирательных прав по Зюкайскому сельскому совету. В 30-м году его семью выгнали на улицу из просторной пятистенки на берегу Обвы. Сам же хозяин, самостоятельный, дерзкий, самолюбивый, не стал дожидаться, когда его схватят за шиворот. Тем более, что из сельсовета кто-то шепнул ему:
– Василий Васильевич, ты у них первый в списке!
Ночью, опасаясь, что за домом установили наблюдение, он вылез из кухонного окна, на плоскодонке переправился через реку и, отмахав за ночь около сорока километров, сел на станции Менделеево на поезд и уехал в Пермь. Бабушка рассказывала потом, как разозлились чекисты, не обнаружив хозяина. Перерыли весь дом, вилами протыкали сено в сарае, в конюшне. Старший поспешил в сельсовет, чтобы организовать погоню, во что бы то ни стало задержать беглеца.
А дед даже не прятался в Перми, по своим собственным документам устроился сторожем на кондитерскую фабрику. И даже ухитрился построить собственный дом вблизи завода «Красный Октябрь»! Правда, не пятистенок, как в Зюкае, а дощенник, в котором для сохранения тепла насыпали между досок обыкновенные опилки. Мы – мама, сестра Катя, маленький Борька и я – жили в этом промерзающем насквозь дощанике зимой 41 года, когда нашего отца осудили и посадили на год за … хулиганство! Человек исключительно мягкий, добрый, интеллигентный, он, выпивший, возвращаясь из Перми в Верещагино, не смог быстро нащупать в кармане железнодорожный билет, купленный в кассе на Перми второй.
По-видимому, контролер сказал ему что-то очень обидное, оскорбил его, поэтому отец в ответ назвал его… паразитом! И все – за одно это слово по тогдашним законам отца тут в вагоне взяли под белы руки, посадили в кутузку, а на другой день осудили на один год заключения за колючей проволокой. Свое наказание отец отбывал в Перми, в Ераничах, где, как он сам мне рассказывал, около 600 таких же, как он бедолаг, на ночь загонялись в огромную яму, закрытую сверху от дождя и снега щелистой крышей из плохо обструганных плах. Это был первый год войны, заключенных кормили безобразно, многие из них заболели, каждую ночь в яме умирало по нескольку человек. Поскольку отец был чуть ли не единственным образованным человеком среди заключенных, то лагерное начальство потребовало, чтобы именно он каждое утро докладывал, сколько человек умерло и сколько заключенных можно выгнать на работу. Блатные, которые даже в этой яме старались верховодить, потребовали от отца, чтобы он ни в коем случае не называл точную цифру покойников, а наоборот – занижал ее, тогда оставшиеся в живых могли рассчитывать на дополнительный черпак баланды, на лишний кусок хлеба. И отец вынужден был подчиниться и жить по этому жестокому лагерному закону: умирай ты сегодня, а я – завтра. Он даже пользовался каким-то авторитетом у блатной верхушки. Один раз, рассказывал он мне, вор поделился с ним украденным у кого-то из заключенных салом.
– Бог наказал меня за это: у меня начался страшный понос! Я до того ослабел, что думал уже: все, умираю. И знаешь, кто спас меня? Тот самый ворюга! Принес мне полстакана самогона. Украл, конечно… Я выпил и стал поправляться.
Я помню, как отец зимой в страшный мороз прибежал к нам в дедовский дощаник на «Красном Октябре». Я сидел у окна, потому что из-за отсутствия обуви только один месяц проучился в первом классе. Отец в сером ватнике, в такой же серой шапке-ушанке с каким-то потертым, желтым баулом за спиной пробежал по нашему занесенному снегом дворику. Когда он в клубах морозного воздуха (никаких сеней в дощанике не было – дверь из комнаты сразу распахивалась на улицу), переступил порог, мы все – мама, сестра Катя, Борька и я, бросились к нему.
– Нет, нет! – закричал он. – Вши! Я весь во вшах!
Тут же у порога он содрал с себя верхнюю одежду, выбросил ее на мороз, а потом дед, бабушка и мама долго кипятили воду на раскаленной плите подтопка и отмывали, отмывали отца в корыте.
Из Перми, из промерзающего насквозь дощаника деда Василия наша семья снова переехала в Верещагино, где отец сразу стал работать в том же леспромхозе и в той же должности, что и до странного столкновения с железнодорожным контролером из-за такого страшно оскорбительного слова – «паразит». А может, это было Божье испытание отца и всех нас, его родных и близких, на прочность? Ведь впереди у нас была еще долгая и очень непростая жизнь. Кстати, и Василий Васильевич Чудинов, мой дед по материнской линии, вскоре тоже перебрался к нам в Верещагино. Мы и проводили его в последний путь, похоронили.
…В начале 80-х я был в командировке в Карагайском районе, и, конечно, не преминул завернуть в село Зюкай, где до раскулачивания жил мой дед Василий Васильевич Чудинов и его семья. Здесь же, в этом уральском селе мой отец Владимир Николаевич Гашев, молоденький выпускник лесоустроительного техникума, познакомился и полюбил мою маму Людмилу Васильевну Чудинову. Поразительно, но почти через семьдесят лет после того, как все это произошло, мне удалось встретиться в Зюкае с пожилой женщиной, которая помнила и моего тогда совсем молоденького отца и веселую, кареглазую хохотушку Милку Чудинову, в которую влюбился приехавший из Перми лесничий! Она, эта старушка, а тогда тоже совсем молодая девчонка, работала в лесничестве уборщицей, нередко стирала отцу его белье, готовила для него, доброго, очень внимательного к людям, красивого (это она особенно подчеркнула, потому что этот приезжий молодой человек тоже, очевидно, нравился ей) обеды и ужины.
А вот дом Чудинова, пятистенок на каменном фундаменте, под железной крышей, я уже, увы, не увидел. Его сожгли дотла. Хотя после того, как дед сбежал ночью в Пермь, а его семью, как семью кулака и торговца, агента фирмы «Зингер», выгнали на улицу (спасибо, что не выслали куда-нибудь в Сибирь или на север Урала!), в просторном доме Чудиновых размещался сначала детский сад и ясли, а потом – фельдшерский пункт, вернее, небольшая сельская больничка.
Отчего случился пожар? Случайная искра? Поджог? Никто не знает. Теперь в том месте, где стоял пятистенок на крутом берегу Обвы, – гладкая, присыпанная снегом, площадка. Разрушили семью, погубили хорошее крепкое крестьянское хозяйство, вынудили хозяина сбежать в город. И вот, как итог всех этих разрушений, – сожгли и дом Чудинова. Уничтожили все, что было связано с этим человеком, с его прошлой жизнью…
«Карающий меч революции» безжалостно рубанул и по близким моей жены. Деда ее, Григория Афанасьевича Веретенникова, который своим трудом и талантом выбился из бедности, стал владельцем нескольких булочных и пекарен, большевики разоряли дважды – сначала после гражданской войны, потом после нэпа. По приговору «тройки» его тоже сослали куда-то на север, но он ухитрился сбежать, долгое время прятался в подполе в доме своей дочери Тони, сельской учительницы. Кто-то из деревенских донес. Старика вытащили из подпола, избили и снова отправили на лесоповал. Дочку его Тоню за то, что прятала отца, лишили учительского продовольственного пайка. Дескать, детей продолжай учить, но кормить мы тебя не будем!
Вот так сразу трем нашим семьям почти одновременно подрубили корни. А сколько их было таких подрубленных, разоренных семей по всей стране!
И вот я в областном управлении КГБ, в комнате, которая специально предназначена для разговора с родственниками невинно репрессированных людей. Дело моего деда, начатое 5 января и законченное 13 января 1930 года (всего за неделю управились чекисты!), насчитывает всего 24 страницы. К первому листку, где оперуполномоченный Ежов рапортует начальству об аресте священника, приколоты канцелярской скрепкой две крохотные фотографии отца Николая, сделанные, очевидно, в тюрьме. Высокий лоб с залысинами, впалые щеки, окладистая, почти белая борода, под глазами мешки, взгляд направлен куда-то внутрь себя.
Из рапорта оперуполномоченного ОГПУ Ежова явствует, что 30 декабря 1929 года в селе Ильинское состоялось два схода. На одном из них с лекцией «Был ли Христос» выступил хорошо подготовленный лектор из Перми. Основываясь на том, что религия – опиум для народа, тут же на сходе было принято решение о немедленном закрытии церкви в Ильинском.
А в это время священник отец Николай, церковный староста Н.Л. Ермаков, «сестра» А.Н. Кичигина собрали в храме верующих. Неизвестно, сколько людей слушало лектора-атеиста, а в храме, как значится в рапорте, собралось около четырех сотен прихожан.
Назвав это собрание верующих в храме «подпольным антисоветским сборищем», оперуполномоченный Ежов обвинил отца Николая в антисоветской агитации. Нашлись и свидетели. Одна из них показала на допросе: «Священник Гашев вел яростную агитацию среди верующих, говорил, что надо во что бы то ни стало отстоять церковь, призывал биться за нее с советской властью до последней капли крови, указывал при этом на пример первых христиан, принимавших смерть за веру…» А вот показания курсанта – батрачки (были, оказывается, и такие категории людей в деревне!): «Священник Гашев ходил по приходу с иконой Богоматери, говорил родителям, чтобы они не пускали детей в комсомол, потому что ничему хорошему их там не научат». Нашелся свидетель, который заявил, что отец Николай агитирует против колхозов. А учитель местной школы, кстати, сам в прошлом священнослужитель, но, как он сказал, «отказавшийся от Евангелья», заявил, что отец Николай и вообще церковь мешают воспитывать детей в коммунистическом духе.
Не хочу называть фамилии тех, кто своими показаниями обрек деда на арест и гибель. И не потому, что их уже нет в живых и они не могут оправдаться, объяснить, почему тогда, в январе 1930 года, поступили так, а не иначе. У них ведь тоже, наверное, остались дети, внуки и правнуки. Не хочу, чтобы зло передавалось из поколения в поколение.
Однако даже тогда, в той обстановке, когда всякое доброе слово о священнике могло навлечь беду и даже погубить человека, его семью, нашлись в Ильинском люди, которые не побоялись защитить отца Николая. Например, 72-летняя Манефа Петровна Черных прямо заявила на допросе оперуполномоченному Севастьянову:
– Наш священник Николай Гашев – очень хороший человек. Службу в храме ведет аккуратно, не пьет. В селе его все любят и уважают.
А 73-летний Сергей Дементьевич Кузнецов вдруг вспомнил на допросе, как крестил в церкви свою внучку:
– Лето было, сенокос. Пришли мы с ребеночком домой к отцу Николаю, а он как раз с сыновьями сено метал на сеновал. Белая рубаха вся в поту, в руках вилы. Идите, говорит, в церковь, я сейчас, только переоденусь…
– Ну и что? – попытался остановить старика оперуполномоченный. – Зачем ты об этом? Белая рубаха в поту, вилы?
– Да у него же семья большая! Он, как все мы, крестьянствовал. Сам косил, сам пахал, сам хлеб собирал... Вот и на этот раз – оставил все свои дела, пришел в храм. Как положено, окрестил внучку… Она его в купели за бороду схватила ручонками! Так все смеялись! Она и сейчас у нас растет бойкая, озорная девчонка...
А вот фамилии тех, кто судил отца Николая, решал его судьбу, приговаривал старого больного человека к мучительной смерти в лагере на севере Урала, сохранились для истории с их собственноручными подписями и резолюциями в материалах уголовного дела. Кстати, а почему «уголовного»? Будто дедушка мой, священнослужитель, украл что-то или кого-то ограбил? Да нет же! Нет! Вся вина его заключалась только в том, что он верил в Христа, призывал своих прихожан молиться, отстаивать свое право посещать церковь, пятиглавую красавицу на берегу Обвы, построенную, как известно, по проекту знаменитого русского архитектора Воронихина! И вот за это, только за это, его, как уголовника, решили привлекать к ответу?!
Перепечатываю дословно, без всяких исправлений и вычеркиваний.
Сразу после опубликования в «Звезде» моего очерка о судьбе отца Николая «Мерку для гроба снимали с живого» (14 декабря 2000 г.) мне неожиданно позвонил Владимир Михайлович Ширинкин, тоже журналист, мы с ним знаем друг друга и дружим еще со студенческих лет в университете:
– Ты написал, что к судьбе твоего деда приложил руку некий Севастьянов? Оперуполномоченный? Так вот: этот Севастьянов сломал жизнь и моему деду, Ширинкину Александру Дмитриевичу! В том же 30-м году!
– Значит, и твой дед, Володя, был священнослужителем?
– Крестьянином был, крепким, зажиточным. И одновременно выполнял обязанности старосты храма в Юго-Камске. Ты, наверное, даже не знаешь, что в Юго-Камске был прекрасный собор? Взорвали. Разрушили до основания, как и церковь в Ильинском. Судили моего деда по той же статье – 58-10. Я знакомился с его уголовным делом. У деда была в доме кухарка, он ей сказал на кухне: «Что-то большевики никак не могут наладить отношения с нашим братом, с мужиками-крестьянами…». Вот и вся его вина. Приговор вынесли 11 сентября, а уже через два дня привели в исполнение – расстреляли!
Это надо же! Знаешь человека много лет, общаешься с ним, и вдруг выясняется, что у нас с ним одна беда – предков наших, основателей рода, в один и тот же год арестовали по вздорному обвинению, осудили как «врагов народа»! Только одного сразу убили, а другого замучили в лагере, за колючей проволокой. А началось все с одного и того же оперуполномоченного Севастьянова! Сколько же человек еще обрек на страдания этот ретивый борец с духовенством? И кто предоставил ему такое право – судить людей, вытаптывать, корежить и ломать человеческие судьбы?!
Был и еще один неожиданный звонок после той моей публикации в «Звезде», причем не из нашей Пермской области, а из какого-то городка недалеко от Екатеринбурга. Какая-то женщина настойчиво допытывалась у меня, не было ли у отца Николая брата или еще каких-то из родных, тоже верующих в учение Христа, готовых, как отец Николай, пострадать, если надо, за веру?
– А в чем дело? Я не очень понимаю?
– У нашего священника была такая же фамилия: Гашев!
Однофамилец? Или действительно какой-то родственник? В 70-х годах Надя Гашева, жена моего брата Бориса, тогда редактор Пермского книжного издательства, готовила какую-то краеведческую книгу о Прикамье и в одной из старинных летописей наткнулась на такие строки: «В 1643 году в деревне Подвинцево жил крестьянин Артем Гашев, сын Федора». Не от него ли, крестьянина Артемки Гашева из деревни Подвинцево, и пошел наш род Гашевых? Во всяком случае Николай Михайлович Гашев, наш дед, родом тоже из Чусовского района. Он родился 26 ноября 1869 года в деревне Успенка, где, говорят, и сегодня Гашевы почти в каждом доме. Кстати, как свидетельствует старинная летопись, в 1581 году в той же Успенке на берегу Чусовой атаман Ермак получил благословение на свой легендарный поход в Сибирь...
То, о чем рассказала женщина, было по-настоящему страшно: священника Гашева, однофамильца нашего отца Николая, борцы с «опиумом религии», как тогда говорили воинствующие атеисты,… ра-с-пя-ли!!! Очевидно, священник поспорил с теми, кто явился закрывать церковь, не захотел отдавать храм на поруганье. И тогда они гвоздями приколотили его к стене храма!
До какого же состояния ненависти и озлобления к церкви, к священнослужителям, вообще к любому, кто думает не так, как требуют власть предержащие, надо довести людей, чтобы они опустились до такого зверства! Во вступлении к книге «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия» (Тверь, издательство «Булат», 1996) Патриарх Московский и Всея Руси Алексий Второй так сказал об этом времени: «Двадцатое столетие – особое время в жизни Русской Церкви. Это – эпоха невиданных гонений за веру, по своим масштабам, циничности, коварству и жестокости превосходящих все, что когда-либо выпадало на долю последователей Христовых». А составитель этой книги иеромонах Дамаскин (Орловский) высказался по этому поводу еще более резко и определенно: «За двадцать первых лет советского строя Русская Православная Церковь была почти уничтожена». В книге собраны многочисленные высказывания, служебные записки, речи вождей революции – Ленина, Троцкого, Сталина, Дзержинского, Молотова, требующие от властей на местах ужесточить борьбу с церковниками.
В книге «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия» – более пятисот страниц и около двухсот из них посвящено нашей Перми и области. Читать их страшно.
Архиепископа Пермского Андроника чекисты живым закопали в землю, предварительно заставив самого себе вырыть могилу; 21 сентября расстрелян священник Свято-Троицкой церкви Константин Широкинский; в ночь с 3 на 4 декабря утоплены в Каме священники Воскресенской церкви Иоанн Пьянков и Алексей Сабуров; священник заводского юговского собора Алексей Стабников расстрелян 21 сентября; священник единоверческой церкви села Сретенского Петр Вяткин расстрелян 9 октября; диакон села Сылвино-Троицкого Василий Кашин 4 декабря расстрелян вместе с десятью прихожанами своей церкви…
И так далее в том же духе: сотни, тысячи убитых священнослужителей! Пермская земля обильно полита кровью новомучеников, и где их мощи – неизвестно, кроме того, что лежат они в пределах нашей родной земли…
В августе 2000 года на исходе второго христианского тысячелетия, когда мир праздновал Юбилей Боговоплощения, Русская Православная Церковь принесла плод своих голгофских страданий – великий сонм святых мучеников и исповедников российских ХХ века. Рассмотрев церковное предание и мученические акты о подвигах новомучеников и исповедников, Архиерейский Юбилейный Собор, проходивший в Москве 13-16 августа, принял решение о прославлении для общецерковного почитания в лике святых новомучеников и исповедников, принявших смерть на пермской земле.
Областная газета «Звезда» (2 ноября 2000 г.) опубликовала имена 92-х новомучеников от Пермской епархии, в том числе:
архиепископа Пермского и Кунгурского Андроника,
епископа Соликамского Феофана,
настоятеля Белогорского монастыря архимандрита Варлаама и иже с ним 26 убиенных иноков этой обители,
10 протоиереев,
38 священников,
5 диаконов, двух мирян,
а также священников и пятерых мирян, замученных большевиками вместе с епископом Феофаном, имена которых не установлены.
В этом длинном списке новомучеников и священник храма Ильи Пророка в селе Ильинском Николай Михайлович Гашев. Причем в газете, где в качестве иллюстрации напечатан снимок «Старшая братия Белогорского монастыря» (1913 год), особо выделена в кружочке последняя прижизненная фотография отца Николая, сделанная во время его заключения в тюрьме в Разгуляе, а также и фотография церкви Ильи Пророка в селе Ильинское, где он служил много лет и откуда был после ареста этапирован в Пермь. Таким образом отец Николай, скромный сельский священник, стал как бы своеобразным символом мученичества и страданий всех новомучеников Пермской земли, которые в годы невиданных гонений на церковь отдали за свою веру в Христа самое дорогое – свои жизни.
В комментариях к этой публикации в «Звезде» журналист и писатель Владимир Михайлюк написал: «С причислением четырех древних епископов Стефана, Герасима, Питирима и Ионы пермская земля имеет теперь 96 своих святых. Православный люд Прикамья может обращаться к ним с молитвой: «Новомученики пермские, молите Бога за нас!»
Подвижники веры и благочестия – это небесные покровители нашей святой и грешной земли. Мы, выросшие в период воинствующего атеизма, страшно далеки от понимания того, что из себя представляют святые. А в книге «Старец Силуан» (М., 1998 г.) о них сказано: «Ради неведомых миру святых изменяются течения исторических и даже космических событий, и потому каждый святой есть явление космического характера, значение которого выходит за пределы земной истории в мир вечности. Святые – соль земли; они – смысл ее бытия, они тот плод, ради которого она хранится».
Вот тут, мне кажется, уместно процитировать стихотворение пермского поэта Игоря Тюленева «Уральские палачи». Кстати, знаменитый писатель Виктор Астафьев, творческий путь которого в литературу начинался у нас, в Прикамье, человек глубоко верующий, любил это стихотворение, при мне не раз цитировал его отдельные строки.
Ты, Урал, не в славе – в сраме,
Между небом и землей,
Здесь царевен сапогами
Пролетарский бил конвой.
Где Свердловск и Алапаевск,
Да и Пермь по грудь в крови,
Не стеная и не каясь,
Жили выродки твои.
Бледные мерцают лица,
Жутко кожанки скрипят –
Хочешь Богу помолиться,
Да чекисты не велят.
Господи! Твой бич разящий
Не коснулся их голов!
Образ твой животворящий
Не испепелил врагов!
За убийцами убийцы в церкви
Бродят меж свечей…
И до гроба мне молиться
За уральских палачей.
Показания самого деда, записанные в пермской тюрьме следователем Севастьяновым, хочется привести полностью:
«Я, Гашев Н.М., привлекающийся в качестве ответчика, показываю следующее: по поводу предъявленных мне обвинений в антисоветской агитации заявляю, что я, как всякий гражданин, отношусь к советской власти лояльно, но не отрицаю, что как священнослужитель должен был ревностно защищать веру Христову и показывать пример в этом своим прихожанам. Поэтому я действительно в церкви призывал прихожан укреплять веру Божью, молиться чаще, указывал на пример первых христиан, страдавших и подвергавшихся гонениям за свою великую преданность вере Христа. Все мои беседы были исключительно религиозного характера. Каких-нибудь высказываний против советской власти в проповедях не допускал, церковную службу проводил по уставу, избегал вообще каких-либо конфликтов с властями.
Поэтому виновным себя в агитации против советской власти не признаю. Никаких бесед против советской власти не проводил и не устраивал никаких нелегальных собраний.
С моих слов записано верно – Н. Гашев».
Поделиться:
| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
