⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

1.20. Но мы выстояли…

Мой отец еще в конце 20-х годов понял, что будут душить крестьянина-середняка. Он, не будь дурак, взял да и сократил посевы. А тут вышло постановление об уничтожении кулачества как класса. Вот отца и признали вредителем.

 

Язык до Киева не довел…

Сначала раскулаченных выслали на один год, чтобы без шума отделить от родственников. А потом погрузили в товарняк и отправили на Урал. Нас привезли в Пермь и – на спецпоселение. Всё делалось скрытно. Некоторые партии гнали с Верещагино, затем на подводах переправляли в район Гайн. В частности, нашу семью – деда, его жену, двух сыновей и двух дочерей – погрузили в Перми на баржи и вверх по Каме с заходом в Косьву отправили в посёлок Сергиевский Гайнского района. До самого Сергиевского гнали на подводах: детей и женщин везли, а мужчины шли пешком.

Вот учётно-посемейная карта, сделанная на отца:

«Баглай Поликарп Климентьевич, 1877 г.р., его жена Евдокия Калистратовна, 1885 г.р.; Баглай Серафим Поликарпович (мой отец), 1912 г.р., его жена Татьяна Парамоновна, 1912 г.р.; Баглай Ольга Поликарповна, 1923, г.р., Баглай Матрена Поликарповна, 1920 г.р., Баглай Николай Поликарпович, 1916 г.р. (сестры и брат моего отца); народились на поселении: Леонид (мой старший брат), 1933 г.р., Анатолий Серафимович, 1936 г.р.».

Выслали их в июле 1931 года, а привезли в Сергиевский осенью 1932 года, уже пошёл снег. И началось самое трагическое – выживание.

Отец рассказывал: что было – золотишко, вещи – всё поменяли на хлеб. Но начался голод, росли кладбища. А вокруг болота. Поликарп собирает семью и говорит: «Здесь не выдержим, погибнем, нужно скрываться». И дали задание Серафиму, моему будущему отцу: бежать на Украину. Ему тогда было 19 лет. Из всех молодых ребят решились бежать двое – Серафим и его друг Мишка. Идти надо было пешком через тайгу 300 с лишним километров. В лесу заблудились, совсем умирали от голода, но нашёлся пермяк, охотник, показал им дорогу. Обычно у охотников другая установка была: встретил беглеца, – выдай его властям, получишь пуд муки, сахар и порох. А этот оказался добрым. «Ну, – говорит, – знаю, кто вы такие, но не бойтесь – я вам ничего плохого не сделаю». Показал просеку, по которой можно выйти на железную дорогу. Они вышли на Верещагино, купили билеты, сели и поехали, на Украину. Откуда им знать, что на Украине страшный голод. Ехали на свою погибель. Но, как говорится, не было б счастья, так несчастье помогло. На подъезде к Глазову мой отец что-то сказал Мишке, выронил слово украинское, – и тут же в вагоне появился КГБ-шник. Их сняли с поезда.

 

Расстрел заменили ссылкой

Так отец попал на пересыльный пункт в Пермь. Он скрыл, что бежал из Сергиевского. Паспортов у ребят не было.

А в это время происходило следующее. Мою будущую маму выслали на Урал из Белоруссии. И она на тот же пересыльный пункт попала. Там и познакомилась с отцом, там и семья создалась. Отец сначала работал на «Красном Октябре», потом их отправили в Краснокамск. Там дети народились. Наша семья уже занимала полдомика, кредит за него выплачивала. Так бы и жили, если бы папу по 58-й статье не арестовали.

Отец работал на строительстве бумажного комбината. В 1936 году (как раз я родился), когда строительство уже почти было закончено, там произошел взрыв. Производство требовало много углекислоты, что-то случилось – взорвались ёмкости с кислотой, и тряхануло весь Краснокамск. Списали всё на вредительство переселенцев. Пришли ночью и арестовали папу. Сидел он в 1-м СИЗО год и четыре месяца. Но попал он на период послабления, Ежова к тому времени убрали. Отца не расстреляли, сняли с него обвинение и перебросили к семье на спецпоселение в Майкор…

Чуть позже из Сергиевского бежали сестра и брат отца – Матрена и Николай. В Пермь добрались не по железной дороге, а на барже по Каме. Им удалось добраться до Украины, но приехали они, чтобы умереть. Николай умер первым – заболел тифом, а Матрёна потом умрет на руках у матери.

Остался дед, бабушка и маленькая Ольга десяти лет. Поликарп, глава семьи, умер прямо в новогоднюю ночь с 1932 на 1933 год. «Что-то тяжело стало, – говорит, – пойду прилягу». Прилёг, уснул и умер. Сердце, видимо, не выдержало...

Бабушка осталась с дочерью вдвоём. Летом 1933-го они тоже бежали из Сергиевского. Потому что – либо жизнь, либо смерть. Сначала шли в сторону Верещагино. Но на железной дороге были облавы. И они дошли до самой Москвы пешком. Можете представить? Ночью идут, а днем спят. По пути в деревнях просили подаяние, и им помогали. Стали решать, как им до Киева дойти, но в Москве их поймали. Отправили домой. Они вернулись, нашли Матрену, и та у них на глазах умерла. Уже хлеб появился, а она умерла от голода, опухшая. Так моя бабушка, Евдокия Калистратовна, и тетка, Ольга Поликарповна, остались на Украине. Нанялись к богатым людям – к тем же самым коммунистам: стирать, водиться с детьми. Жить-то ведь надо было.

Папа сначала им не писал, они думали, что он погиб. Но потом сообщил, что жив, здоров. А приехал на Украину первый раз только в 1952 году, уже после освобождения…

 

Чёрмозская печурка прославилась…

На Украине люди работали в колхозах за «палочки». А в войну и вовсе ввели налог за каждую яблоню и курицу. Когда отец по приезде навестил своих друзей, так они в стариков превратились. Он говорил: «Господи! Так кто же из нас репрессирован?!» У нас в Чёрмозе, хоть и тайга, зато корчуй и сажай, сколько хочешь.

Но вернемся в 1938 год. Отца освободили, он дал расписку, что будет молчать о том, где был, и под охраной вернулся в Краснокамск. Вернулся – а семьи нет. Нас как «врагов народа» выслали в спецпосёлок Горки под Майкором. Там было много леспромхозов для спецпереселенцев, каждый в полутора-трёх километрах друг от друга. Нас перевозили туда на пароме.

Приехав в Майкор, отец стал работать на домне, которая вырабатывала чугун для Чёрмозского завода. Чугун погружали на баржи и переправляли в Чёрмоз, где изготовляли кровельный лист. Топили домну древесным углем. Лес забирали с округи и грузили на вагонетки. Но надо было готовить лесную базу, и нас в 1939 году перебросили в Чёрмоз, в так называемый Напарьинский лесопункт Чёрмозского леспромхоза.

Во время войны на Чёрмозском заводе делали бронелист, снаряды, печурки. «Бьётся в тесной печурке огонь…» – это как раз про чёрмозскую печурку.

Лесопункт находился в посёлке Напарья. Там стоял один домик, в котором пряталась от раскулачивания какая-то семья. До этого там была одна тайга, которую нужно было вырубать. Но мы жили не в самом поселке, а рядом. Когда туда приехали, некоторые бараки были уже построены. Помню, строили и при нас. Непарья была основной базой для Чёрмозского завода, позже появились Лёква, Пожва и Ерёма. И всю войну там рубили тайгу.

Откуда у посёлка такое название? Рядом протекала речка, такой небольшой ручеек, который можно было перепрыгнуть, более-менее широкой она становилась, когда впадала в Чёрмозский пруд. Этот ручеек и назывался – Напарья. В Напарьинский лесопункт входили: Новострой, Центральные бараки и Комсомольский.

 

Жили одной большой семьёй

От Чёрмоза до Ильинска шел 40-километровый гравийный Дмитриевский тракт. Чёрмоз поставлял в Ильинск промышленную продукцию, а Ильинск давал Чёрмозу сельхозпродукты. Если идти 12 километров по Дмитриевскому тракту в сторону Ильинска, а потом сделать резкий поворот на 90 градусов, то там найдешь четырехкилометровую «лежнёвку», которая и вела к Новострою.

Это типичный посёлок спецпереселенцев. Там стояли не рубленые двухквартирные дома, а бараки. Всего было пять. Первый – как бы управленческий, где находились контора, красный уголок, общежитие, комендант. Общежитие – для колхозников, которые приезжали на лошадях, чтобы вывозить зимой лес. Ведь весь лес вывозили на лошадях. Спецпоселенцы занимали два с половиной барака. Еще в одном размещались клуб, детсад, ясли. Кроме того, в поселке работала пекарня, общественная баня, столярка, магазин, медпункт. Были также два небольших рубленых домика, где отдельно жили начальник Антошин и начальник ОРСа Круглов. Последнего потом посадили – заворовался.

Что из себя представляет барак? Центральный проход, восемь комнат с одной стороны, восемь – с другой. Между некоторыми комнатами нет капитальной стены – только дощатая. Комнатки – до 15 квадратных метров. У нас стоял стол, две кровати, печка, плита и полати, где спала ребятня. Всё. Семья наша, как и все, занимала одну комнату. Так и жили. В 1939 году в Новострое жили 350 человек. Это была одна большая семья.

Отцы работали в лесу. А мы, дети, учились. Летом играли в лапту, водились со своими младшими сестрами и братьями, пасли скот. Воровали горох в колхозе. А зимой ловили зайцев на петли, сами делали лыжи, коньки. Мы все были худые, но здоровые, питались земляникой. В тайге море ягод, грибов. И с медведями вместе малину собирали. Лось, медведь, волк – никаких зверей не боялись…

За бараками стояли сараи, где держали коров, коз и сено. Люди были трудолюбивые, добрые и дети такие же. Я всю жизнь благодарю Бога за то, что с такими людьми общался. И свое предназначение вижу в том, чтобы бескорыстно помогать бывшим спецпереселенцам, они мне как родные.

Школа в поселке располагалась отдельно, в рубленом домике. Класс небольшой, все сидят вместе. Всего два учителя. Учебники у нас были, тетради, ручки – тоже. Все учились хорошо. Школа как школа. А после 4 класса ходили уже в Чёрмозскую школу за 16 км. В старших классах дети жили в Чёрмозе, а на выходные бегали домой. Зимой по дороге играли в войну. Весело было…

Но в войну не до веселья, трудились без выходных, тогда действительно ужасные были условия. У одного мужчины умерла дочь, и он в воскресенье не вышел работу, так ему дали срок – шесть месяцев. А он хоронил ребёнка, понимаете?!

В посёлке жили люди разных национальностей – украинцы, белорусы, русские. Многие – из Курганской, Челябинской областей, из Татарии. Были и местные раскулаченные. Некоторые семьи бедствовали: отцов расстреляли, а матерей с детьми сюда сослали. Но сыновья подрастали и начинали работать. Всего в поселке насчитывалось примерно 30 процентов таких семей, где хозяева расстреляны, а жены и дети высланы…

У нас медпункт, но взрослые особо не болели. Помню, только один спецпереселенец скончался от туберкулеза. И одна бабка – по старости. А вот дети умирали один за другим. Зимой в бараках холодно, а мы все босые, одеть-то нечего. Один корью заболел, второй заразился, – и пошли на тот свет... У меня сестра Аллочка тоже умерла. Ей был год и восемь месяцев, папа её очень любил. Я сестрёнку похоронил, а сам не заболел. Нет семьи, которая не потеряла бы ребёнка…

 

Каждый оставляет след

В войну, когда стало тяжело – надо было объём поставок леса увеличивать – прислали киргизов. Они были не спецпоселенцами, а трудармейцами. Все в шубах ходили, но всё равно мёрзли, болели и умирали. Кого хоронили в Напарье, так это киргизов. Остальных всех, в том числе нашу Аллочку, – в Чёрмозе, на кладбище. Не разрешали здесь. После войны киргизы уехали, но оставили след – могилы. Потом начали поступать пленные болгары. Позже стали присылать репатриированных. Во время войны немцы угоняли подростков в Германию. После освобождения некоторые из них остались на Западе, стали хорошо жить, а другие захотели вернуться – коммунизм строить. Но поезд остановился не на Украине, а в Перми, в Хмелях. После чего их отправили сюда, в леспромхозы…

Спецпоселенцы трудились на пилоправке. Главное назначение лесопункта – добыча леса для металлургического завода. Норма выработки – примерно 5 кубометров. Пила только ручная, лучковая, но сдавалась каждый день «пилоправам» и они ее так настраивали, что мой папа любое дерево – раз! – и сваливает, не отдыхает.

Работали бригадой. Мужчины валят, женщины сучки рубят. Потом размежёвывают и вывозят на волокушах. И всё – только ручная работа. Никаких кранов. Режим был жёсткий. Если кто норму не выполнял, оставался на участке и работал 9-10 часов.

Какой корень был у этих спецпоселенцев! Работать надо было, план выполнять, поэтому трудились – будь здоров, а иначе не получишь ничего.

Каждая семья обзавелась хозяйством. У нас был огород, корова, кто-то коз держал. И были еще подсобные хозяйства: свеклу, морковь, картошку выращивали… Мужчины с работы приходили – и сразу в столовую. Их в первую очередь кормили. Поддерживали работяг… А мы уже – как придётся. Голодно было, но не так. Все знали: если папы не станет – мы не выживем...

 

Пропустили свою свободу…

Политических сюда не привозили, поэтому нас, спецпоселенцев, никто не охранял. Но до 1951 года мы были под надзором коменданта. Постучишься к нему, скажешь: «Я пошёл в Чёрмоз». Ушёл, пришёл – всё по докладу.

Хотя ещё в 1947 году вышел Указ. В нём говорилось, что всех, кто находится на спецпоселении, необходимо освободить. Но нам никто об этом не сказал, и мы ещё несколько лет продолжали жить без паспортов. Потом можно было уехать к родственникам в Белоруссию или на Украину. Но кто нас там ждал? Подумали мы и решили остаться.

 

Поделиться: