| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
1.39. Трудно было мне жить, шибко трудно
Из воспоминаний Екатерины Михайловны Баяндиной
Я родилась в 1920 году, в деревне, раньше это завод был — Майкор.
Отец у меня работал в колхозе. В 35-м году засуха была, земля вся лопалась. Посеют, выйдет, а его всё жарит, жарит. В 36-м тоже ничего не было. Так в 37-м такой урожай был! Такие хлеба уродились! Урожай берут, берут. Машины нет, вывозить не на чем, оставляли в поле. Чтобы под снегом-то не копались, они среди поля скирды делали, снопы клали, чтобы зимой-то молотить. Отвозят на гумно и молотят. Вот он скирды эти делает, по восемь месяцев убирает.
Я только пять классов училась, всего-то у меня было. Шестой коридор, вот и всё. Всю жизнь только этим. В 36-м году я в школе хотела учиться дальше ещё, а отец меня не стал учить. «Давай, — говорит, — не будешь учиться, нечего тебе делать. Хлеб будешь печь. Хлеба-то нигде нету. В колхозе ничего не родится, ни скоту, ни себе». Вот какие были годы. Годы те были такие.
Осенью не стала учиться больше, отец меня взял тогда на работу. Зимой-то в лесозаготовку посылали всех мужиков. Он меня взял, мне 16 лет было. Сучки таскать, да что да. Там меня не приняли, мастера сказали: «Несовершеннолетнюю мы не примем», — а отец сказал: «Будет работать! Пускай работает. Я, — говорит, — сам буду отвечать. У меня, — говорит, — своё это дитё, ежели что случится, я сам буду отвечать». Всю зиму работала, пилить помогала, валить. Раньше поперечной пилой пилили. Валили поперечной пилой, на двоих надо. Сучки таскала на костёр.
Норма большая была. Мы с отцом работали, так норму выполняли. Я как нетрудоспособная работала, помогала, а он, писали, как один работал. Так вот мы вдвоём одиночную норму делали. Отцу давали
Вот так зиму проработала… А летом в 1937 году, в августе месяце, отца забрали. Днём он скирды ложил, а вечером за ним пришли… Мне уже было 17 лет тогда. Я это всё помню. Больше мы его не видели. Вечером они пришли, забрали всё, опись сделали, везде искали. У нас в избе милиционер был, понятые были. Нас не пускали в избу. Мы вдвоём с матерью были, да бабушка ещё была. Они везде шарились, везде искали. Ничего не нашли. Ключ нашли вот такой, тракторный ключ был. Взял его милиционер, говорит: какое это оружие у вас на лавочке там? А мама пахала, с плугом пахали раньше. Колодку-то поднимать, да что, ключом-то это сделаешь. Понятой, который был, говорит: «Ты что, ключ-то, это тракторный ключ! Пашет и колодку-то поднимает да опускает». Он это не взял. Нечего взять, у нас ничего не взяли. Никакого оружия у нас не было.
Отца увезли, а он не евший, только пришёл с работы — хотели ужинать, на стол ладили. Так и ушёл, ничего от нас ему не приняли. Мы только, говорит, запрос сделаем и отпустим. И до сих пор нет... Не только у нас. Той ночью шибко много забирали.
В район увезли. Раньше там богачи были, дома большие, дворы большие. В таком доме милиция стояла, жили они в этом доме. А там дворы большие, конюшни даже тогда были. Вот эти, которых забрали, они в конюшнях-то и жили. Соломы, говорят, привезут, им там навалят. Принимали в неделю два раза. Мы ходили,
Долго, видимо, месяц они сидели. Потом машиной увезли: видели, что машину грузили. Мать работала: раньше лён сеяли, делали, и лён в Кудымкар везли на лошадях. Мать с вечера грузились: пять лошадей — и в Кудымкар,
А куда увезли? Кто их знает, куда увезли. Вот так, больше нигде ни слуху, ни духу сейчас нету. Ни в Кудымкар, ни в Пермь их не отправили, а там куда-то на месте, говорят, убивали. Потом уже слух случился, после войны говорили, что в никуда увезли.
А потом я стала что-то хлопотать по поводу отца, зашли в Юсьву, и там говорят: вам похоронную давали, там уже отметка есть. Я говорю: нет, не получали. Вторично дали. Аккурат 28 сентября... Там написано, что инфаркт был у него. Так написано было. А не знаю, что было. Аккурат то число в похоронной, когда увезли, тот самый день. То же число в похоронной написали.
Зимой нас перевезли, в марте месяце, в 41-м году. А в июне и война началась.
Всё описали, избу описали, корову описали, всё, что в избе, много ли. И вот избу стали продавать. Ломать стали, в Юсьву везти. А избе-то только шесть лет жизни, новая совсем изба! Мы с матерью ревём: ну что, выгонят нас из избы, где будем жить? Ревём. «Давайте, — мать говорит, — хоть кусочек здесь дайте, сутки на две. Мы, — говорит, — хоть поищем где-то деньги, деньгами дадим». Оставили нам на две сутки. Мы везде деньги искали, где-то родственники есть, помаленьку. А вот не знаем, на сколько рублей избу-то оценили, никакого документа сейчас нету. Деньги взяли, документы, ушли — и всё, с концом.
Когда выселяли нас, далеко не увезли — в Юсьвинский район, деревня Прохорова. В войну все деревни маленькие переселяли. Где были побольше, там все переезжали. Лагерь в лесу. В понедельник через неделю мы уже печку топили. Зимой печку клали. Из досок делали топчаны. Всё сами, печку сами клали. Мужиков-то не было.
Соседи к нам хорошо относились. Некоторые были там вредители. Когда мне было 18 лет, тогда всех мужиков послали из колхоза в лесозаготовку. Как сезонники были все колхозники, зимой всё время в лес посылали. Вот они всех послали, а отца-то нету, у нас некого. И вот один мужик говорит: «Пошлите Катю тоже в лесозаготовку, с отцом-то работала!» Ну и меня послали. Сорок человек было из колхоза мужчин, а я одна женщина была. Там двухэтажный был барак в лесу. Внизу жили две бригады и вверху две бригады из колхоза. Четыре бригады были. Я пришла, они все топчаны берут, берут... А потом — топчанов нет, а ежели есть, то им места нету. Вот я жила, наверное, месяц мучилась. Никто не принимает меня там. Мужики всё по парам работают. Мужики работают, а женщина я, никто не принимает. Я написала просьбу обратно домой идти — не пускают, всё равно пошлют, говорит, обратно в лес. Так я и жила.
Один год мне ещё лошадь давали, на лошади трелевала лес. Лес, который рубили, так эти брёвна таскали, брёвнища, да штабеля ещё какие поднимали. Тяжело было. На лошади женщинам шибко тяжело. Брёвна-те большие, шестиметровка, да которые толстые, пятиметровка. Размер только один надо вынести, а потом разные. Так там надо бросать.
При войне работали, так в деревне стояли — пять-шесть километров пешком в лес пойдёшь тогда. А некоторые деревни так дальше, так ещё километр дальше ходили. Вот утром идёшь туда, вечером, как хочешь, только опять надо столько километров. В войну мы как арестованные тут, в лесу, работали.
Одежду холщовую носили. Сами ткали на станках да сами носили юбки. Даже штанов не было, мы их сами шили. В лесу работать. Ходить тоже далеко было, так ноги мёрзли все, как колодки. Юбку наденешь, юбка как корка будет. Все люди так идут, все как мёртвые. В избу-то зайдёшь, разденешься, надо разуваться, а портянки делаешь верёвочками. Пока ждёшь, она растает, верёвочку снимешь тут. Дёргаешь, дёргаешь, не можешь никак. Потом вытянешь голую ногу, как сапог, вытянешь, нога ледяная. Вот опять как без ног сижу.
Вот такие были годы. При войне ой как трудно было, господи. Вот сейчас, думаю, из меня годы выходят. Девять лет работала, потом не стала, война кончилась — не стала в лесу работать уже, не стали посылать. Опять надо работать, надо что-нибудь делать. Постоянно, всё время работала.
После лесоповала в колхозе работала. У поросят да у коней. Коней кормила, потом поросят кормила, потом телят. Сорок лет у меня стажа в колхозе. У свиней девять лет работала. Корма возила пять лет. Коней кормила два года. И телят пять лет кормила. И постоянно, всё время постоянная работа. Мать дома старая, так есть кому печку топить да что. А я с утра до вечера. В одиннадцать домой появлялась. Целый день. Утром оденешься, и до вечера опять. Трудно было мне жить, шибко трудно.
Никакого свободного времени. Всё в колхозе работаешь, придёшь домой — одно надо делать, другое надо делать. Отца-то нету, надо делать. Где-то огород, что-то сломается. Огород надо делать, дрова надо, дровами ещё топили, надо готовить на зиму дрова. Ежели выходной в колхозе будет, когда праздники седьмого ноября, да что, праздновали, так надо праздновать, а ты пойдёшь, пилу возьмёшь да в лес пойдёшь. Надо дрова. Выходной дали, так люди празднуют, а ты пойдёшь, дрова готовишь на зиму, надо. Трудно было, трудно жить. Хоть семьи не было, но всё равно трудно было.
В 1947 году, после войны, у меня сын родился. Без мужа нашла. И на моей фамилии сейчас он, на моей фамилии и есть.
Я в 75-м году получила пенсию, на пенсию вышла. У меня шибко из колхоза много нету, заработка-то нету. Сожгли. Семнадцать лет я до войны работали, при войне работала — в колхозе нигде нету: сожгли документы-те. Всё, на 42 рубля я вышла на пенсию в 75-м году. Ой, маленькая. Так двенадцать лет я получала 42 рубля, деньгу эту.
В 96-м году я за отца деньги получила. Люди давно уж получали, года два как получали, а мы это ничего не знали. А потом мне сказали: «Ты за отца деньги получила, получаешь, нет?» Я говорю: «Нет, какие?» Вот тоже сестра у меня есть в Юсьве, она сказала: «Я вдова, давай сходим, спросим, вот получают уже года два». В райсовете сказала женщина: «Охо-хо, заявились, — говорит, — люди уже давно получают. Потерпите, — говорит, — целый год надо дожидаться». Я говорю: «Ну, потерпим, может быть». Мы в марте месяце стали хлопотать, так на другой год только, в 97-м, в январе месяце получила. Вот целый год искали, где они. Понятых нет никого, все умерли. Какой у нас дом старый, стали почему продавать? Никого нет, деревни нет… Судилась я. Тоже в Москву эти протоколы отправили. Из Москвы пришла бумага большущая, чтобы получила я деньги. Я всё получила.
Интервью взяли Мирьям Штейнберг (Пермь) и Анна Бьёрлинг (Швеция)
8 мая 2012 года, село Карагай
Архив Пермского «Мемориала». Ф.5. Оп.226. Д.1.
Поделиться:
| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
