⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

1.21. Боялись, ждали, что сейчас придут

Васильцева Вера Ивановна, родилась 25 сентября 1930 года в поселке Нижняя Курья близ Перми. Отец, Брагин Иван Федорович, 1904 года рождения, раскулачен в 1931 году, спецпереселенец, позднее – трудармеец. Мать – Брагина Лариса Александровна.

Мой отец родом из села Брюхово Суксунского района. Там жила вся его семья. У его отца, моего деда, была кожевенная мастерская. Сами выделывали кожи, шили сапоги. Скота было много, так вот и завели мастерскую. Стали люди приходить с кожами на заказ. У его жены были два брата. Вместе с ними, на паях, он кожевенную мастерскую и держал. А потом, во время коллективизации, в документах написали, что они были батраки. А это родственники были. У деда, у семьи, было 27 десятин земли – это около 30 гектаров. И ее надо было обрабатывать. Поэтому нанимали людей, особенно в страду. Если есть люди, которые хотят поработать – не бесплатно, так почему бы и нет?

В документах, которые я нашла в архиве, было написано: «Решение исполкома Суксунского районного совета депутатов трудящихся… Слушали предоставленные материалы о правильности выселения с территории Суксунского района кулака Брагина. Брагин Иван Федорович, 1904 года рождения, уроженец села Брюхово Суксунского района, в прошлом крестьянин-кулак, как до октябрьской революции, так и после, имел дом с надворными постройками, рабочих лошадей до 5 голов, крупного рогатого скота до 5 голов, мелкого скота до 15 голов, сельхозмашины – молотилку и жнейку, кроме того имел кожевенное производство по выделке кож и двух постоянных батраков… Выселение кулака Брагина и его жены Ларисы Александровны считать правильным».

Когда началась коллективизация, дед решил отца отделить, поэтому отправил его в отходничество, зарабатывать себе на дом. Хозяйство было совместное, но хотели отцу хутор построить. Хоть и крепкая семья была, но денег на дом не хватало – надо было зарабатывать, чтобы строиться. Вот и отправили его зарабатывать деньги. Он уехал в 1929 году, а в 1930 году дед отвез к нему мою маму и двух моих старших братьев. А там и я родилась.

В том же 1930-м деда арестовали и отправили в Красновишерск. Там шло строительство целлюлозно-бумажного комбината. Дед работал на лесозаготовках, потом заболел и умер в 1931 году. Брат отца ездил его навестить. Отец был простуженный, весь в нарывах. Брат спросил: «Отец, за что же тебя посадили?». А он ответил: «За то, что в колхоз не пошел, и вам не надо об этом знать». Мамин дед, священник, был убит. Где, не знаю. Говорили, что священников держали в Кунгуре и забивали там их железными прутьями. В архивном деле написано, что его расстреляли. А где – не сказано.

Всю семью деда в марте 1931 года раскулачили и выслали в Кизел: бабушку, семьи двух отцовских братьев и сестры. Это я знаю со слов младшего брата отца. Поселили их в общие бараки, где раньше жили заключенные. Там было плохо: и болезни, и насекомые… Тогда они нашли отдельное строение – конюшню на четыре стойла, пошли к коменданту и попросили эту конюшню. И они эти четыре стойла заняли, вычистили, обустроили, перегородили конюшню, построили печки и стали жить. Рядом в лесу выстроили баню. И их миновали все болезни.

Нашей семьи там не было. Мы, когда это все произошло, жили с отцом в п. Мулянка, где он работал в отходничестве. Он хотел получить справку, что живет отдельно от семьи своего отца. Ему дали справку, что он отправлен в отходничество, но там же и указали, что он принадлежит к хозяйству отца и подлежит раскулачиванию. Его причислили к спецпереселенцам и отправили в Краснокамск. Там заключенные уже вырубили леса под бумкомбинат, а в их бараки заселили спецпереселенцев. Называли соломицкие бараки. Потому что они дощатые были, со множеством щелей, которые для тепла закладывали соломенными матами. Это был 1933 год.

Мне было три года, но я кое-что помню. Когда отец и мать уходили на работу, а я плакала и просила есть, какая-то бабушка мне говорила: «Тю-тю мамы, тю-тю, нету мамы». И помню, как уголь ела. Голодно было, 1933-й очень голодный был год: хлеба не хватало, продуктов вообще не было. А в 1934 году стали давать ссуды под строительство домов. В поселке Майский, это пригород Краснокамска, в 1935 году мы заселились в свой дом. Строили пятистенные дома, рубленые, на двух хозяев. Помню, как дом отделывали. Помню, как в садик ходила с братом. А потом пришел 1937 год. Страшный год. Это я очень хорошо помню. На нашей улице во всех домах окна закрывали, как при бомбежке, никакого света не было – боялись, ждали, что сейчас придут, постучат в окошко и хозяина арестуют.

На нашей улице, где было домов десять, осталось только трое мужчин. У отца была котомка приготовлена: если заберут, так с собой взять. Недалеко от нас комендатура была, и как стемнеет, машины с арестованными шли мимо нашего дома одна за другой. «Черный ворон» их называли.

Мы каждый день ждали, что отца возьмут. Сначала людей по ночам забирали, по домам ходили, арестовывали. А потом на работе стали арестовывать. С утра отец идет на работу, а мы и не знаем, вернется он домой или нет.

Нельзя было общаться ни с кем. Поголовные аресты шли, так этого ведь утаить нельзя. Соседка пришла: «Ой, у меня мужа забрали». Другая соседка: «Ой, с работы не пришел». И мы ждали. Но к нам не пришли. Наш отец был счетоводом на бумкомбинате. А мама чурки на конвейере считала, учетчиком была.

В первую очередь арестовывали спецпереселенцев. В спецпоселке Майский были и поляки, и белорусы, и украинцы, и татары. Спецпоселок был большой, и хозяева рачительные были. Субботники проводили, озеленением занимались, чистоту соблюдали. А в 1938 году нас всех выслали оттуда. Надо было лес рубить в других местах. Спецпереселенцев использовали как дешевую рабочую силу. Мама плакала, очень жалела, что уезжать приходится, только жить начали.

Жителей нашей улицы отправили в Добрянский район на лесозаготовки. Нашу семью выслали в «149-й квартал», километров 7 от Добрянки, где два барака было. В одном четыре семьи, а в другом семей шесть. Бараки и лес. Речка Тюсь текла. Ближе всего была деревня Завожиг.

Отца сначала отправили в лес. Но у него зрение было плохое и ноги у него болели. Он десятником работал, а потом его бухгалтером взяли в контору лесоучастка, которая находилась в Завожиге, и мы туда переехали. Там я в первый класс пошла. А потом переселили нас в «150-ый квартал». Позднее опять переехали в Добрянку. А потом отец опоздал на работу на 15 минут. Судить не судили, но перевели на три месяца на металлургический завод, где он тоже работал бухгалтером. Зимой, в конце 1939 года или в начале 1940-го отца назначили бухгалтером в Висим – лесоучасток в 30 км от Добрянки. Помню, как нас перевозили. Прислали с Висима человека с лошадью и в короб, в котором уголь возят для завода, загрузили меня и двух моих братьев. А в Висиме ждали, что вот приедет бухгалтер-кулак. Приехали, помню, нас выгружают, а люди стоят, смотрят: «Вот это кулак – одни ребята, а больше ничего и нету!» То есть барахла нет никакого. В Висиме мы пожили до 1941 года. В июле 1940 там родилась еще одна сестренка – Зоя. А в 1941 году, в мае, мы переехали в поселок Бор-Ленва, это 12 километров от Висима вниз по Каме. Там дали нам комнатушку в бараке.

В Висиме было много спецпереселенцев. Главная спецкомендатура была в Добрянке, а в поселках коменданты. В 18 километрах от нас лесной участок «Васькина лужайка». Туда много украинцев привезли в 1930-е годы. Привезли, и в чем были, бросили в тайгу. Отвели место, дали топоры и лопаты: «Стройте себе землянки, обустраивайтесь и рубите лес». И очень много там их умирало. Был лозунг: «Не выполнил норму – не выходи из леса!». Вот они и не вышли.

Как-то, это было в 1943 году, работникам лесоучастка по карточкам давали материал какой-то, по три метра. А отцу не дали. Может быть потому, что он спецпереселенец. И он обиделся: «Я и день, и ночь работал, а меня обошли». И поделился своей обидой с главным бухгалтером леспромхоза. Главный бухгалтер пошел к директору – защитить его, а вышло наоборот. Начальник лесоучастка, на которого пожаловался отец, был бывший комендант, нехороший человек. И нашего отца, больного, почти слепого, призвали в трудармию. Отправили его в Архангельскую область, в город Котлас на перевалочную биржу, на лесозаготовки. Он там поработал три месяца и заболел. Он писал: «Питание плохое. Еды не хватает. Работа тяжелая. Заболел. Так распухли ноги, что уже не входят в кальсоны». Положили его в больницу. Из больницы писал: «Если меня из больницы выпишут, я боюсь, что выйду, упаду от свежего воздуха и замерзну». А потом комиссовали его. Отпустили домой по болезни. Но до дома не доехал, потерялся в дороге. Мы искали его, писали в Котлас, но не нашли. Вот так мы его потеряли в 1944 году в возрасте 40 лет.

А старшего брата в декабре призвали на войну. Он был талантливый, хорошо писал, рисовал – картины, портреты. Его оставили при заводе в Нижнем Тагиле в конструкторском бюро чертежником. Там танк «Т-34» производили. Он писал, что «лучше бы я попал на фронт». Голодно было. Тяжело. Он уехал в Кривой Рог. Окончил танковое училище. Потом в академию его отправили. А умер он в 1944 году, в звании майора, от рака.

Двоих мужчин лишились. Сразу нам плохо стало. Брат младший, 15-ти лет, больной был. Мне было 13 лет, Миле 6 лет, Зое 2 годика. И мать беременная, на седьмом месяце. Пришлось мне идти работать. Сначала уборщицей в школе – печи топить, воду носить. А зимой, когда родился брат, маме дали работу – пересчитывать древесину в штабелях. И я с ней ходила, помогала.

А весной 1944-го года меня отправили в совхоз работать, чтобы заработать овощей. Лето я там проработала: коров, телят пасла, сено заготавливала. Нам дали по 4 сотки уже посаженной картошки: «Только сами окучивайте, копайте и при расчете забирайте». Капусты дали, свеклы, моркови. Брат, который старше меня, научился лапти плести. Лапти наплетет и в выходной уходит с мамой по деревням, на картошку меняют. Плохо нам было очень. Предлагали маме забрать у нее детей маленьких в детдом, она не отдала.

У нас хорошие родители были, грамотные. Мама училась в гимназии, революция помешала закончить. Мама в семь лет осталась сиротой, и ее взяла к себе как дочь ее двоюродная сестра. А у нее муж был священник. Его в 1937 году расстреляли.

Отец учился в сельскохозяйственном техникуме в Красноуфимске. И когда время было, всегда с нами занимался. Он покупал книжки и нам читал. Старшего брата он учил всякие поделки делать. Старались воспитывать на своем примере. Нас, девочек, мать приучала к рукоделию. Она и на музыкальных инструментах играла – на гитаре, на балалайке. У нас дома был семейный ансамбль: мама на балалайке, брат на мандолине, я на гитаре играла. И пели. К нам женщины, у которых мужей арестовали и отправили в лагеря, приходили нас послушать. Нас родители всегда учили быть трудолюбивыми. Быть вежливыми с людьми. Не делать зла людям. Как заповедям нас учили: «Не делай этого, не делай того». «Не ругайся, не огрызайся, не прекословь старшим, здоровайся на улице со старшими, не обижай младших».

Пока мы жили в Висиме, я там закончила четвертый класс. С похвальной грамотой.

С сентября 1945-го по июль 1947-го я училась в ремесленном училище в Добрянке на слесаря-инструментальщика. Делали инструменты. А как я попала в училище? Пришла повестка моему старшему брату, а он не пошел. По повесткам учились тоже. Повестка пришла в поселок, что «одного человека отправляйте в училище». Мастер указал на брата, а брат: «не поеду, не поеду». Я поехала. Хоть какую-то специальность приобрету. Было голодно, а там три раза питание и 700 г хлеба. Спецодежду давали.

Жили в общежитии. Стипендии не было. Хоть мы и учились, но делали инструменты на заказ. Все деньги, которые завод за это платил, уходили на питание, спецодежду и общежитие. На руки нам никаких денег не давали. Даже домой редко отпускали на выходные. Учились так: день теории, день практики. Шесть дней в неделю. Каникул не было. А потом нас, 15 девушек, отправили в Кизел на шахту работать ремонтниками.

Поселили нас в бывшую зону для заключенных: в трех бараках досрочно освобожденные, и один на отшибе пустой. Вот нас в этот барак и заселили. Зона мужская была. Три барака мужиков. Нам проходу не давали. Ночью закрываемся и окна одеялами завешиваем, чтобы не смотрели. В окна пялились на девчонок. Как там жить-то? И мы в том же 1947 году самовольно оттуда убежали. Хотя нам в заводоуправлении и зачитывали указ: «Если вы опоздаете, не придете на работу или убежите, по военному времени получите от 5 до 10 лет». Это 1947 год. Еще не отменен этот приказ. Заводы считались военными. И вот разбежались. Общежития не было, ничего не приготовлено, а заявку завод подал.

Я вернулась домой, устроилась работать в леспромхозе, в лесу, на эстакаде. Там возили тракторами лес, я разметчицей работала. Восемь километров пешком ходили на работу. Вывозили лес на лошадях по узкоколейке на берег Камы. Узкоколейки строили в основном репатриированные, те, кто вернулся из немецкого плена.

 

Поделиться: