6.2. Тимшер и другие

Ф. Лореш¹

Вдовы трудармейцев поселка «Труд» Алтайского края Эмилия Дотц и Екатерина Шнайдер подсчитали, что из 87 мужчин села Эндерс АССР находившихся во время войны в лагпункте Тимшер, живыми вернулись к своим семьям только 23 человека. Пятеро из них вскоре умерло...

Я проработал рядовым в лагерях на заготовке леса 6 лет и семь месяцев. И за эти годы много увидел и пережил. Считаю своим долгом в память о погибших трудармейцах рассказать о годах войны, прожитых там...

Есть в Пермской области такая река – Тимшер. Там и находится одноименный лагерный пункт, что в 180 километрах севернее города Соликамска. Лагерями край был богат: Тимшер, Чепец, Омут, Пильва, Ильинка, Москали, Мазуня, Челва. Все они относились к Усоллагу и были мужскими. Кроме них в лесах области находились и лагеря с трудмобилизованными немками.

К январю 1942 года Тимшер и другие лагеря опустели. Там оставалось только наше будущее начальство и охрана. Однако страна нуждалась в лесе, и рабочую силу нашли скоро. В начале февраля пустующие лагеря стали заполнять немцами-трудармейцами...

В сентябре 1941 года нас переселили с Волги в Алтайский край, и мы сразу же приступили к работе в здешних колхозах – средств ведь к существованию не было никаких. Уже в январе 1942 года Топчихинский райвоенкомат провел первую крупную мобилизацию мужчин-немцев от 17 лет и старше. Мы обязаны были иметь при себе кружку, ложку, миску и продукты на 10 дней. Из Топчихи нас направили на станцию Алтайскую, где нас – тысячу человек – продержали около 10 дней в ожидании железнодорожного состава. В это время мы узнали о второй мобилизации немцев уже с 16 лет и тех кто не прошел первую. Здесь я и встретил брата, которого тоже мобилизовали. Ни я, ни он не знали, куда нас везут.

Наконец нас погрузили в товарняк. Сразу удивило то, что среди трудмобилизованных были только немцы. В начале февраля эшелон прибыл в Соликамск. Нас поселили за колючую проволоку для перерегистрации. Один из охранников шутя заметил, записывая фамилию трудармейца Бир:

– Бир – хорошо, а бри – плохо...

Соорудив себе примитивные санки и погрузив на них свои вещицы, мы отправились на второй день в северном направлении. В пути нам встретился дедушка, который мрачно произнес:

– Туда идут табунами, а оттуда – одиночки...

Так и шли мы днем и ночью с небольшими перерывами на отдых в попутных лагерях или деревнях. В лагпункт Тимшер прибыли поздно вечером. Ночь провели в зоне – холодном бараке.

Утром после мытья в бане нас разместили в натопленном бараке с двухъярусными топчанами на четыре человека. В нашей половине барака находились жители сел Эндерс, Швед, Мариенталь и города Марксштадта.

Вот тут мы, наконец, и разглядели, что находимся за сплошным четырехметровым забором и колючей проволокой. По углам зоны стояли сторожевые вышки, а в проходной дежурила охрана. Вне лагерной ограды размещались конный двор, столярный цех, небольшая неисправная электростанция, карцер и другие постройки. Несколько дней шло распределение по ротам, взводам; оформлялись документы с унизительной процедурой взятия отпечатков пальцев. Врачебная комиссия «рассортировала» людей по физическому состоянию и здоровью на несколько групп. Мы приводили в порядок свою одежду и обувь.

Наш трудбатальон состоял из четырех производственных рот и одной хозяйственной. Были назначены командиры рот, взводов и десятники из числа трудармейцев. Взводные и десятники принимали инструмент – пилы, топоры. А будущее рабочее место находилось в нескольких километрах от лагеря. Поблизости лес был вырублен еще до нас заключенными.

Каждый взвод состоял из звеньев, а в каждом звене по норме полагалось иметь семь человек. Мои друзья Фридрих Эндерс, Генрих Айрих и я записались в звено Надижанского (польского немца). В нашем взводе был и один из братьев Вайс – бывший артист Марксштадтского колхозно-совхозного театра. Первым командиром взвода стал Дортман, бывший работник милиции Марксштадта, а десятником – бывший учитель села Эндерс Роберт Лох.

В середине февраля 1942 года нас впервые вывели на работу. Комбат Булгаков обратился к нам с краткой речью и провел инструктаж, иными словами, показал, как вставать к дереву и спиливать его лучковой пилой. Так началась трудная, изнурительная работа по заготовке спецлеса для военной промышленности.

С первого дня работе отдавали все силы, но норму все же не выполняли, и поэтому хлеба в день получали меньше 800, то есть меньше нормы. Мешали сильные морозы и обильные снега, выпавшие в те годы. А самое главное – это скудное питание. Обеды на рабочее место нам часто не привозили вовсе.

Мы строго выполняли технику безопасности и технологию заготовки леса. С весны 1942 года нам разрешили провести некоторую реорганизацию трудовых звеньев: мы сократили их состав с семи до четырех-трех и даже до двух человек. Таким образом, каждый лесоруб должен был овладеть смежными профессиями. Опыт пришел быстро, но катастрофически уходили и наши силы. Обессилевшие рабочие замерзали прямо в лесу у костров. Все яростнее набрасывались на нас болезни. Одними из первых умерли бывший преподаватель математики Марксштадтского педучилища Браун и звеньевой Надижанский...

Много хлопот принесла весна 1942 года. Резиновой обуви у нас не было, а взамен зимней ничего не давали. Так мы и шлепали по мокрому снегу и лужам до мая месяца в своих валенках. По ночам сушили их в сушилках, но не просушивали.

Первая обувь, которую нам выдали, были матерчатые ботинки на деревянной подошве. Но материал вскоре оторвался от колодок...

В свободное от работы время мы обычно лежали на топчанах, спали или негромко разговаривали. О чем? О еде досыта! Об открытии второго фронта союзниками, о скорейшем окончании войны и возвращении домой, на Волгу...

Свою порцию хлеба мы получали в бараке. Обычно пополам – утром и вечером. При его раздаче дневальный зажигал лучинки – другого света у нас не было. Суп был почти без жиров и мяса, а чай с сахарином. Немного каши полагалось только при выполнении нормы. Двойную порцию полагалось выдавать только пильщикам на продольных пилах. При таком скудном питании в туалет, извините, по большому ходили раз-два в неделю. А голод довел одного моего знакомого до такого состояния, что он однажды спросил меня:

– Я тут видел – наш повар оправлялся... Как думаешь... ну это... а нельзя ли кал его... попробовать съесть?..

– Не смей об этом даже думать! – ответил я ему.

Больные павшие лошади у нас даром тоже не пропадали. А собак и кошек здесь уже не было. Выброшенные кухонные отходы подбирались начисто.

Рабочий день длился 12 часов. Выходных практически не было. В положенный каждый десятый выходной при невыполнении плана или в честь победы на фронте мы работали. Кроме того, мы заготавливали дрова и подносили их к лагерю, рушили крупу на складе, а летом собирали грибы и ягоды для столовой. Праздничные дни всегда объявлялись днями ударной заготовки и вывозки леса. Всю зарплату с первого дня работы и до конца войны мы отдавали в Фонд обороны. На это каждый трудармеец давал письменное согласие.

Несмотря на все трудности, лес родине шел. Многие звенья стали называться фронтовыми при выполнении задания на 200 процентов, остальные боролись за это звание. Лозунг «Все для фронта, все для победы» стал девизом всех трудармейцев. Постоянно вывешивались лозунги в честь годовщин и знаменательных событий. Правда, о том, что происходило на фронтах и в стране, мы почти ничего не знали. Газет и радио не было. Книг тоже. Иногда перед строем выступал комиссар. Рассказав нам о положении на фронте и нашем трудбатальоне, он не забывал упомянуть и о том, что немцы только упорным трудом могут искупить свою вину. Только не понятно было какую?!

Нам было разрешено писать письма, только на русском языке и «ничего плохого», иначе цензура их просто ликвидировала. Получали письма обычно с перечеркнутыми словами и предложениями. Из писем я узнал, что мобилизованы брат и мама, бывшая учительница, а бабушка, которой шел восьмой десяток, еле перебивалась на чужой квартире. Успокаивал я себя тем, что у других еще хуже, особенно в семьях с детьми от трех и более лет. У них не только папы, но и мамы оказались мобилизованными.

Забегая вперед, скажу, что после войны я узнал о таких случаях. У Кати Шнайдер из деревни Волгариха Ракитинского сельсовета Алтайского края были мобилизованы все: отец, мать и брат. Из таких же подростков, как она, образовалась группа, которая жила вместе в землянке. В 13 лет Катя работала в колхозе. Это еще не беда, но однажды утром она задержалась дома. Пришел бригадир, бывший фронтовик, стал бить и пинать ее до тех пор, пока она не пошла на работу в колхозную сушилку.

А Ваня Майер из Парфеновского района остался со сверстниками из трех семей. В 13 лет он, самый старший, оказался еще и кормильцем для них. Он вел хозяйство и работал в колхозе. У Вани все шло хорошо, если бы однажды бригадир, инвалид войны, стараясь, видимо, отомстить немцам, не попытался притоптать его лошадью, на которой сидел верхом. Тринадцатилетний мальчишка русского языка почти не знал, и нелегко ему было оправдываться перед бригадиром. Боясь расправы с его стороны, Ваня на работу выходить не стал. Его вызвали в сельсовет. Председатель сельсовета осудил действия бригадира в присутствии мальчишки. Ваня снова приступил к работе.

Эти два примера (Катя и Ваня сейчас живут в Копейске) издевательств над советскими немцами, правда, нехарактерны, так как большинство жителей Алтая относилось к немцам не враждебно.

Возвратимся в Тимшер. Травмы в лесу на работе случались не часто. За случайно отрубленный палец освобождения от работы не давали – перебинтовали и айда в лес! Считали, что это сделано специально. Не пустовал и холодный карцер. За малейшую провинность сажали туда. Автору этих строк «посчастливилось» побывать там. Повод был такой: члены нашего звена утром при переправе через реку Тимшер нагребли из затопленной баржи по стакану овса. А на работе во время ливня стали жарить его в своих котелках. Мы в это время сжигали сучья. А комбат Булгаков, командир роты и десятник в это время стояли в кустах и наблюдали за нами.

После комбат подошел к нам, увидел овес в котелках и спросил, кто звеньевой. Я представился. Комбат объявил мне 10 суток ареста и командиру роты велел сейчас же отправить меня в карцер.

Люди в запертых камерах карцера сидели и спали на полу в одежде, под голову на ночь ставили свои ботинки. На следующий день, выстроив нас , человек двенадцать, охранник произнес:

– Шаг влево, шаг вправо – стреляю без предупреждения!

Не покидал нас стрелок и во время работы. Мы выкорчевывали пни вокруг лагеря. В это время в карцере находились трудармейцы Муль из Марксштадта, Дотц и Синтер из села Эндерс. На четвертый день вечером дневальный карцера объявил мне приказ комбата о том, что тот освобождает меня от оставшихся шести дней пребывания в карцере за хорошую работу.

Дезертиров на Тимшере я не помню. Знаю только, что летом после работы некоторые уходили в болота за ягодами и, заблудившись там, оставались ночевать в лесу. Но на следующий день, услышав стук топоров, выходили к своим, Однажды начальник охраны, хвастаясь перед нами, говорил, что он лично застрелил несколько дезертиров и якобы бросил их тела у проходной. Но я их там не видел.

Летом 1942 года наш обновленный взвод направили косить траву для лошадей. Командиром взвода стал Шенбергер, бывший житель Новороссийска, поваром и сторожем назначили Шмидта, бывшего работника милиции из Марксштадта. Жили мы в землянке километрах в 12-15 от Тимшера в сторону Бондюга. Грибов и ягод было море – черника, голубика, морошка, брусника. Названия их мы не знали, поэтому называли по цвету спелых ягод. Иногда мы варили попавшуюся птицу, даже ужей. Здесь мы немного ожили, чувствовали себя почти как на свободе. В сентябре вернулись на Тимшер. Для предстоящей зимы многим нужна была теплая обувь, а валенок не давали, их не было. Из слабосильных трудармейцев была организована и обучена бригада лаптеплетов. Среди них оказался наш земляк Эваль Бернс. С фронта начали поступать ватные брюки и фуфайки, бывшие в употреблении.

В январе 1943 года был составлен этап в другой лагерь, названия которого я не помню. Лагерь находился в 30 км от Тимшера и на таком месте, где летом из-за болот заготовка и вывозка леса невозможна. Начальником этого лагеря был комендант с Тимшера, ярый человеконенавистник. Прибыли мы на новое место с потерями. Шли пешком, в пути замерзло несколько человек. Да и в первую ночь многим на новом месте не повезло – были ограблены людьми, которые там уже находились в бараке или работавшими рядом зэками. Наутро я, как и другие, оказался без валенок.

Разутым и раздетым ничем не помогли, на работу они не выходили, но их в первый же день во время развода начальник проучил. Он выгнал всех из барака в имеющейся одежде и обуви. Некоторые на ноги натянули руковицы. Я был в тоненьких носках и галошах, привезенных еще из дому. Выстроил он нас, человек 18-20. Перед проходной по четыре человека в ряд, приказал охраннику нас не распускать и ушел. Мороз, как всегда, доходил до 30° и более. Сначала терпели, стояли долго. Продрогнув до костей, обреченные просто заплакали, а начальник не шел. Даже охранник, глядя на нас, заплакал. Наконец, пришел начальник и отпустил нас в барак, показав таким образом свой характер.

Что собой представлял наш барак? Это было помещение с двухэтажными сплошными нарами по обеим сторонам прохода. Посередине барака лежала двухсотлитровая стальная бочка, которая служила печкой и круглосуточно топилась. В бараке царил мрак, оконные проемы вместо стекла состояли из стеклянных банок, стоявших рядом друг на друге. Вшей мы все же умудрялись разглядеть. В баню не ходили, да ее и не было поблизости. Разутые и раздетые, мы получали в день по 300 граммов хлеба и два раза жиденькую баланду. Работающие получали хлеба побольше и немного каши из черпачка, размером в баночку из-под сапожного крема.

Слабели все, появились первые больные. Через месяц работать стало некому. Была получена команда вернуться всем на Тимшер. Обратно шли рядом с другом Дамзеном, бывшим учителем из села Эндерс. Он был в валенках, я – в ватных чулках, но без лаптей. Которые к ним полагались. Когда я вернулся в Тимшер, то попали в баню, а одежду сдали в прожарку. Дамзен показал мне в бане обмороженные пальцы ног. Потом их ампутировали.

По решению медкомиссии большинство из нас поместили на месяц в стационар для слабосильных. Из барака мы почти не выходили. Шла весна 1943 года. В лагере свирепствовали инфекционные заболевания, среди которых первое место занимала дизентерия. У крайне ослабевших и истощенных она очень быстро заканчивалась смертью. Умирали трудармейцы десятками в день. По ночам их штабелями вывозили из лагеря и бросали в лесу в братские могилы. Это мы видели через окна барака, и это подтверждает Эмиль Риммер, который в то время работал санитаром в стационаре. Сейчас он тоже проживает в Копейске.

В это время в стационаре умерли брат Риммера, отец Фридриха Шнайдера и бывший директор школы села Эндерс Давыд Геб. Умирали в основном когда-то физически сильные люди, которые никак не могли перенести голода.

Закончился месяц нашего пребывания в стационаре, а сильнее мы не стали. По решению медкомиссии нас, человек 50, отправили из Тимшера в оздоровительный лагпункт Пильва еще на месяц. Прибыли мы в Пильву, а там уже находились такие же дистрофики, как и мы. Там я узнал свой вес – 45 кг при росте 167 см. Питание было плохим, но все же лучше, чем а стационаре. Через месяц мой вес увеличился до 47 кг, и я смог приступить к работе. Некоторое время мы поработали на Пильве. В Тимшер я больше не попал, но лесоповал там продолжался – лагерь пополнялся трудармейцами из других лагерей...

Летом 1943 года нас, человек сто, из Пильвы под усиленной охраной отправили в лагпункт Ильинка для продолжения лесозаготовок. Этот лагпункт ничем не отличался от Тимшера, такая же зона, бараки, столовая, баня; начальство – комбат, комиссар, технорук, охрана. Прибыло сюда пополнение из других лагпунктов, в том числе из Ивделя Свердловской области и из лагерей Красноярского края. Трудармейцы Ивделя ничем не отличались от нас, зато люди из Краслага оказались в неплохом физическом состоянии, Питание несколько улучшилось, и, как результат, стало больше заготовленного леса, быстрее вырубались делянки.

На Ильинке произошло ЧП: был убит нормировщик лагеря (Нетт или Нетто – точно не помню фамилию) при неустановленных обстоятельствах. На похоронах комиссар обвинил нас всех в этом преступлении. Через год последовал очередной лагпункт – Мазуня, на берегу Камы. Стояло лето 1944 года. Начальник лагеря, бывший заключенный заботился о нашем питании. Ему нужны были люди, способные валить лес, а не доходяги. Охрану лагеря вскоре заменили на самоохрану из наших трудармейцев. Осень 1944 года мы, лесоповальщики, переехали в лагерь без зоны километров в восьми от базовог, поближе к месту работы. Здесь мы жили без охраны вообще и никто не дезертировал. От голода теперь никто не умирал, а заготовка и вывозка леса росла. Взводы уже назывались бригадами. Например, лесоповальная бригада Франка или Брюггемана. Эти бригады размещались в одном бараке и соревновались между собой.

Кстати, о Франке. Он оказался любимцем двух бригад, хранил в памяти множество народных песен и был запевалой. По вечерам любители пения собирались вокруг него, звучали песни... Остальные слушали, сидя или лежа после тяжелого труда. До этого песня была забыта. Но вскоре Франк неожиданно почувствовал себя на работе плохо и, не дойдя до лагеря, скончался. На другой день мы узнали, что у Франка был заворот кишок. Заглохла на время песня. Но потом кто-то из певцов обратился ко всем со словами:

– Продолжим, друзья, петь и назовем эти песни песнями Франка...

Так и продолжалось у нас хоровое пение.

Трудармейцы-немцы работали и дальше с подъемом в надежде на скорое возвращение к своим, а затем на восстановление справедливости и возвращение на Волгу. Жить стало немного радостнее, к нам постепенно вернулось чувство юмора. Посмеялись мы над трудармейцами Гроссом и Кляйном, когда те однажды встали рядом. Ведь Кляйн был ростом на полметра выше Гросса!

Осенью 1945 года предстоял нам новый этап. Участок в полном составе – лесоповальщики, дорожники, возчики леса – был переброшен вверх по Каме в лагпункт без зоны Челва. Для этого к крутому берегу был подан пароход, а мачта у него случайно зацепилась за сучок огромной сосны на берегу. Рабочие уселись на палубе на свои вещмешки, пока бригада возчиков перекатывала свои площадки для перевозки леса с берега на борт парохода. Товарищи попросили меня выяснить, когда закончится погрузка. Я пошел посмотреть, как идут дела, и, стоя на берегу, наблюдал за тем, как закатили последнюю тележку. Корабль отшвартовался от берега, а зацепившийся за сосну конец мачты треснул, обломился и упал на палубу.

Минут через пятнадцать я вернулся к бригаде. Все, довольно улыбаясь, смотрели мне в лицо, и кто-то сказал:

– Фриц, ты родился в рубашке! Вон только что матрос убрал с твоего мешка кусок рухнувшей верхушки мачты!

Я уселся на свое место, а пароход уже плыл вверх по течению Камы...

На Челве строительные бригады уже возвели бараки, столовую, баню, склад. Жилье было готово, и потому мы сразу же приступили к заготовке леса. Да еще какими темпами! По-ударному трудились все, особенно звенья Германа, Адама, Гиля из нашей бригады. А бригадиром у нас был коммунист Вернер. Впервые я тогда услышал, что коммунисты собирались на партийные собрания. Коммунистом я тогда не был, даже комсомольцем не мог быть, я ведь сын «врага народа»...

Среди трудармейцев на Челве оказались замечательные музыканты. Организовалась самодеятельность. В выходные дни теперь звучала музыка...

В 1946 году за выдающиеся успехи по заготовке леса начальник нашего лагеря Васильев был награжден орденом. В честь этого события летом на берегу Камы он устроил большой пир с участием всех трудармейцев, включая дневальных. В своей речи Васильев поблагодарил всех за самоотверженный труд и, конечно, накормил всех как следует. Привез бочку вина, гремела музыка, выступали артисты. Мы были тронуты этим вниманием и в долгу не остались. Вообще вклад трудармейцев-немцев в заготовку леса для страны был велик. Но не помню случая, чтобы кто-то из них был отмечен наградой. А в нашей бригаде трудились даже участники войны, как, например, Фендель.

Осенью 1946 года пришло распоряжение в срочном порядке в течение одного месяца огородить лагерь сплошным забором. Для этого все силы были брошены на заготовку шестиметровых стоек и копку канав для забора глубиной около двух метров. Эту трудную работу мы выполнили в срок, несмотря на то, что канава все время заливалась грунтовыми водами.

Заготовка леса продолжалась. Вместе с тем жила в нас и надежда на освобождение из лагеря. К этому времени уже действовала спецкомендатура, в которой мы все состояли на учете и к которой относились с подозрением.

В начале 1947 года наш трудбатальон был расформирован. Вне лагеря оставляли жить и работать человек 50 материально-ответственных лиц, будущих инструкторов нового контингента. Я оказался в числе инструкторов. Остальные трудармейцы были направлены в другие лагпункты и этапом вверх по Каме в леспромхоз Гайны.

В январе 1947 года на Челву пригнали этапы заключенных с Украины («изменники родины», – сказали нам) и из Прибалтики. Мы, инструкторы, работали с заключенными и одновременно обучали их лесозаготовительным работам. В это время от туберкулеза легких умер наш бывший мастер Д.А. Дотц. Похоронили его по-человечески, в гробу, на кладбище деревни Светлица, что на противоположном берегу Камы.

В марте 1947 года мы завершили обучение заключенных. И нас, человек 40 трудармейцев, отправили пешком в г. Чердынь. В гостинице города мы провели несколько дней в ожидании транспорта для переброски в деревню Демино Ныробского района. Там разместили нас в пустоватых комнатах у местных жителей. Мы поселились вместе с другом Карлом Винцем. Продолжали привычную работу по заготовке леса в 12 км. от деревни. Из этого леса заключенные внутри зоны строили бараки для будущего лагпункта.

Лесоповал закончился для меня в конце августа 1947 года, когда я получил разрешение ГУЛАГа на выезд по вызову моего брата, работавшего в угольной промышленности. 22 октября 1947 года я приступил к бурению скважины в качестве старшего бурового рабочего на шахтах города Копейска на Южном Урале...

1989 г.

1. Фридрих Лореш. Публикуется по: Нойес Лебен, 1989, № 42-43.

⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒