1.37. Ночью вызвали в комендатуру — всё, человека нет

Из воспоминаний Петра Ивановича Дедка

Мать, отец и я жили в Ростовской области, Обливский район, хутор Ново-Степаново, а в 31-м году были сосланы сюда, в Пермскую область. Тогда был Ныробский район ещё; ну, и вот до сих пор так мы тут и проживаем.

Семья у нас была, значит, пятеро детей. Иван Евстафьевич Дедок отец был, а мать — Елена Максимовна Дедок. Ну, одна девочка, значит, не выжила, умерла. А четверо вот мы, значит, три брата и сестра. Ну, брат был самый старший 26-го года, я 27-го года, а третий брат уже родился здесь в 35-м году, и сестра в 40-м году.

Отец с матерью уже умерли. Брат призывался в армию, воевал лётчиком, в прошлом году тоже умер, в Белой Церкви он проживал. Другой брат у меня, значит, в Нижнем Тагиле работает, живёт. Сестра — в Ныробе. Ну, а я вот тут, как с 31-го года, так и проживаю.

Год рождения у меня 1927-й, 7 мая, так что я тогда был маленький, когда выселяли, но, как родители говорили, сначала весь мужской пол забрали, посадили в изолятор или в тюрьмы, чтобы не сопротивлялись, не было чтобы скандалу; а потом подгоняли, значит, составы, товарняки приходили, и вам собраться дают час или два. Ну, чё женщина может с детьми-то сделать, что она там соберёт? Ну и всё: состав грузят, а потом, когда отгрузили семьи, приводили мужчин, к семьям садили в вагоны — и всё, и поехали.

Вот так и увозили людей.

Ехали мы поездом до Соликамска, а потом пароход какой-то привозил по речке сюда. С Чердыни на пароходе везли, ещё мать рассказывала. Когда грузились, мы с братом выбежали — дети есть дети. Стали отправлять, а нас нет! Вот они забегали искать, а мы на берегу там камушки собирали.

Привезли сюда, на Вижаиху, лето было. Это нетронутое было место, тайга. Ну вот, выгрузили туда. Значит, посёлок, там организовано было строительство, мужчины и женщины стали лес валить и обустраиваться, домики строить. Кто где, как мог. Отец вот у меня, так ну чё, некуда деваться: там речка Вижаиха, под берегом подкопались, землянку сделали, там, ну, накрыли — леса-то полно! Берёзовой корой накрыли сверху, чтобы, ну, дождь-то когда. Так и жили.

Потом строили дома: шесть, наверное, метров на десять, или шесть на восемь, и напополам перегораживали — то есть для двух семей. Ну, а потом, когда более-менее уже людей-то расселяли, так уже на следующий год тут коридорчики разные пристраивали. Вот так и жили.

Материала никакого не было. Всё люди пилили продольными пилами вручную — доски да что. Собирался так посёлок, строился потихоньку. Ни гвоздей, ничего. Где кто какую проволоку найдут, специалисты-то были всякие, кузницы делали, ковали гвозди. Так вот происходило строительство посёлка.

Дворов, когда настроили, это, наверное, больше сотни получилось. Улицы построены были, огороды были сделаны, там пни и всё, сами раскорчёвывали. В это время, когда и лошадок-то не было, только вручную всё копали. Ну, а потом, когда лошадки появились, и пахать стали землю. Потом уже и тротуарчики стали в последнее время, пилорамы свои ставили. Кирпичные, как говорится, заводики стали строить, там, печки. Делали кирпич, кирпич качественный был. Специалистов было много, хороших специалистов. Это за счёт их только и строилось тут. Специалисты были все: и брички делали, и колёса делали, всё это, ну, что необходимо для сельского хозяйства, весь этот инвентарь.

Земельные поля раскорчёвывали вручную, лес валили, там же пни — это всё вручную, сжигали потом. И поля большие были, и сенокосные угодья разрабатывали, распахивали. Сейчас, конечно, этого уже нет, всё заросло. Сеяли ячмень, рожь, пшеницу. Всё у нас было. Убирали, сдавали государству. Значит, как пчёлки, лес валили, корчевали. Строили колхозные дворы, фермы, и прочее, и прочее.

Ну а потом уже тут и леспромхоз был, на лесозаготовках работали. Вот, потом в период войны, значит, как бы такие мастерские были, делали лыжи для фронта, вот так.

С 41-го года стало так: всё на фронт. Налоги большие были: кто держал корову, надо было сдавать одиннадцать, кажется, килограмм топлёного масла с коровы обязательно, 40 килограмм надо было мяса сдать, яйца там — 75 штук, шерсть, всё шло для фронта. Мужчин, которые были более здоровые, их забрали тоже, сразу же. Остались дети и старые, собственно, кто уже туда не пригоден.

Медицинского обслуживания сперва никакого не было, а потом, когда посёлок уже более-менее построили, фельдшер был.

Без разрешения комендатуры не имели права даже в Ныроб сходить. А комендатура тоже в Ныробе была. Тут перевозчик, значит, был специальный, содержался, вот когда надо к коменданту с таким вопросом, он сообщал, если отпустит, значит, разрешение даст, а так нет.

Комендант был Чагин Павел Андреянович. Плохой человек был. Потом Носов был, ну, тот был более-менее посерьёзней человек, такой, он уже взрослый был, преклонный. Он понимал, видать, всё. А этот Чагин — он молодой был.

Здесь четыре класса только было. Начальная школа, четыре класса. А потом, значит, надо было в школу-то ходить в Ныроб, пешком ходили. Ну, родители, значит, — там интернатов никаких не было, а просто договариваться с жильцами, которые там живут, когда на квартиру устроят, — ну, вот и платят, сколько, наверное, договорятся. Ну вот, и ребёнок ходит в школу, кто мог. А кто не мог, так вот четыре класса закончат, и всё. А если кто 10 классов кончали, так продвигаться им, этой категории людям, не давали.

Когда время свободное, обычно на санках, на лыжах, коньках. Сами себе что сделают, так вот и занимались.

Сравнительно те люди были какие-то… Дружелюбные. Когда, вот знаете, вот сейчас послушаешь молодёжь: и мат, и ругань. Тогда мы воспитывались, чтобы от старшего — отца или вот от старшего брата — чтобы слышать мат — такого не было. Это вообще исключение было. Отношение один к одному было очень хорошее. Ругани не было никакой, ссор там и всё. В этом плане было, конечно, дружелюбно.

Ну а непосильный труд — это конечно. Но труд-то — это ещё ничего, основное-то — одевания-то нет. Всё-таки зимы-то лютые.

Голод был; конечно, был. Карточная система, дают 200 грамм на иждивенца, а 500 грамм на взрослого человека, который работает. Тогда только и был разговор, как бы хлебу вволю наесться. Хлеб некачественный был. Карточная система, крупы там, жиры. Положено полкило или килограмм на месяц, но когда есть, значит, дадут, а нет — ну, нет и нет, всё.

Потерял карточку — всё. Были такие случаи: давали на месяц карточку, и теряют, пошлют же вот детишек-то, и он пробалуется где-то, утеряет. Ну и всё, целый месяц хлеба у тебя нет. Жди, когда подойдёт месяц, вот, выдадут тебе, а до — как хочешь. Вот так. Сколько было своего, ну, вот картошка или чего — тем и питались. А когда подходит весна, по полям ходили, собирали то колосок, то, значит, картофель. Картошка, как бы вам сказать, она перемёрзнет, а потом там маленький крахмал остаётся, вот собирали. Ну, а потом, когда подходит эта вот трава, пистики, потом крапива, пиканы, вот собирали. Отваривали, ели, или сырой. Вот такая жизнь протекала, попали мы в такую волну.

В общем, детства-то у нас не было.

Во время войны дети, которым 10–12 лет, им тоже досталось очень трудно. Потому что они же работали всё время. А взрослые, которые не ушли на фронт, которых не забрали, они занимались… Спецучасток был, заготавливали лыжный кряж, потом распиливали и делали, значит, лыжи. И заготовляли в лесу еще ружейные болванки, так называемые ложа к автоматам. Сперва у автоматов же были ведь деревянные ложа. Или вот к винтовкам тоже ложа. Это готовили в лесу, далеко, выбирали самую хорошую берёзу, значит, отёсывали. Ну а малолетки на лыжах подтаскивали, а потом на лошадке собирали, увозили вот сюда, к реке. Здесь, значит, смолили, чтобы не трескались, ну и отправляли на ружейные заводы, где это делали.

Если вот подходила, допустим, сенокосная пора, тогда же ведь гужевой транспорт-то был, самая-то тягловая сила, больше же ничего не было, ни машин, ничего не было. Значит, для лошадей если не заготовить корма, то всё! Значит, сенокосная пора ведь начинается, так это до 12 ночи, и до часу. Если есть сухое сено, то пока не уберут всё, домой вообще люди не уходили. Это не то что в настоящее время: рабочие часы, подошёл срок — значит, всё бросили. Нет, никогда такого не было. Работали очень много. Когда вот страда, уборка урожая или сенокосная пора, то от зари, как говорится, и до зари. А детишки, они на лошадях копны возят к стогам, гребут.

Ну а потом, я не помню, в каком году уже, но и до сороковых, и после сороковых тут начали, значит, образовываться вот эти вот командировки, зоны, лагеря. Стали везти людей отовсюду. Много ведь зон было. Они занимались тоже здесь лесозаготовками. Ну, те вообще уже были изолированы от всего. Тут полегло людей, господи! Сейчас-то не найдёшь кладбищ. Заросло. Так, по реке по Вишерке туда много, и последний вот лагерь, там Чусовское озеро, только его расформировали, по-моему. Ну и по Колве там много ещё лагерей. Здесь вот, Новый Вижай, когда вы проезжаете туда до пионерлагеря, здесь большая зона была. Даже штрафной изолятор был, приводили со всех командировок. Ну, те вообще под охраной были день и ночь. Их на работу выводили. Были проводники с собаками. Ну, побеги совершали, совершали, всё равно же люди находились такие, убегали. Но куда убежишь? Вот такая собака была, ну, как пошёл в розыск, всё равно приведёт. Много, очень много полегло, конечно.

Радио не было. О телевидении и речи не может быть. Потом уже, когда стала корреспонденция, там, уже имели газеты… А то никто ничего не знал, что там в стране делается. Откуда будут сообщать вам? Нет, нет. Если вы что-нибудь там языком ляпнете, всё! Уже комендатура быстро знает, и всё, забирали. Ну, главное, в тот период ещё брали не то чтобы какой-то хиленький, негодный мужичишка, а самых здоровых людей забирали. Какая-то 58-я политическая статья, и всё. Забирали, очень много людей забирали. Это была такая политика. «Пропаганда против советской власти» — и всё, забрали его. Там, может быть, он ничего и не говорил, а вот надо было его забрать, и всё, найдут. Ночью вызвали в комендатуру — всё, человека нет. И поныне его не слышно и не видно. За что? Никакого суда, ничего.

Родители работали вначале-то на строительстве, потом, организовались когда колхозы, — в колхозах. Потом, когда спецучасток вот стал готовить болванки, перевели туда, там работали. Потом леспромхоз, значит, организовывали, лес валили, сплавляли по рекам. Вот такие работы.

Не давали ни паспортов, ничего. Вы никуда не уйдёте, вы и на другую работу тоже никуда не можете устроиться. Ну, лишены всех прав — вот и всё!

В послевоенные времена, в 47-м году-то, как говорится, освободили-то людей, сняли эту высылку, и стали некоторые уезжать, а некоторые оставались. Реабилитации-то не было тогда, реабилитация-то произошла вот недавно, когда реабилитировали, которые ещё остались в живых. А тогда просто освободили: имеешь право выехать, и то, если ещё дадут тебе документы, что тебя именно отпускают. А если вот скажут, что ты здесь нужен работать, ты не уедешь. Не очень много-то тогда уехали. Многие уже ушли. Родители вот наши, так они же все уже ушли. А это, которые помоложе ещё, ну, они разъехались вот. Кто куда.

В те годы жизнь-то лучше стала. Что тут говорить. Уже люди-то не голодные, хлеб-то был. После войны, надо сказать, быстро стал в продаже вольный хлеб. Иди, работай, зарабатывай деньги, покупай.

В 61-м году слили, значит, посёлки, стал Камлесосплав, а мы как бы относились к Рябининскому рейду. В Рябинино сплавной участок, а здесь сплавной рейд большой был. По этим рекам сплавляли лес. Лес от берега до берега идёт. Много леса, до полутора миллионов кубометров сплавляли.

Здесь мы остались, так и работали. Потом стали организовываться промартели, промышленные артели. Хозяин был тоже в Чердыни там, которому мы подчинены были. Ставили, значит, пилорамы, готовили лес. Вывозили, конечно, на лошадках. Вот, распиловка шла, пиломатериал там, какие нужны были ассортименты. Увозили их на берег Колвы. А потом, значит, в весенний паводок приходили большие баржи, приводили пароходы. Значит, по Волге везли в Ростов, грузили пиломатериал и отправляли туда, тысячами кубометров. Вот так и шла работа.

Посёлочек выглядел тогда более-менее лучше, чем сейчас. Как вот перестройка стала, это все заглохло. Хозяев-то, можно сказать, много стало, но толку-то не было. А тогда хозяин был сплавной рейд. Мы старались, всё строили. Перестройка началась, это всё заглохло, всё стало нерентабельным, всё невыгодно. Лес не стали заготовлять, не стали сплавлять.

Ездил я один раз на родину, в Ростовскую область, там тоже всё разрушено уже. Собирались уже, но не уехали. Так что вся жизнь тут прошла.

Сейчас ситуация тоже не очень блестящая, надо сказать. Откуда вы знаете, вот сейчас ночью придут и вас взорвут, это же появилось. В тот период времени такого же не было, мне кажется, это надо отдать должное, а сейчас... Люди гибнут, за что гибнут? Ну, и потом, и телевидение говорит, и радио — армию нашу взять. Раньше даже родители говорили: «Да хоть бы тебя в армию взяли, там бы перевоспитали немножко». А сейчас в армию не хотят отправлять, какая-то дедовщина там, чёрт знает, появилась и прочее. И многие же вот, даже и с нашего посёлка, гроб привозили. Забрали парня, и что? Убили его там. Если на фронте там или где — это дело, это война. А в одной и той же казарме мы с вами живём, и вот тебя не стало, это что? Защищённость? Нет, я считаю. Это порядок? Совсем не порядок. А почему происходит, я не знаю, такая вражда.

Вот вкратце. А жизнь-то прошла.

Интервью взял Александр Чернышов

2003 год, посёлок Вижаиха, Чердынский район

Архив Пермского «Мемориала». Ф.5. Оп.60. Д.1.Л.1

⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒