⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

6.1. Из воспоминаний Г. Мельникова¹

...О войне я узнал утром 22 июня 1941 г. по радио. Как мне помнится, по радио выступал Молотов. Он сообщил, что фашистская Германия напала на СССР и с 4 часов утра бомбит города страны.

На 22 июня был назначен футбольный матч на стадионе «Химик», и я пошел узнать, будет ли игра. Спортсмены уже знали о войне и решили этот воскресный день провести в кругу семьи: вероятно, многие из них будут призваны на защиту Родины.

24 июня наш кассир была на городском комсомольском собрании, где им предложили наблюдать за населением Березников: не распространяются ли панические слухи, как реагируют на нападение Германии, сдаются ли радиоприемники органам НКВД. И о всех этих враждебных действиях против СССР доносить немедленно органам НКВД.

Числа 25–26 июня пошли аресты знакомых мне граждан Березников. Начальник отдела снабжения Бушуев сказал мне, что арестован начальник финансового отдела содового завода Семен Александрович Шиша, которого он знал с детских лет. Затем каждый день приносил известия о новых арестах:

Химича П.Ф., ответственного исполнителя отдела снабжения треста СУТС; Трошина М.Я., ст. инженера Березниковского Промбанка; Постоловского Д., начальника отделения упарки хлорного завода «Соды»; Шпака Г., инженера хлорного завода; Фролова Д., слесаря силовой № 2 БСЗ; Голубевой А.И., медсестры Березниковской поликлиники; Овчинникова, директора Усольского костного завода; Ковалева И.В., юрисконсульта калийного комбината, Мельникова Н.В., мастера РМЦ содового завода (моего брата).

И еще много березниковских граждан было арестовано в 1941 г. После ареста брата я понял, что репрессии эти – хорошо спланированная государственная политика, т.к. арестованы были дети купцов, служителей культа, дворянки, воспитанницы института благородных девиц, дети раскулаченных крестьян, лица, бывшие в германском плену в первую мировую войну. В основном им всем предъявлялась статья 58-10.

Я ждал ареста и не ошибся.

 

Арест. Березниковская тюрьма. Суд.

 

В 2 часа ночи 14 июля 1941 г. я услышал стук в дверь. Быстро одевшись, я разбудил жену и открыл дверь. На площадке стояли один человек в мундире НКВД, два человека в милицейских мундирах, за ними я увидел двух соседей по квартире. Оперуполномоченный предъявил ордер на арест.

После обыска и оформления документов он сказал: «Возьмите с собой одеяло, простыню, пару белья и, если есть у вас маленькая подушка, то и ее». Посмотрев на спящих детей и поцеловав жену, дрожавшую в нервной лихорадке, я в сопровождении трех представителей власти вышел из квартиры.

Меня поместили в камеру № 13 в подвале дома № 13 по ул. Пятилетки. Я сел на кровать и старался осознать арест и все последствия от него для семьи и меня. Познакомился со всеми обитателями камеры № 13. Их было четверо. Все они были арестованы после 22 июня 1941 года. Всем им уже были предъявлены предварительные обвинения по ст. 58-10, ч. 2 Уголовного кодекса РСФСР. Я был поражен вздорностью этих обвинений.

Только на четвертый день в 12 часов ночи я был вызван на первый допрос. Следователем оказался А.И. Краев. «Вы, при обращении ко мне, должны говорить «гражданин начальник», сидеть на стуле с прямой спиной, положив руки на колени». Когда я сел на стул по правилам НКВД, я спросил: «Гражданин начальник, что за причина, повлекшая мой арест? Вероятно, опять мое непролетарское происхождение и три ареста в советское время моего отца?» – «Нет, отец ваш ни при чем. Дело касается вашей контрреволюционной деятельности». – «Моей?!» – «Да-да, вашей. По ст.58-10,ч.2 (военное время) УК. Слушайте ее содержание: «Призыв к свержению советской власти или распространение литературы того же содержания, или иные действия, влекущие за собой подрыв советской власти. Наказание от трех лет до расстрела». «Вот вам предварительное обвинение по вашей враждебной деятельности». С этими словами он вручил мне лист бумаги с напечатанным на машинке текстом. Я взял обвинение и стал его читать. Краев наблюдал за моей реакцией. Закончив чтение, я сказал: «Это несерьезное обвинение. Три пункта обвинения не имеют призыва к свержению советской власти, это обычный разговор о двух кинокартинах «Петер» и «Чкалов». Что касается третьего пункта о мощности авиационных бомб, то это говорил инструктор горкома ВКП(б) у нас в дирекции БКК-1, делая доклад о международном положении». Краев жестко сказал: «Раз мы вас арестовали, то мы рано или поздно докажем вашу вину. Допрос окончен».

Допрос меня озадачил. Откуда следствию известны мои разговоры на кухне наедине с женой? Версия, что жена передала органам КГБ эти разговоры, отпадала. Установлено в кухне подслушивающее устройство? Тоже сомнительно. Остаются соседи. С Вереникиными мы прожили дружно 7 лет, и никаких столкновений у наших семей не было. Оставалась еще одна соседка, поселившаяся в маленькой проходной комнате в начале 1941 года. Разговоры на кухне вполне слышны были в комнате новой соседки. Мне стало ясно, что донос на меня был сделан Еленой Дмитриевной Поленовой. Я был ее очередной жертвой.

Пошли утомительные допросы. Режим содержания ужесточился. Помимо обычных выводов на допросы, голодного «питания» нас всех, «контриков» поставили на «конвейер». Ни ночью, ни днем нам не давали спать. А если ты днем начинал дремать, в камеру врывались надзиратели и всех поднимали на ноги и держали в положении стоя минут 10-15. Еще в начале допросов я услышал крик нашего юрисконсульта И.З. Ковалева, идущий из соседнего кабинета: «Я вам не буду давать никаких показаний, пока здесь не будет прокурора, давшего ордер на мой арест!» – «А, не будешь? Вот мы сейчас покажем тебе прокурора!» Послышался шум падающего стула и, вероятно, Ковалева на пол. Мой следователь Краев выскочил из-за стола, на ходу бросил надзирателю: «Смотри за ним», – и устремился в соседний кабинет. Крики Ковалева и ругань сбежавшихся продолжались не менее получаса. Я с содроганием думал, что мой отец, брат Николай да и я не защищены от таких истязаний. В это время вошел Краев, сказал: «Вот это был допрос так допрос! А я вот с вами деликатничаю».

О себе я уже не думал. Не давала покоя мысль, что с семьей? Не репрессирована ли жена? Или к ней применили более «мягкие» гонения?

Между тем бессонные допросы продолжались.

Краев: «Говорили ли вы, что в связи с возникшими трудностями в Березниках – с хлебом во время финской войны и большими очередями – возмущенные люди пойдут громить горкомы ВКП(б) и горисполкомы?»

Я: «Возможно, и говорил, вспомнил аналогичные ситуации в Петрограде в 1917–18 годов. Впрочем, спросите очередь, где я выступал».

Краев: «После просмотра австрийской кинокартины «Петер» дома, на кухне, вы сказали жене, что при выходе из кинотеатра «Авангард» вы услышали мнение о картине одного зрителя, что в Москве он видел картину с другим концом: там молодой буржуа женится на бедной крестьянской девушке, а у нас, в Березниках, картину выхолостили, не желая показать благородный поступок молодого буржуа».

Я: «Да, я пересказал мнение неизвестного мне зрителя жене и, вероятно, вашему сотруднику».

Краев: «В изъятой у вас книге немецкого писателя Л. Фейхтвангера «Москва 1937 года» есть высказывания о культе личности И. Сталина. Ваше мнение по этому вопросу».

Я: «В книге «Москва 1937 года» есть ответ самого И.В. Сталина. Писатель обратил внимание на облик безвкусных памятников, картин и бюстов вождя: «Вчера я посетил выставку античной скульптуры и, что мне бросилось в глаза, – это был ваш бюст!» Иосиф Виссарионович заметил, что этим занимаются дураки и подхалимы, ему это тоже не нравится».

Краев: «Вы распространяли панические слухи среди сотрудников калийного комбината. С какой целью?»

Я: «Если вы имеете в виду военные успехи Гитлера на Западе, то об этих успехах буквально кричала вся наша пресса: создание парашютно-десантных дивизий, разгром англо-французских войск у Дюнкерка. Вести о сосредоточении германских войск на границе прибыли вместе с рабочими, приехавшими в трест «Севуралтяжстрой» в порядке оргнабора рабсилы из Белоруссии (бывшей Польши) в декабре 1939 г. Затем в апреле 1941 г. евреи, бежавшие из Польши в Москву, сообщали, что Гитлер сосредоточил на границе с СССР уже 125 дивизий. Что касается моего распространения «панических слухов», то пусть покажут помещение, время, где я занимался «агитацией».

Краев: «Как вы относитесь к займам?»

Я: «Нормально. Подписывался на облигации займа в размерах, установленных Наркомфином СССР».

Краев: «Одобряете ли вы политику партии ВКП/б/ в деревне?»

Я: «Деревни не знаю. Уехал из деревни 3 декабря 1926 г. в Березники».

Надо сказать, что новое обвинительное заключение, вероятно, не было утверждено Пермским управлением НКГБ и возвращено в Березники вместе с делом за недостаточную аргументацию моей вины, дающую право на привлечение меня по ст. 58-10, ч.2 УК РСФСР.

Между тем следователь Краев развил бурную деятельность по допросу сослуживцев, моих знакомых. Опрошено было около 15 граждан, которые не подтвердили, что я агитировал против советской власти. Очные ставки тоже не дали желанных результатов следствию. Краев кричал: «Вы пустили следствие по ложному следу!». В одну из бессонных ночей Краев, шагая по кабинету, заявил: «Вот вы упорствуете, не признаетесь в своей деятельности против советской власти, а знаете, что сказал наш лучший пролетарский писатель А.М. Горький?» Я сказал: «Нет». – «Так я вам скажу: Если враг не сдается, его уничтожают!» Я ответил: «Вероятно, Горький пожалел об этом высказывании в своей загробной карьере». – «Как вы сказали?» – «Неужели, гражданин следователь, вы полагаете, что Горький, давший этот девиз об уничтожении своих идейных противников, будет популярен в будущем?» Во время обыска у меня изъяли 13 книг, в том числе «Москва 1937 года», три журнала «Новый мир» с романом «Человек меняет кожу» Б. Ясенского. Я уверен, что эти книги вы уничтожите. Но разве можно уничтожить дух, гуманность мысли в книгах, которые прочел уже весь мир?! Слава, признание Фейхтвангера, Бруно Ясенского и после смерти их будет расти».

В официальный протокол этот разговор с Краевым не вошел.

Прошло три месяца. В конце октября 1941 года меня привели на очную ставку с Воскобойниковым, моим подчиненным, ст. бухгалтером производственного отдела бухгалтерии калийкомбината, который утверждал, что я рассказал анекдот, высмеивающий девиз партии ВКП(б) «Догнать и перегнать Америку!». Я отрицал его показания.

Все товарищи по камере уже были осуждены и этапированы. Я ждал суда в одиночестве до 28 ноября 1941 года.

Судья Смуров зачитал обвинительное заключение и спросил меня, признаю ли я себя виновным в предъявленных обвинениях. Я сказал: «Нет! В материалах следствия не было ни одной даты, места и бочки, с которой я проводил агитацию и пропаганду против советской власти». Смуров обратился к секретарю: «Пригласите свидетеля». Свидетель Воскобойников сказал: «Он рассказал анекдот, в котором И.В. Сталин представлен в смешном виде, в трусиках». Я спросил председателя суда, можно ли задать вопрос свидетелю. Получил разрешение, я спросил: «Как вы поняли этот анекдот: как политический или пикантный?» – «Конечно, как политический!» – «И второй вопрос: где и когда вы слышали от меня этот анекдот?» – «Числа 18 марта мы шли с работы через колхозный рынок и зашли в пивной ларек, где во время распития кружки пива вы и рассказали анекдот». Я сразу обратился к председателю суда: «Прошу вас занести в протокол судебного заседания показания свидетеля Воскобойникова, а именно, что анекдот он слышал 18 марта 1941 г., то есть не в военное время. Тут воспрянул мой защитник Гагин: «Уважаемый председатель суда, уважаемые народные заседатели, я поддерживаю ходатайство своего подзащитного». Далее в своей речи защитник сказал: «Уважаемые судьи! Материал следствия не выдерживает в некоторых случаях критики. Я имею в виду, что нет дат и мест пропаганды, всего один свидетель, к тому же его подчиненный. В этой ситуации я считаю недопустимым применить к Мельникову ст. 58-10, ч.2 (военное время), т.к. это не подтверждается материалами дела, а в ходе судебного расследования свидетель Воскобойников показал, что анекдот ему Мельников рассказал 18 марта 1941 года, т.е. в мирное время».

Судебная коллегия Молотовского облсуда учла, что следствие и судебное разбирательство не установили моей вины – агитации и пропаганда в военное время, – поэтому определили вину по статье 58-10, ч.1-й, т.е. в мирное время, и определила меру наказания: 10 лет заключения в трудовых колониях и лагерях и 3 года поражения в правах. Услышав приговор, я подумал: «Чашу придется выпить до дна».

 

Этап и Соликамская тюрьма

 

30 ноября 1941 года по команде я был подготовлен к этапу. На станции Усольская я стоял около здания депо, когда ко мне подошел один гражданин из нашего этапа и сказал: «А я вас знаю. Вы Мельников, брат Мити Мельникова. Я бывал в вашей квартире в Усолье несколько раз. Вы по какой статье осуждены?» Я ответил. Он сказал: «Плохо вам будет. А я уже отсидел 5 лет в лагере в Нижней Туре. Приехал домой в Ленву, а тут вскрылись дела, за которые я снова загремел. Держитесь пока около меня». Подошел поезд. Наш небольшой этап сел в последний столыпинский вагон с решетками.

В Соликамске нас уже ждал конвой с собаками. Начальник конвоя предупредил, что при движении колонны, если заключенные сделают шаг вправо, шаг влево, конвой будет стрелять без предупреждения. Позднее это предупреждение мне пришлось слышать не раз.

Знакомство с лагерной жизнью продолжалось. В помещении приема этапов при Соликамской тюрьме мы сдали в камеру хранения все крупные вещи: чемоданы, рюкзаки, мешки и т.д. Затем приказали раздеться донага и тщательно обыскали одежду и обувь. Смысл этого «шмона» – чтоб заключенные не пронесли в камеру недозволенные вещи. Когда обыскивали мою одежду, я увидел на столе гору денег, карты, перочинные ножи, лезвия, часы и другие вещи. В бане выдали с ноготок мыла и тазик теплой воды. Я был в затруднении: как эффективнее использовать эти ничтожные моющие средства? Но бывалые люди не терялись, а быстро с мылом помыли руки и лица, а оставшейся водой окатили туловище. То же сделал и я.

Мой ленвенский покровитель проявил расторопность и, войдя в карантинное помещение, первым безапелляционно объявил себя старостой камеры. Он положил свои вещи в угол, на нары, недоступные обзору в «волчок». Я свои вещи положил рядом. Однако, староста сказал, чтоб я занял четвертое место, а не второе. Третье место заняли парни лет 26–28, вероятно, имевшие уже не первую судимость.

Не прошло и часа, как два молодых парня стали собирать бумагу для изготовления карт. Кто-то сделал клей из вареной картошки, кто-то готовил краску из резины. Нашлись квалифицированные парикмахеры, которые усердно и терпеливо правили лезвие перочинного ножа до бритвенной тонкости. Через несколько часов наша камера резко помолодела. Но я еще больше удивился, когда самодельные карты были изготовлены. Наш угол нар оказался банкометным столом, и на нем лежали груды денег! Как могли пронести в камеру деньги при таком тщательном осмотре?.. Мне тоже предложили сыграть, но я отказался, сославшись на отсутствие денег. На третий день утром, когда раздавался хлеб, одному заключенному не досталось пайки. Староста крикнул: «Хлеб не есть! Положить пайки перед собой, я сам проверю». Идя по ряду сидящих зеков, он считал пайки. Вдруг его взор обратился на стоящего у «параши» узбека в солдатской шинели, державшего в руках свою пайку. Староста резко распахнул шинель, и многие увидели вторую пайку, зажатую под рукой. Староста крикнул: «Бей его!» И тотчас соскочили с нар несколько молодых ребят и стали избивать узбека. Били до тех пор, пока староста не скомандовал: «Хватит, затолкните его под нары и пускай он там отлеживается». Затем староста сказал: «Запомните! Хлебная пайка заключенного священна и неприкосновенна. Она только сохраняет жизнь человека в заключении. Узбек нарушил этот закон, за что и был наказан»...

Карантин закончился, и меня перевели в камеру политических. Едва я сделал два шага в новой камере, как услышал: «Герман Васильевич! Пробирайся к нам сюда, к окну». В камере было так много заключенных, что, как говорится, яблоку негде было упасть – везде сидели и лежали полуголые люди. Было душно и жарко. Добравшись до окна, я встретил двух очень близких по работе сослуживцев: главного бухгалтера Усовского подсобного хозяйства (азотчиков) Смирнова и ответственного исполнителя-товароведа треста «Севуралтяжстрой» Химича. Оба были уже больны, истощены. На другой день их хотели поместить в тюремную больницу. Утром я простился с ними, а их, еле живых, перевели в больницу.

Я стал знакомиться с соседями по камере. Большинство были латыши, меньше эстонцев, еще меньше литовцев. Прибалтийские товарищи по заключению арестованы были в июне-июле 1940 года и в декабре 1941 были. Худые, изможденные, они были кандидаты в тюремную больницу. Русские зэки выглядели лучше, т.к. были арестованы в начале войны. Большинство русских – бывшие военнопленные в Германии в первую мировую войну.

В нашу камеру стали помещать заключенных по всем подпунктам 58-й статьи, в том числе и по пункту 14 (дезертирство). В военное время побеги заключенных из лагерей и колоний суды стали рассматривать как дезертирство с трудового фронта. Так попали в нашу камеру три рецидивиста, которые стали терзать нашу сравнительно спокойную жизнь.

Среди заключенных в нашей камере были крестьяне (колхозники) Соликамского и Красновишерского районов, которым родственники делали продуктовые передачи. Со стороны рецидивистов были попытки распотрошить мешки с продуктами. Однако хозяева бдительно их охраняли. И все же, едва они отошли от своих мешков, уголовники быстро схватили два мешка, развязали их и все содержимое высыпали на пол. Что тут было! Полуголая голодная толпа, увидев горки рассыпанных ржаных сухарей, бросилась их хватать, жадно засовывать в рот. Увидев это зрелище, староста камеры Клейст, сидевший с 1938 года, бросился к барахтающимся людям с криком: «Разойдись! Покалечу!» И безумие кончилось. В камеру вошли надзиратели. После разбора этого события трое уголовников были посажены в карцер и больше в нашу камеру не возвращались. Я был потрясен увиденным. Староста Клейст считал, что голодный человек может пойти на любое преступление. Особенно я удивился латышам, это были профессора, доценты, юристы...

23 декабря 1941 г. меня вызвал надзиратель и сказал, чтоб я шел с ним в камеру хранения и взял свои вещи, так как назначен на этап в г. Пермь. Меня перевели в центральную часть монастырского храма, где была Соликамская тюрьма. В храме уже стояла группа из восьми заключенных, в числе которых две женщины, знакомые: Мария Яковлевна Трошина, ст. инженер Березниковского Промбанка, и Анна Ивановна Голубова, медсестра Березниковской поликлиники.

В столыпинском вагоне 30 декабря 1941 года мы прибыли в Пермь. В камере пересыльной тюрьмы было немного заключенных, и мы вместе с К.С. Старцевым, бывшим бухгалтером, с удовольствием ходили по просторной камере.

Вечером того же дня нас со Старцевым вызвали в комендатуру пересыльной тюрьмы, где заседала комиссия по распределению прибывших заключенных на работу в промколонию № 1 НКВД г. Перми. Расспросив нас о работе до ареста, главный бухгалтер промколонии № 1 Койфман сказал, что он берет меня и Старцева в бухгалтерию колонии.

 

Промколония № 1

 

Каково было мое удивление, когда нарядчик 2 января привел меня в строительный отдел колонии! За чертежными досками стояли, сидели знакомые люди: Леонид Петрович Липатов, начальник проектной группы ЦИТАК по Пермской области (до ареста он работал начальником Краснокамской строительной конторы треста «Севуралтяжстрой»). По краснокамскому групповому делу, как я узнал позднее, было арестовано 9 человек, в том числе: Митин, главный инженер треста № 29, главный инженер дирекции строительства «ГОЗНАК» Колесниченко, начальник ЖКО Королев, старший прораб (фамилию забыл) и другие.

В строительном отделе работал технический директор Березниковского химкомбината Василий Федорович Чернов, арестованный в 1938 году, старший инженер Березниковского Промбанка Мария Яковлевна Трошина. Все знакомые дружески поздоровались со мной. В отдел пришел заместитель главного бухгалтера промколонии и передал мне все, касающееся учета и отчетности по капитальному строительству. Я быстро сделал годовой отчет по капстроительству колонии. Главный бухгалтер Койфман был очень доволен.

Промколония № 1 НКВД организовалась на базе бывшей Екатерининской этапной тюрьмы. Тюрьма была построена в XVIII веке на Сибирской улице, за заставой, где начинался знаменитый Сибирский тракт. До войны территория колонии расширилась и ограничивалась кварталом: ул. К. Маркса, П. Осипенко, газеты «Звезда» и Красноармейской улицы. За пределами кирпичных стен были построены два бревенчатых цеха по производству резных гвоздей. Когда началась война с фашистской Германией, промколонию решили расширить, построили литейный цех, механический, инструментальный, очистки мин, деревообрабатывающий, склады, электроподстанцию, больницу (на 20 коек), два жилых дома и еще ряд сооружений, а также перестроить главный корпус колонии.

Для производства мин в промколонию были стянуты высококвалифицированные заключенные из разных отраслей промышленности. Консультантом по строительству вагранок был виднейший металлург Советского Союза Потаржинский, который летал с двумя охранниками и консультировал технологию металлургических заводов Ижевска, Магнитогорска, не говоря уже о Перми. Бывший главный технолог литейного цеха Горьковского автозавода возглавлял литейный цех промколонии. Бывший главный инженер Челябинского тракторного завода Рыжов был назначен начальником механического цеха. Технический отдел возглавил бывший начальник техотдела Лысьвенского металлургического завода. В отдел вошли три инженера с завода им. Сталина: Л. Брезгин, С. Красовский, И. Бабурин, прошедшие стажировку в США и осужденные за восхваление буржуазного строя. Организована была и химическая лаборатория, которую возглавлял В.Ф. Чернов, бывший технический директор Березниковского химкомбината. Созданы были службы ОТК, главного механика, энергетика, оснастки и инструментов.

В конце января 1942 года в промколонию прибыла новая партия заключенных. Это были руководящие работники химического завода № 98 г. Закамска: и.о. директора, член бюро ВКП(б) Молотовской области Зоачев, гл. механик завода Михалев, начальник цеха Николаев, начальник ремонтно-механического цеха Сорокин, начальник центральной лаборатории Кунгурцев, сотрудники Московского химического института Келлер, Гультяев и Клинушкин, начальник производственного цеха. Все работники Закамского завода были осуждены на 15 лет. По рассказам вновь прибывших, арестовано было 30 человек из руководящих работников военного завода, уже в военное время. А поводом для ареста послужил вопрос Сталина на заседании Совета Обороны: «Там, где-то на Урале, мы строили цехи по производству нитроглицериновых порохов, в каком они состоянии?» Член Совета Обороны доложил: «Строительство находится в начальной стадии, сделаны только фундаменты» – «А кто виноват?» Стали искать виновников и нашли их...

Во время войны мы, ИТР (лагерные придурки) работали по 11 часов. Хлебный паек для бухгалтеров был установлен 660 граммов в сутки. Кроме того, утром каждый заключенный получал 100 граммов соленой рыбы (камбала, килька, сельдь и др.) и кашу – сечку из ячменя. В обед – суп (баланда) и разные каши: сечка, просо, горох. Вечером на ужин – каша – сечка. Рабочие получали 800–700 граммов хлеба, а бригада грузчиков, работавшая на станции Пермь-II (бесконвойная) – 900 граммов, а иногда – дополнительные порции каши. В 1942 –1943 гг. Всегда хотелось есть. В эти годы мы очень мало знали о военных делах на фронте, о положении жителей блокадного Ленинграда. Большинство заключенных, осужденных по 58 ст., жили в камерах отдельно от осужденных по другим статьям УК РСФСР.

В промколонии № 1 находились мужчины, женщины, и подростки от 13 до 18 лет. Усилиями вольнонаемного состава и заключенных, а также спецпереселенцев, высланных в 1940 году из районов Западной Украины и Белоруссии, вскоре были налажены два производства: расширено производство резных гвоздей разных размеров, в том числе и сапожных, и производство мин разных калибров.

Мы считались контриками, врагами народа, но в колонии в войну об этом не думали. Первой задачей всех, в том числе и «контриков», была борьба с фашистами.

Вскоре резко увеличилось количество заключенных. В камерах теснота была ужасная. Клопы и крысы были нашими сожителями. Потом пересыльную тюрьму переместили в другой район Перми, и промколония заняла ее камеры.

В октябре 1942 года в промколонии возникла вспышка сыпного тифа. Надо сказать, администрация колонии приняла энергичные меры для погашения эпидемии. У всех заключенных были изъяты меховые вещи: шубы, полушубки, шапки и т.д. Медсанчасть организовала санобработку заключенных. В одну из таких санобработок я простудился и провел в больнице 54 дня. Причиной простуды было распоряжение администрации задержать обитателей нашей камеры на дворе, пока камеру обработают горючей серой, а потом не побелят ее. Процедура эта затянулась, а дело было в ноябре, и мы после бани выстояли на холоде больше 8 часов. Лечил меня очень высокой квалификации врач, академик Виноградов. Он был на фронте и поднял немецкую листовку. На него донесли. Ему дали 5 лет. Я жизнью обязан этому прекрасному человеку. Он сумел сделать мне операцию и двадцатиграммовым шприцем откачать гнойную жидкость.

В 1942 году я познакомился с бывшим директором Ленинградской средней школы Матвеем Прокопьевичем Кругликовым, осужденным на 8 лет. Потом его «выдернули» на этап.

В середине 1943 года в промколонию был назначен новый начальник Сергей Николаевич Самков. Он имел высшее образование, оказался очень энергичным, прекрасным администратором, но и жестким. Уже через месяц исчезли нары в камерах. Вместо них в мужских камерах появились двухъярусные деревянные кровати, а в женских – даже трехъярусные (из-за недостатка места. Выданы были каждому заключенному новые матрацные наволочки, привезена солома. Женщинам Самков объявил, что они могут одеваться в домашнюю одежду после выполнения производственной нормы. И мы увидели в промколонии женщин в шелковых платьях и в туфлях на высоких каблуках. Да и мужчины могли уходить из производственной зоны после выполнения дневной нормы. Однако Самков лишен был возможности улучшить питание, ибо оно было строго ограничено.

Культурно-воспитательная часть (КВЧ) при Самкове тоже заработала. Откуда-то в колонию прибыли и певцы, и музыканты, организовали оркестр. Стали устраивать вечера самодеятельности. Кроме того, стали обучать подростков профессиям, нужным в промколонии.

Во второй половине 1943 года во всех камерах были установлены радиоточки, что позволило получать информацию о событиях на фронтах второй мировой войны, слушать новости и музыку.

В это же время я был назначен на должность заместителя главного бухгалтера промколонии. У меня произошло несколько стычек с Самковым. Он считал, что я подрываю его авторитет, не выполняю его распоряжений, грозил 10-дневным карцером. Однако потом он убедился, что я, наоборот, способствую выполнению планов – законным образом...

В марте 1943 года ко мне приезжала жена. Я не видел ее со дня ареста. Мне разрешили часовое свидание. Я узнал о жизни семьи за прошлые два года. Самое страшное для жены было время после моего ареста. Ее уволили с работы из лаборатории Березниковской ТЭЦ-4, а также выселили из квартиры. Жена была вынуждена переехать к своим родителям в г. Усолье. Продуктовых карточек ей как безработной не давали. А на работу не принимали. Только в декабре 1941 года добрые люди устроили ее кладовщиком эвакуированного завода. Многие знакомые и сослуживцы перестали с ней здороваться.

Между тем промколония с напряжением выполняла план по изготовлению мин, но часто возникали трудности в снабжении сырьем и инструментами. В третьем квартале 1943 года в промколонию стали поступать по ленд-лизу продукты: сахар, сало-лярд, яичный порошок, консервы. По этому же закону получен был и инструмент для производства мин, а также автомашина «Студебеккер».

Промколония получила статус военного завода по производству боеприпасов с присвоением номера – 74.

Хлебный паек всем работающим на производстве увеличен был до 700 граммов в день, стали выдавать сахар, в кашах и супах чувствовалось наличие сала-лярдо. Начальник промколонии Самков для ведущих ИТР установил улучшенное питание.

Три события в 1943 году запомнились особо. Первое: неожиданно освободили Василия Федоровича Чернова. По распоряжению Министра химической промышленности СССР Первушина Верховный суд пересмотрел дело Чернова, одного из виднейших специалистов по производству соды в СССР, и переквалифицировал статью обвинения. Вместо статьи 58 – обвинение в экономической контрреволюции – он обвинялся теперь по статье 109 – злоупотребление по должности с наказанием в 5 лет заключения. К этому времени Чернов уже отсидел 5 лет и 3 месяца. Он вышел из ворот тюрьмы, где ждали его представители Березниковского содового завода.

Второе событие: Леонид Петрович Липатов был этапирован в промколонию № 3 в г. Кунгур, где создавалось производство по выпуску мин крупного калибра. В конце 1943 года Липатов был освобожден и реабилитирован.

Третье. Бухгалтер, присутствующий при приеме этапа, вбежав в бухгалтерию, заявил: «В прибывшем из Краснокамска этапе находится Матвей Прокопьевич Кругликов!» Я спустился в привратку тюрьмы. Вид Кругликова взволновал меня. Он стоял в строю с опущенной головой, взгляд его безучастный, безжизненный был устремлен в землю – обычный для сильно голодных людей. Одежда была ужасна: на голове зековская сильно поношенная шапка, телогрейка рваная, перепоясанная мочальной веревкой. Брюки ватные, но очень грязные. А на ногах лапти, сплетенные в одно лыко, без подковырки, и тонкие портянки. А на дворе был март. Этот человек с высшим образованием, директор ленинградской средней школы, от голода, холода, тюремных издевательств, после трех месяцев выколки из льда круглого леса был на грани гибели. Конечно, мы тут же оказали ему помощь. После санобработки одели его в чистую одежду и накормили. Определили Кругликова на более легкую работу в цехе очистки мин после отливки. В 1944 году, когда Матвей Прокопьевич уже оправился, он прочитал жителям нашей камеры (16 человек) курс истории России до 1917 года...

Многие промышленные колонии Пермской области продолжали выпускать боеприпасы для фронта. Пермский лагерь НКВД Ераничи, численностью до 5 тысяч заключенных, выводил рабочую силу на расширение завода им. И.В. Сталина (моторный завод № 19) и других заводов г. Перми. В Березниках, Кунгуре, Краснокамске, Чусовом, Соликамске и других городах заключенные работали на предприятиях, вырабатывающих продукцию для нужд фронта. В связи с оккупацией Донецкого угольного бассейна немцами потребовалось увеличить добычу в Кизеловском угольном бассейне. Надо было построить железнодорожную ветку от станции Баская до г. Гремячинска.

В начале войны в Гремячинске построили лагерь НКВД на 4 тысячи заключенных. Если нас в Перми как-то подкармливали, то в Гремячинске от голода, холода и других лишений умерло более 3200 заключенных. Было возбуждено уголовное дело. Начальник лагеря Коган получил срок с заменой наказания – отправкой на фронт...

Начальник Самков был очень жесток ко всем нарушителям производственной и бытовой дисциплины. Но кто честно выполнял производственные нормы, тот жил спокойно. Самков не знал других слов для провинившегося, кроме «Десять суток карцера!». А что такое карцер? Это паек хлеба в 300 г и кружка кипятка, суп-баланда через три дня по 0,5 литра, холодное помещение. После десятидневного пребывания там человек выходил с лицом темно-серого цвета. Тюремные правила запрещают наказывать заключенных более 10 суток. Однако Самков следовал в своей карательной политике такой тактике: через пять дней «отдыха» вновь давал заключенному 10 суток карцера. Обычно после 20-дневного карцера человек начинал болеть, и его отправляли в Пермскую областную больницу НКВД, где он и погибал.

Военные успехи на фронтах укрепляли уверенность в скором окончании войны и вселяли надежду на широкую амнистию для всех, кто считался «врагом народа». Между тем в промколонию поступали новые партии людей, осужденных по статье 58-10, из управления строительства вторых железнодорожных путей «Пермь-Киров» были осуждены Павлов – на 3 года, редактор многотиражки Фрадкин – на 6 лет, старший инженер техотдела Немиро – на 6 лет. Это резко понижало наш оптимизм. В 1945 году, как и ранее. Мы трудились по 11 часов в сутки, и наша военная продукция отгружалась беспрерывно.

О капитуляции Германии мы узнали 9 мая 1945 года. В 8 часов утра наш оркестр в привратнике тюрьмы исполнил Гимн Советского Союза, затем сыграл ряд маршей и перешел на танцевальные ритмы. Женщины приоделись и танцевали, ликование было всеобщее. Было воскресенье. У ворот тюрьмы стояло много граждан с передачами.

Отметив День Победы, промколония продолжала выпускать мины. Заключенные ждали амнистии.

Совершенно неожиданно для заключенных 8 августа 1945 года СССР вступил в войну с Японией (с Японией был договор о ненападении). Война была недолгой. Уже 2 сентября Япония подписала акт о безоговорочной капитуляции.

Амнистия объявлена. Она коснулась многих заключенных, имевших срок до 3-х лет. Некоторые, осужденные по бытовым статьям, получили снижение срока. Однако осужденные за расхищение социалистической собственности льгот не получили. Не получили и рецидивисты, имевшие несколько судимостей по одной и той же статье. «Политические» заключенные, были амнистией обойдены. Правда, освобожден был Павлов, имевший срок 3 года. Но это было исключением...

Поток жалоб и просьб хлынул в высшие судебные организации о пересмотре дел осужденных по ст. 58-10 за антисоветскую агитацию. Но ответы были однозначны: «Для пересмотра дела нет оснований».

В середине августа 1945 года стало свертываться производство. Женщин этапировали в женские колонии НКВД, находящиеся на территории Пермской области.

Я снова заболел и 13 декабря был положен в нашу больницу с крупозным воспалением легких. Это время (декабрь 1945 года) совпало с отъездом из промколонии вольнонаемных сотрудников еврейской национальности. Они ехали в родные места на запад и на юг СССР, на территории, бывшие под оккупацией немцев. Уехал в Одессу главный бухгалтер Семен Григорьевич Койфман. На его место назначен был Александр Семенович Синицин, ранее работавший в Березниковской колонии. Он не знал промышленного учета, и я ему был очень нужен. Он получил разрешение от Самкова на то, чтобы вольнонаемные работники на мои деньги (премплату) на колхозном рынке покупали мне молоко и сливочное масло. Болел я тяжело. Кроме основной болезни, на теле у меня были нарывы, причиняющие боль при каждом движении. Надо сказать, что медицинский персонал, как вольнонаемный, так и из числа заключенных, окружил меня заботой и вниманием. Сам начальник Самков, узнав о моем тяжелом состоянии, приказал выделить отдельного санитара по уходу за мной, что и было сделано. Все эти заботы и внимание поставили меня, хоть и слабого, на ноги. 31 января 1946 года меня выписали на работу. Но я практически не мог активно трудиться, так как правая моя рука была сведена, а пальцы не двигались. Мне было поручено общее наблюдение за бухгалтерией, а в отсутствии главного бухгалтера я подписывал все документы.

Вскоре после окончания войны был отменен 11-часовой рабочий день. Промколония № 1 подготавливала производства по выпуску мирной продукции...

Неожиданно в промколонию прибыл по этапу Александр Петрович Старостин, один из четырех братьев-футболистов из спортивного общества «Спартак». Как потом рассказывал Старостин, больше половины московской команды «Спартак» были арестованы за то, что якобы команда решила: как только немцы войдут в Москву, создать новую команду под названием «Россия». Старостину предъявлено было обвинение в расхищении социалистической собственности за пропавшие 4 вагона, отправленные из Москвы на Урал и не прибывшие к месту назначения в город Чусовой. Видимо, вагоны со спортинвентарем и одеждой затерялись на железных дорогах в первые дни войны. Он был осужден по ст. 58-10,II УК РСФСР и по закону от 8 августа 1932 года и по совокупности статей получил 10 лет. Этапирован из Усольлага г. Соликамска по распоряжению начальника НКВД Молотовской области для тренировок пермской футбольной команды «Динамо».

Однако, в конце декабря 1947 года у нас в промколонии пронесся слух, что начальника управления НКВД по Молотовской области генерала Захарова сняли с работы за то, что он обменял 15 декабря 1947 года 80 тысяч старых денег на новые – рубль за рубль – в Центральной областной сберегательной кассе, сделав это с разрешения управляющей сберкассой Хлопотовой. Законом о денежной реформе предусматривалось с 15 декабря 1947 года ввести новые деньги, причем при обмене применялось соотношение 1:10, то есть за 10 рублей старых денег граждане получали 1 рубль новых денег. Все это обсуждалось в камерах лагерных «придурков» (ИТР и служащих). Большинство понимали, да и сам Старостин, протеже генерала Захарова, что едва ли он будет тренером пермской футбольной команды «Динамо». Наши предположения оправдались. Хлопотова была арестована и предана суду. Генерала Захарова отозвали из Перми, А.П. Старостина больше на тренерскую работу в город не выводили.

«Декабристы» – так мы, старые жители промколонии, называли заключенных, осужденных за обход закона о денежной реформе в корыстных целях. А прибывало «декабристов» немало.

Заведующий одним из крупных магазинов (фамилию забыл) сказал: «Я внес деньги за бочку водки 14 декабря, а потом продавал ее потихоньку по новым ценам. Но вот любители выпить заинтересовались, почему только в одном магазине можно купить водку? Заинтересовался и еще кое-кто... И я был арестован. В 1946 году я ездил для закупки сухофруктов для детей. Командировка была удачной, совхозы и колхозы Грузии охотно по твердым государственным ценам продавали сухофрукты. Прихожу оформлять вагон для отправки в Молотов. Начальник товарного двора говорит: «Плати за вагон 10 тысяч». Объясняю: «Вы, вероятно, неправильно меня поняли, я ведь не себе отгружаю сухофрукты, а детским учреждениям Молотовской области. Нет, требует взятку! Тогда я к начальнику станции города Тбилиси. «Ну и дураки, – говорит тот. – Вагон стоит 20 тысяч, а они требуют 10». Я дошел до министра путей сообщения Грузии. Объясняю: ваши подчиненные требуют взятки, один просил 10 тысяч, другой 20. Что же говорит мне министр? «Ну и ослы! Да вагон стоит 40 тысяч рублей!» Я растерянно спрашиваю: «Где же я найду такие деньги? Ведь твердый железнодорожный тариф до Молотова не превышает тысячи рублей». Министр опять сокрушается: «Боже мой! Каких некоммерческих людей посылает Молотов в Грузию! Как нужно делать деньги? Полвагона надо грузить сухофрукты детским учреждениям, а вторую половину себе, да и продать их по коммерческим ценам в Кизеле или Березниках. И всем будет хорошо! Детям, тебе (выручишь за полвагона 30-55 тыс.), и нам очень хорошо!». Я немедленно дал телеграмму Пысину: «Отгрузки сухофруктов администрация станции Тбилиси требует вагон 40 тысяч незаконных поборов». Через день в Тбилиси прилетел Пысин, с ним майор НКВД. Они, захватив меня, отправились к министру. Тот сделал большие глаза: «Да я его первый раз вижу!» Затем обращается к Пысину: «Товарищ Пысин, это какая-то чепуха. Чтобы Грузия отказала в вагоне для детей Молотовской области – да никогда!». В тот же день сухофрукты были отгружены. Вот такая фраза, сказанная министром Грузии о том, что я не коммерческое лицо, подтолкнула меня к коммерции с водкой – и она же полностью подтвердилась! Я в тюрьме».

В январе 48-го года в промколонию поступало много «декабристов». Поступали военнослужащие Советской Армии с оккупированных территорий Восточной Европы. В основном это были майоры, полковники, даже один генерал интендантской службы «за бизнес с американскими, английскими офицерами» (продажа оружия, боеприпасов, обмундирования), попадали за превышение власти на оккупированных территориях, «за мародерство» (то есть отправку посылок в СССР сверх норм, отпущенных командованием армии), за продажу трофейного имущества.

Из Восточной Германии прибывали осужденные фабриканты, врачи, валютчики, а также дети эмигрантов 1918–1920 годов – художники, предприниматели и другие. Захваченные в Югославии, Румынии, Болгарии, на западной Украине, поступали молодые ребята, предполагаемые бендеровцы.

Производственная жизнь промколонии шла нормально Большая прослойка заключенных по 58-й статье обеспечила устойчивые квалифицированные кадры. Да и в быту не давала разгул уголовному миру. Это мир понимал, что бытовые условия здесь лучшие из всех колоний Молотовской области.

Обязанности главного бухгалтера меня не обременяли. В одну из прогулок по дворику я спросил моего приятеля Кругликова: «Матвей Прокопьевич! Мне не пришлось познакомиться с произведениями Ф.М. Достоевского «Бесы» и «Идиот». В библиотеках почему-то нет этих произведений.» – «Не удивительно, – ответил Кругликов, – ведь в этих произведениях Достоевский высказывает идеи, не совместимые с нашей идеей революционной классовой борьбы. Кроме того, в романе «Идиот» поступки князя Мышкина настолько прекрасны, что подвергают сомнению состоятельность материалистического учения. В романе же «Бесы» есть высказывание одного из персонажей, который говорит: «Если до революции российский мужик тащил телегу нормально, то после революции потащит ее опрокинутой».

В июле 1948 года Кругликов был освобожден. Конечно, я рад был его свободе. Но жаль было расставаться с таким товарищем!

В мае 1949 года в промколонии побывал главный бухгалтер УИТЛК Бычков и сообщил: в Чусовском районе открывается новый лагерь. В лагере этом совершенно нет счетных работников. Главный бухгалтер нового лагеря Борис Абрамович Бляйберг просил помочь ему в комплектовании квалифицированными бухгалтерами. «Я уже договорился с командованием УИЛТК, – объявил Бычков, – дать вам и А.С. Синицину право на бесконвойное хождение в пределах 50 км от лагеря. Начальник промколонии Фудельман уже знает об этом».

С документами на бесконвойное хождение я перешагнул порог привратки Пермской этапной тюрьмы, в которой просидел семь с половиной лет. Сопровождающий меня старичок – солдат нес тюремное мое дело для передачи его УИТЛК.

 

Медведкинский лагерь НКВД

 

В управлении исправительно-трудовыми лагерями и колониями по Мотовилихинской области (УИТЛК) я встретился с Александром Семеновичом Синициным, с которым мы должны были поехать в поселок Медведка Чусовского района. С нами ехал бухгалтер-ревизор капитан Ильин. Купив билеты на электричку, мы через десять минут уже двигались к станции Чусовская, а через 4 часа прибыли в г. Чусовой. До свердловского поезда еще оставалась пара часов. Капитан Ильин куда-то ушел, а я и Синицин остались одни. Я сказал: «Александр Семенович! Даже не верится, что меня одного, без конвоя, отправили в другой лагерь! Все же, наверное, за нами наблюдают скрытые агенты в привокзальной толпе?» – «А черт его знает! Может, и наблюдают», – сказал Синицин.

Главный бухгалтер Медведкинского лагеря Борис Абрамович Бляйбер принял нас радушно. Распорядился немедленно нас накормить, а сам сходил домой и принес банку мясных консервов. После ужина нам отвели место в небольшом доме, где стояли двухъярусные кровати. На другой день мы уже приступили к работе. Бляйбер распределил наши обязанности. Решено было, что Синицин возьмет на себя учет всех материальных ценностей. Я на правах заместителя главного бухгалтера буду вести весь остальной учет: обороты документов по банку, кассе, производственной деятельности.

Вечером мы с Синициным знакомились с поселком Тюшевское. Поселок расположен близ реки Койвы. На поляне стояло 20 домов, ближе к реке – баня и здание столовой. На расстоянии двухсот метров от реки находился деревянный дом, где и разместился штаб Медведкинского лагеря. Кто построил этот поселок? Зачем он был нужен? Геологи обнаружили в пойме россыпи алмазов, чем и было вызвано строительство обогатительной фабрики в комплексе необходимых объектов для добычи алмазов, а также и дороги от станции Теплая Гора до прииска «Медведка» длиною 35 км.

На территории Чусовского района было создано управление «Уралалмаз» /(Кусье-Александровское). К моему приезду в лагерь «Медведка» на реке Койве уже были построены две обогатительные фабрики: в поселке Промыслы и в Кусье.

К бесконвойной жизни в поселке Тюшевском мы с Синициным скоро привыкли, а бытовые условия – чистота в помещениях, постельное белье, еженедельная баня – делали нашу жизнь удобной, на уровне вольнонаемного персонала лагеря. Однако с питанием было плохо. Все время хотелось есть, и улучшить питание в таежном поселке было невозможно. Только в конце июля и в августе мы собирали грибы и варили грибовницу «по-веретийски» (мелко изрубленные грибы, соль и вода).

В конце сентября мы с Бляйбергом побывали в центральном лагере «Медведка». Здание управления прииска было готово. Бляйберг осмотрел домик, в котором он должен был жить. Попросил старшего прораба сделать в кухне и сенях полочки. Узнали мы, что барак для жизни ИТР и служащих из числа заключенных тоже готов. Переезд из поселка Тюшевское в Медведку осуществился 1 октября 1949 года. Условия жизни не изменились к худшему, а питание было очень плохое.

К 1 июля 1950 года автомобильная дорога Теплая Гора – Медведка была построена, а жизнь заключенных улучшилась. В поселке Медведка открыли магазин. В самом лагере тоже открылся ларек, в котором уже можно было купить рыбные, мясные, овощные консервы и табачные изделия. Через бесконвойных шоферов, грузчиков, экспедиторов доставали зэкам картофель, его охотно продавали жители Теплой Горы. Администрация лагеря два раза в месяц выдавала заключенным деньги, имеющиеся у них на лицевом счете – от 10 до 100 рублей.

С июня по сентябрь мы с успехом собирали грибы, однако боялись медведицы с двумя медвежатами и пестуном, а также рысей, бродивших недалеко от поселка. Рысь разграбила продуктовый сухой паек заключенных рабочих-каретников (съела мясо). Каретники жили в трех километрах от поселка Медведка и делали сани, телеги, дуги и оглобли, все это использовалось для снаряжения гужевого транспорта лагеря.

В декабре 1950 года мне довелось наблюдать удивительное природное явление – северное сияние! Наш лагерь, построенный на увале, на высоте 350-400 метров над уровнем моря, в два часа ночи ожил. На дворе было светло как днем. С севера шли всполохи разных цветов и оттенков: светлые, красные, синие, зеленоватые лучи освещали купол неба. Цвета без конца менялись. Воздух был морозный, чистый, прозрачный. Минут двадцать наблюдали заключенные такое редкое для наших мест явление.

В 1950 году в Медведкинском лагере НКВД возникла борьба между администрацией лагеря и заключенными. Причиной было вечное природное влечение мужчины к женщине и женщины к мужчине. Лагерь вмещал бараки, в которых раздельно жили мужчины и женщины. Правила ГУЛАГа запрещали сожительство (лагерную любовь), поэтому женские бараки были обнесены колючей проволокой. Ворота в обнесенную зону каждый вечер закрывали надзиратели. Но к их удивлению, в женской зоне утром обнаруживали мужчин! Находили подкопы под колючую проволоку или обнаруживали прорезанную проволоку. Зону перегородили сплошным забором. Утром обнаруживали выбитые доски и мужчин в женской зоне.

Тогда администрация приняла чрезвычайные меры. Был построен второй забор. Образовался коридор, который мог простреливаться охраной. Эта мера была явно незаконной! В лагере возникла напряженность. Всем было любопытно, найдутся ли смельчаки, рискнувшие пересечь смертельную зону? Нашлись! Доски заборов вышибали, зэки бегом пробегали коридор и, несмотря на обстрел, утром до 10-15 мужчин выводилось из женской зоны! Любовь сильнее смерти. Молодые заключенные узнали, что охране был дан приказ стрелять только по ногам бегущих. К моему освобождению 14 июля 1951 года человек семь были ранены в ноги и прыгали на костылях.

В последние дни пребывания в Медведке я встретился с бывшим начальником Пермской промколонии № 1 Самковым. Встреча состоялась у дверей управления прииска. Самков подошел ко мне: «Я предполагал, что вы уже освободились». Я ответил: «Через несколько дней я действительно освобожусь». – «Поздравляю!» На этом мы расстались.

Меня предупредили, что все документы по освобождению будут вручены мне в 15 часов 12 июля 1951 года. И в 23 часа я смогу покинуть Медведку на автомашине, идущей на станцию Теплая Гора, а 13 июля – получить паспорт в г. Чусовом.

Простившись в лагере с друзьями по несчастью, а также вольнонаемными сотрудниками лагеря НКВД, я отправился. В 15 часов мне вручили документы по освобождению, личные деньги и деньги на билеты до станции Усольской и питание на 2 дня.

Вечер 12 июля я провел на квартире А.С. Синицина. Встреча с семьей Синицина была заранее обговорена. Ведь мы с ним работали вместе пять лет! В семейной обстановке мы хорошо поужинали и выпили по стопке коньяка.

Только когда поезд двинулся в сторону г. Чусового, я осознал свою относительную свободу.

В Березники я приехал в 2 часа ночи 14 июля 1951 года и в 3 часа ночи постучался в дверь своей квартиры.

Закончилось десятилетнее пребывание мое в тюрьме.

1995 год.

 

---

1. Герман Васильевич Мельников (р.1908). До ареста работал бухгалтером в тресте Березникихимстрой, главным бухгалтером на строительстве калийного комбината.

Поделиться: