⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

1.23. Чтобы помнили

–...Родился я в 1918-ом году, в Пензенской области. Семья большая. В 1927-ом году нас раскулачили, отца забрали, посадили, после этого он вскоре умер. У нас всё отобрали. В 1931-ом году я приехал в Пермь. Здесь работал брат, он вызвал нас, потому что деваться было некуда. С 1931-го года я проживаю здесь. В 1939-ом году ушёл в армию, служил на Дальнем Востоке. В армии служил хорошо, был отличным стрелком. Выбивал по 30 очков из 30 возможных, лучше уж некуда. Из винтовки выпуска 1916-го года, еще царской.

А еще стал отличным водителем, благодарности получал перед строем. В 1941-ом году выехали мы в полевые условия, в лагеря. Я возил начальника артиллерии корпуса. Заправлял как-то машину, пришёл дневальный, сказал, что вызывает комбат. Вытер руки тряпкой, пошёл. Прихожу, докладываю, смотрю, сидят два «особиста», они всегда маскировались под политруков, с такими звёздочками, но я их видел, они часто отирались в части, нюхали тут, ходили. И так приторно улыбались.

Мне что-то сразу стало нехорошо. Один подаёт мне бумажку, я смотрю – ордер на арест. Ну что? Сразу петлицы спороли, погонов-то еще не было. Комбату говорят: «Иди в казармы, загони всех в красный уголок, и не выпускай, пока мы не уйдем». Даже дневального сняли, – всех туда.

И, один по одну сторону, другой – по другую, прошли на гауптвахту, там тщательно обыскали. Ну вот, меня затолкнули в камеру; стоит железная кровать, на ней три доски, и больше ничего. Метра два в ширину, под потолком окно маленькое, решётка, стекла нет. Декабрь. И вот я месяц прыгал в своей старой шинели, негде согреться – зима, снег задувает в форточку. И всего несколько раз позвали на допрос. Обвинения никакого, не к чему прицепиться. Сказали, что я выразился неласково, глядя на портрет «вождя всех народов». Конечно, глупость. Вы не знаете, а люди в то время жили в животном страхе, даже друг с другом не секретничали, не откровенничали, не говорили, а тут, чтобы вслух сказать, глядя на портрет, да что ты! Когда за анекдот по 25 лет давали. Ну что, следователь сразу заявил: «Будешь сознаваться, или колоть будем!».

– Колоть?

– Да, колоть. «Кулацкое отродье будет уничтожено, так и знай», – больше ничего в деле нет. Оказывается, до меня ещё двоих посадили, и их заставили про меня сказать, про этот портрет. Так было уже заведено, что каждый арестованный должен притащить за собой двоих ещё. Месяц просидел, а после отвезли в город Ворошилов, в областную тюрьму. Город Ворошилов, но тюрьма почему-то называется Уссурийская. Там я просидел год, в камере 75 человек нас было. Спали и на нарах, и под нарами. 75 человек, камера рассчитана на 15.

И за всё время ни разу не вызвали ни на допрос, никуда. Шесть писем я писал начальнику тюрьмы, чтобы отправили на фронт, – ничего. Я ведь уже подготовлен, готовый солдат! И это в такое время, – конец 1941-го года, – когда такое положение под Москвой, под Ленинградом. И вот кадровых солдат, уже прошедших службу, загоняли в тюрьмы. А под Москву посылали 18-летних птенцов, и что там из них делали, понять несложно.

Через год вызывают в коридор, там тумбочка стоит, говорят: «Вот, распишись здесь». – «В чём, как, что?». – «Да расписывайся и сразу пойдёшь». – «Если расписываюсь, так хоть знать, за что?». – «За что, за что, 10 лет тебе». – «Как же, суда не было!». – «Да, ещё судить вас тут всех по одному, что ли, будут!».

И всё, в лагеря. В Сибирь, на станцию Тайшет, на лесоповал. Зима, самый разгар зимы. На ноги давали из автомобильных покрышек простроченные чуни, кое-какие портянки, и на целый день в тайгу, по пояс в снегу. Люди умирали, падали на ходу. Идёт человек, упал, собаку спустили, если не поднялся, идут дальше, потом подберут.

И так продолжалось почти до весны. Очень-очень много погибло людей, они были истощены до того, что просто скелеты. Видели кадры Бухенвальда, Освенцима? То же самое. Идёт человек, думаешь, неужели он живой идёт. Вот я метр восемьдесят ростом, у меня было 37 килограммов.

И вот бог, видно, спас. Совсем безнадёжных, как я, стали актировать, как это называли. Пусть умирают там, за забором. Я попал в число безнадёжных. На четвереньках выполз за ворота. Правда, домой не пускали, нет, кого в Казахстан, кого в Сибирь, на выселку.

Я попал в Казахстан, под Алма-Атой есть станция… по-казахски – Три холма. И столько там такого народу, доходяг освобождённых было! Есть нечего, работать не могут. Вот так я с палкой вышел, две ночи ночевал на скамейке в сквере, там хоть тепло. Думаю, всё равно надо куда-то определяться, так пропадёшь ни за что в 22 года.

И мне во второй раз повезло, попал на человека, – случайно встретился мне. Он сказал: «Пойдём, я постараюсь с главврачом больницы поговорить (там железнодорожная больница была), может, он тебя куда-нибудь устроит». Но ничего делать, работать я не мог. Почему-то, я не знаю, мне поверили люди, дали место в прихожей переночевать. Утром пришёл к главврачу, он посмотрел, ну что, я ни на что не годен.

А ему, видно, жалко было меня. Он спас, послал меня на бахчи сторожем, в степь. Там так арбузы вот такие величиной, дыни сладкие, пальцы слипаются, и как раз всё стало поспевать. Я с голоду навалился. И тут открылась у меня дизентерия. Просто кровавая. Думаю, всё, конец. И какая-то апатия, безразличие ко всему. Всё равно не жилец. И вот недели две прошло, как-то все это связало, скрепило, кончилось.

Через месяц приехал карточку получать, а мне говорят: «Смотри, парень, стал на человека походить». Потом привязалась малярия. Малярия там в это время очень зверствовала. Там везде вода, сырость, комар. Попал в эту же больницу, тут я уже как дома. Из всего персонала, – больница огромная, – было два мужика: кочегар, ещё кто-то и я третий. Но меня за мужика-то ещё не считали. И начали колоть. В то время организовались курсы медсестёр скоротечные такие, на фронт отправлять сразу, казахские, вот они на мне тренировались. И дотренировались, у меня руки вот так свело, что-то повредили. Высохли совсем, они и сейчас сухие после того. Совсем не разжимались, ложку придавлю, и вот так вот ем.

И всё равно меня начальник не бросил, оставил работать на больничном дворе, я ходил, подметал. Пальцы стали постепенно разгибаться. Почему-то я производил впечатление такое, положительное. Мне стали доверять продукты возить, и я ни одного грамма никогда не украл, не продал. Когда надо, попрошу, мне не отказывали. Женщины – которой дров наколешь, ещё что, она помидоров, огурцов даст. Хлеба-то не было, всего давали 600 граммов хлеба.

Когда поправился, мне повестка – в военкомат. В военкомат призвали, руки уже разогнулись, я нормальный уже, и меня в армию снова, в запасной полк, в Алма-Ату. Там служил до 1945-го года. А на фронт я попал уже в Австрии, границу уже мы перешли.

Война скоро закончилась. О том, что будет ещё война с Японией, никто не знал. Принял я легковую автомашину американскую, и, как пришел приказ, поехал домой. Проехали Австрию, Венгрию, Чехословакию, Румынию. В Румынии говорят: началась война с Японией. Нас в эшелон, и туда. Все дороги забиты до отказу, и нас возили-возили, возили-возили, почему-то через Харьков, через Алма-Ату опять. До Красноярска доехали, и война кончилась.

Тут уже кончилось всё. В 1946-ом году я демобилизовался. Приехал обратно в Пермь. Я ушёл в армию из дома, и домой вернулся. Про всякие эти лагеря молчал. Говорить нельзя, если бы сказал, меня бы не прописали, домой не пустили, не приняли на работу. Таких было много примеров.

В общем, я всё скрыл, и в военном билете у меня нет отметки. В военкомат идти нельзя, чтобы хлопотать об удостоверении участника войны. Они разоблачили бы просто, да еще куда снова упрятали. Поэтому не имел, и до сих пор не имею удостоверения участника войны.

– Расскажите, пожалуйста, какие между заключёнными были отношения.

– Ничего не скажу, нормальные отношения. Несмотря на трудное положение на фронте, все тюрьмы были забиты военными и все по 58-ой статье. Уголовников они не боялись. И потом, в лагере, уголовников держали в дисциплине. На глазах у меня не было, чтобы кого-то избили, не знаю.

– А какие в лагере нормы выработки были, нормы питания?

– Питание – 500, 600 граммов хлеба, раз в день жидкое. Какая-нибудь похлёбка. Поэтому и истощались люди до крайности.

– А в лесу, сколько нужно было сделать, какова норма выработки?

– С кого там было требовать выработку? Человек на ногах не стоит, а надо валить вот такие, в обхват, сосны. Он её начнёт пилить, на коленках стоит, стоит, потом ткнётся носом и всё. Это было просто целенаправленное истребление людей. Иначе, чем объяснить, что в военное время люди сидят в тюрьме за анекдот?

– А чем занимались, когда приходили с работы?

– А чем заниматься, согреться и сидеть. Теплу рад, целый день на морозе, какое там занятие.

– Как вам удалось всё-таки скрыть про лагерь, неужели никто не спрашивал, где вы были два года?

– Я попал в армию из запасного полка, а туда и гражданских брали. Там было очень много уголовников, в последний год уже не брезговали никем. Не знаю, как-то это не всплыло нигде. И сколько работал никто не знал, и дома никто не знал. Дочери я рассказал свою биографию году в 1992-ом. Тогда по телевидению, по радио объявляли о реабилитации, я думаю, дай попробую. Я поехал в город, в «башню смерти» (областное управление милиции). Там майор меня принял, выслушал, сам писать никуда не стал, дал несколько адресов. Надо сказать, отвечали аккуратно. Я арестован был на Дальнем Востоке, отбывал в Сибири, а дело, в конце концов, оказалось в Брянске. Из Брянска пришёл ответ, вот эти документы, а это пришло из Хабаровска, из военной прокуратуры.

– Это о том, что распространяются льготы, предусмотренные законом о реабилитации жертв политических репрессий. А еще скажите, родственников ваш арест задел?

– Родственников задевало в 1937-ом году, тогда в редкой семье кто-то не попадал. У меня муж старшей сестры был главным агрономом большого совхоза, огромного совхоза, он попал. Там ведь как делалось: если человек попадает, уже заранее приготовлено, что он должен подписать. Ему предъявили, что он сжёг автотранспортную мастерскую, организовал крушение, падёж скота.

– И что с ним случилось?

– Вышел из лагеря, пожил немного и умер. Там он здоровье подорвал.

– А почему следователь сказал, что весь ваш кулацкий род будет изничтожен?

– Не род, а отродье. Он имел в виду меня как сына.

– Как сына раскулаченного?

– Люди, которых раскулачивали, они вообще считались вне закона. Куда там пожалуешься, к кому пойдёшь. Раскулачивала нас вся эта голь перекатная, вся неработь, все пьяницы, дали им власть полную – сейчас никто не поверит. Я хоть маленький был, помню, раньше шифоньеров-то не было, а были сундуки; вот он приходит, всё раскрывает, всё выбрасывает, выбрасывает! Что понравилось, сразу на себя примеривает. Остальное связали в узел, унесли, пропили.

– А у вас семья большая была?

– Последнее время шесть человек. Всего-то было двенадцать. Сейчас остался я один, никого больше нет.

– Это вместе с родителями?

– Нет, детей было двенадцать. И по четырнадцать было, и по пятнадцать. Тогда был естественный отбор, слабые умирали, сильные выживали. На нас, на всех, были одни старые разбитые валенки, остальное все ходили в лаптях. Ещё снег не сошёл, а уже босиком бегают.

– За что же раскулачивали, ведь нищие были?

– Вот кто бы мне ответил, почему. Сейчас вон на «Мерседесе» ездит, и никто его не спрашивает, каким путём он его нажил. А тогда люди буквально потом поливали землю. Я помню, мне было, лет пять, меня утром, до восхода солнца, в зипун завернут, в телегу положат, и везут в поле. Там, сонного, сажают на лошадь – борони. Вот так работали, сейчас люди не представляют, каким трудом доставался хлеб.

– О чём вы говорили в тюрьме?

– О чём говорили? Удастся ли выжить, останешься ли живой. Человек живёт надеждой.

– А были провокаторы в бараках?

– Кто его знает, они же не выявлялись. Но провокаторы везде были, их и в камеры сажали, люди об этом знали, не откровенничали ни с кем. Рассказывал там один, майором служил на Дальнем Востоке: после первомайского парада собрались за столом, песни пели, разговаривали. А тогда какую песню ни запоешь, всё она о Сталине, то он – наш отец, то он – наш учитель. Он возьми да и скажи: «Давайте споём какую-нибудь старинную; «Златые горы» или «Хасбулат»«, – и этого вполне хватило – «Отговаривал, чтобы не петь песни о великом вожде». 10 лет Колымы получил мужик. Сейчас кто поверит этому.

– Как вы считаете, почему именно вас арестовали, потому что вы сын кулака?

– Кто его знает, может, и это повлияло. И потом выбирали самых способных, кто выделяется. Я круглый отличник был по всем предметам. Теперь трудно объяснить, почему это всё происходило. Помните, Туполев, Королёв – все были в лагерях. Лучшие люди убежали в Америку, такие, как Сикорский, изобретатель вертолётов. А вот их учителя остались здесь, и их сгноили в лагерях.

– В вашей деревне много раскулаченных семей?

– 5 или 6.

– А с ними что случилось? Они там же остались или их вывезли куда-то?

– Не помню. В то время из деревни бежали, как от чумы. Лишь бы куда уехать, и не оставляли адресов, чтобы не нашли.

– Тогда ведь выезд был запрещён из деревень.

– А это, кто как сумеет. В деревне и до последнего времени паспортов не было у колхозников. Никуда не вырвешься – паспорта нет, нигде не примут на работу. А в то время, в 30-х годах, паспортов вообще не было ни у кого, справки писали от руки. Если сумели председателю сунуть четверть самогону, он вам любой документ даст. Вот придут: «Василий Иванович, завтра 20 пудов ржи увезёшь». – «Да как я, у меня всё сдано». – «А сверх плана. Или четверть самогона ставь, договоримся». А если нет, последней корове или овце веревку на шею, и повели.

Рассказал я вам, ничего не преувеличивал. Конечно, людей всё меньше и меньше остаётся, наше поколение вымрет, и вообще вся эта история сотрётся.

– Мы студентки исторического факультета Пермского педагогического института. Поэтому и записываем ваши воспоминания, чтобы не стерлось, чтобы помнили.

 

Поделиться: