⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

1.40. Пусть хоть внуки прочитают, как мы тогда жили

Из воспоминаний Анастасии Фёдоровны Беркутовой

 

Родилась я на Украине, в Кировоградской области. Знаменский район, село Матроновка.

В 30-м году нас объявили в селе «кулацкой» семьёй. Были люди побогаче у нас, но те куда-то убежали, видимо, денег много у них было для этого. Осталась только наша семья, а образовался новый колхоз, надо было, чтобы побольше туда таскали инвентаря и прочего. А это забирали вот у кулацких семей, всё уходило в колхоз, так что это выгодно было, чтобы объявляли кулаками.

А у нас пара лошадей, корова, ну, птица — гуси, утки, — ну, раз в год свинью держали, овечек несколько, и всё, такого богатства у нас ничего не было.

В поле сеяли — своя земля, видимо, как наследство от деда перешло. Сеяли, убирали сообща, вот это я хорошо помню. Помогали друг другу — там, кумовья, родственники. Скосят, свезут снопы во двор — и нанимали где-то молотилку, а молотилка приводилась в работу трактором, и вот молотилку и трактор нанимали. Всё сделают в одном дворе, а потом идут к другому, и опять так же: молотилка, трактор приводит в движение, вот так помогали друг другу.

Готовили обязательно борщ каждый день, ну, картошку варили, очень в моде была пшённая каша, мы никогда рисовую не видели; гречка была, но гречку как-то мало варили, пшённую кашу варили, ну, ещё молочную лапшу. Пирожки, хлеб всё время сами пекли, в печи. У нас не было моды больших пирогов печь, это я впервые тут, на Урале, увидела, да ещё и рыбный. У нас этого не было, как-то маленькие, с творогом обычно, с картошкой, с капустой, с фасолью, но больше как-то с творогом. Одна корова у нас была, ну, семья — трое детей да отец, мать: пятеро, Хватало.

По праздникам, особенно я помню — Пасха, готовили куличи, потом творожная пасха. Утром рано отец идёт в церковь, освящает это всё, приходит домой. На столе много очень было. Как-то, знаете, не так, как теперь подают — там, первое, второе, — а всё сразу на стол, стол очень большой, и всё сразу, кому что понравится, тот берёт и кушает.

Дом у нас был маленький. Перед выселением отец хотел новый дом строить. У нас очень много гусей было, мы с сестрой гусей пасли, пруд был небольшой, и вот мы целый день за этими гусями ухаживали, а потом ощипывали родственники — их мама звала, и тушки на базар возили; творог, масло сами делали, на базар возили. Ну, вот так, мало-помалу собрал отец деньги, думал хату новую построить, а тут как раз всё уже...

Когда нас выслали, старшая сестра — она уже замужем была — там осталась, хоть не в нашем селе, а в соседнем, ну и писала письма, что в нашем дворе как хозяйственный двор сделали, ферму.

И значит, нас с нашей хаты выселили и дали маленькую избушечку в том же селе.

Того человека, который в этой избушечке жил, — он был активист нового колхоза, — его в нашу хату переселили. Ну, мы туда что-то там, который скарб оставался, перевезли, мама немножко порядок навела, немножко мы прожили… Этого мужчину-активиста за какую-то провинность с нашей хаты выгнали обратно в свою. Он приехал туда, на телеге сундук привёз, вот, освобождайте!

А куда нам деваться? Нас пустил мамин двоюродный брат, и мы там жили до июня 31-го года. А потом объявили: собирайтесь на высылку. Сперва пришли какие-то незнакомые дяденьки, всё имущество, какое есть дома, описали: сколько там скота, птицы — ну, в общем, всё. Хорошую одежду записали, мебель, всё, что было, — это не отдали нам ничего, даже посуду не отдали.

Отец у нас такой спокойный человек был. Он говорит: «Я работящий, хоть где буду работать, не помрём». А мама — она очень обиделась, потому что она с детства осталась сиротой, отец умер, когда ей два года было, а мама её умерла — восемь лет было, она по нянькам да по прислугам. Вот она возмущалась: «Почему меня кулачкой, когда с детства сиротой?» — но на это никто внимания не обращал. Мама даже протестовала, ездила в район, что она сирота, всё время по нянькам, по прислугам; но ей вот что ответили: «Если вы из бедной семьи, так разведитесь с мужем, вы оставайтесь здесь, а муж пусть едет на высылку». Ну, мама, конечно, не согласилась: где отец, там и семья.

А папа у нас как-то молча всё, ни на кого не обижался, ни на власть, ничего. Я помню, потом, когда в 33-м году сильный голод был на Украине, — у нас же там сколько родственников умерли, это ж почти пустые сёла были! — папа, я помню, сказал: «Спасибо Сталину, что он меня на Урал выслал и у меня вся семья живые остались».

И вот в начале июня мы стали собираться. Мы всё собрали в мешках, ни чемоданов, ничего не разрешали брать с собой, всё барахло в мешки, и нас на телеге проводили до станции Шаровка, это в Кировоградской области. Туда, видимо, всех свозили. Подошёл эшелон товарных вагонов, грязные такие, там полки такие большие настелены, на каждую полку по две семьи.

Почти не спали — негде было прилечь; ну, мы-то, дети, спали. Я с 24-го года, у меня была сестра с 21-го года, брат с 18-го года. Ну, самое, знаете, мне запомнилось: там же туалетов нет, а ведь мы люди живые, и там ведро, значит, в уголке, одеялом завешанное, вот это было.

А мы две недели ехали. Останавливался эшелон в чистом поле. И всех, значит, выгоняли, устраивали как своеобразный туалет. Ни деревца, ни кустика, где спрятаться? Ну, пожилые не стеснялись, всё тут же, а молодёжь? Девушкам какать? А кругом охрана — и ржут, им смешно, что вот так получается. И это несколько раз за две недели было.

Когда уже, ну, наверное, Москву проехали, стал лес, кругом лес, а нам это в диковинку: как это — лес? У нас кругом чистые-чистые поля были, ну, только сады возле дома, или там где какие деревья. Когда появились ёлочки и пихты, многие из пожилых женщин не видали такого дерева, а наверху ведь у ёлочки там вроде креста, вот и молятся стоят: «Это святое дерево, святое дерево», — прямо крестятся, ну, в диковину было всё это им.

Проезжали и города, и станции, и сёла, от окошка нас не оторвать, там же маленькое окошечко в этом в вагоне товарном, и мы все на верхней полке сидели и только в окошко смотрели.

Кипяток там специально кипятили, ну, у нас чайник большой был, сухарей у нас насушено было, потом что заранее предупредили, что высылать будут. Так вот — кипяток да сухари всю дорогу, две недели мы ровно ехали.

Я даже число помню, как нас на Луньевку. Мы приехали 30 июня 31-го года. Вот нас привезли, выгрузили там, расселили по баракам. В бараке двухъярусные нары. Нас наверх поселили, что мы уже взрослые дети, а малыши внизу.

Стали взрослых распределять на работу. Маму, значит, на лесопилку, не только маму, вообще женщин. Ну, маме в то время было чуть больше сорока. Папе, наверное, сорок пять, вот такого возраста, а папу отправили на лесоповал, в поселок Мелкое, на Косьве где-то, в верховьях Косьвы, туда.

В дальних посёлках, на лесоповалах — вот там трудно было жить. Туда каждый ехал со своей семьёй, малые дети… Дак помогали местные: там местные были, они охотники почти все, и каждый скот держал и при доме огородик. Вот они детям приносили молоко, ну, ещё там, может, овощей.

Отец жил в общежитии, семью с собой не брал, потому что мама уже на работе устроилась, на лесопилке, так что мы остались в Луньевке, а он один туда.

Ну, мы тут стали знакомиться с другими детьми, и в лес. Нам всем дико это показалось, у нас же лесов нет, поля и поля — всё вот. В лес ходили, малину собирали, ну и прочие ягоды. Мы ведь не знали, что такое грибы. Нам сказали: «Грибы — это можно есть». Собирали всё подряд, даже эти всякие мухоморы, да и прочие, и многие люди болели, надо же спрашивать, съедобные они или нет. И вот когда мы в лес ходили, местные жители из Луньевки проверяли у нас, какие грибы. Другой раз все грибы вывалят, нам жалко: собирали, собирали, а грибы несъедобные, получается.

Что нас поразило, когда мы приехали туда, в этот барак: там столько было клопов! Кто-то до нас уже там жил, кто, не знаю. Тараканов мы вообще не видели, ни клопов, ни тараканов. У нас на Украине в сёлах этого не было. Ну, потом помню, как женщины собрали всё и на плите кипятили воду, ошпаривали эти доски, эти нары верхние, нижние, ну и немножко вроде порядок навели.

Мы, дети, в куклы играли, самодельные у нас куклы были, сами даже шили девочки. Ещё у нас такое занятие было — в камушки играли. Вот пять камушков, а камушки делали из разбитых тарелок, кругленькие такие, и вот так пять разложишь, одно подбрасываешь, это берёшь и то ловишь: надо было, чтобы руки, пальцы хорошо развиты, тогда хорошо играть.

Брат у меня, Ваня, ему, наверное, лет 13 в то время было. Вот собрал не комендант, видимо, а помощник какой-то этих ребятишек и попросил сходить в лес и нарубить берёзок на оглобли для конного двора. А брат немножко прихварывал, ну, там они выполнили всю свою работу, сели отдыхать, а брат прилёг на землю и уснул. И видимо, от сырой земли простыл и заболел воспалением лёгких, и умер. Вот это не могу…

Хоронили мы Ваню, а от отца никаких известий не было. Как его назначили на лесоповал туда, в посёлок Мелкое, так он там и был, ни почты, ничего не было оттуда. Но он получил от кого-то, может быть, комендант туда ездил, рассказал, что сын умер. Ну, там, значит, пилили лес они, связывали плоты и до самой до Губахи речкой Косьвой их сплавляли. Но когда уже вычислили, сколько там живого леса было, их отпустили домой, это уже зима 32-го года.

Уж очень много умирало, особенно детей. Каждый день хоронили, но хоронили в гробах. Даже вот у меня братика положили и ещё маленький гробик рядом в одну могилку. Значит, лесу не жалели, потому что тут везде лесопилка была, досок было много.

Когда с лесоповала папа пришёл, он пешком шёл, но не один, там их несколько человек шло. 60 километров шёл до Луньевки. Зимой пришли они, а мы его и не узнали! Он с бородой, а он всегда брился как-то. Зашёл человек, а мы так смотрим, не можем понять, кто такой. Ну, мама-то признала, что это наш отец. И вот он 60 километров, и сильно у него ноги заболели, он, наверное, целую неделю на ноги не мог встать. Ну, всё равно, потихоньку, с палочкой, пошёл к коменданту и сказал, что оттуда ушли они, и его назначили поближе к Луньевке, был лесопункт, забыла уж название.

Лечиться он не стал, хотя больница была у нас там. Помню, что я заболела, это «свинка» по-простому называется, и меня мама в больницу водила, какое-то лекарство, значит, давали. А у отца считалось, что устали ноги — это не болезнь вроде, отойдут. Но оно так и было, ведь нестарый он, 45 лет было ему.

Ну а потом, вот в июне месяце, точно даже я не помню, объявили, чтобы все собирались, в Кизел отвезут. Опять в таких же вагонах, товарных, погрузили, и мы багаж привезли в Кизел. А в Кизеле нужны были рабочие, потому что начали строить обогатительную фабрику, вот на посёлке Строителей, там и сейчас корпуса эти пустуют. Сперва отца землекопом назначили, а маму в бригаду штукатуров. А потом папу перевели на конный двор. На лошади работал, подвозил кирпичи. Кирпичный завод здесь, в Кизеле, был, вот где посёлок Строителей, сюда, ближе к Иванову логу. Может быть, и сейчас там фундамент от трубы, труба большущая такая была, и тут же копали глину для этого, и вот возили на лошади кирпичи эти.

Норма была тогда: рабочим давали по 800 грамм хлеба, ну, ещё там крупа, сахар понемножку, и всё. Ну и для детей там сколько-то хлеба и прочего там.

Потом на Строителей дали нам комнатку маленькую, это уже папа заработал вроде, как ударник был, всё такое, и мы там немножко жили. Сестра уже ходила в школу, она на три года меня старше. А я в садик, он там же в бараке был. Ну, большая комната, никаких игрушек у нас совершенно не было, а были старые журналы, кто-то принёс, потом целый мешок кто-то принёс, такие, знаете ли, книжечки, там доклад Сталина, доклады всяких наших вождей. Они уже не нужны были, принесли нам играть, вот мы из этих книжечек скамейки, домики делали. Потом газеты принесли, и нас научила воспитательница шлемы делать, знаете, такие из бумаги. Вот мы шлемы наделаем, звезду нарисуем… Мы воспитателей по имени-отчеству не звали: тётя Шура была, тётя Аня.

Сестра в школу пошла, когда ещё дома жили; вот придёт, там домашнее задание выполняет, и я возле неё интересовалась, стихи учили мы вместе с ней, а я радовалась, что я раньше, чем она, стишок запоминала. Когда здесь, в Кизеле, в школу пошла, я уже все буквы знала. Ну, мы когда приехали, русский язык не знали, а быстро выучили и в школе уже учились на русском, вот. Меня очень хвалили за красивый почерк. Там в окнах в школе витрины были, и показывали лучших учеников, и моя тетрадка там бывала — и по математике, и по русскому языку.

В школу мы в первую смену ходили, а после школы мы идём выкупить хлеб по карточкам, выкупим и заходим к маме на работу, а там штукатурили большую комнату и уже были печи поставлены. И топилась печка, много щепок оставалось после плотников, и этими щепками топили. И вот мы туда к маме придём, мама отрежет хлеба — это, значит, маме кусочек и нам по кусочку — и на такую палку оденет и поджаривает кусочки. Это было знаете как вкусно! Поджаренный хлеб такой вкусный, вот это я помню.

Отец землекопом работал, и мы ходили к нему на работу тоже. Никаких машин строительных не было, ничего, только вручную. Вот выкопают и, когда уже глубокая яма, стелют как доски, как полати, и нижние кидают на эти доски землю, а с этих досок уже другие выбрасывают на поверхность. Если прокопали уже очень большую, там следующие такие как полати строят, копают вот таким образом. Никаких чтобы там бетономешалок было, нигде я ничего не видела на стройках.

Церковь ведь была в Кизеле, и в 32-м году её взорвали, у меня даже на фотокарточке есть эта церковь. Когда церковь взорвали, это перед Первым мая 32-го года; там, где трест «Кизелуголь», там больница была — один этаж только, и вот из церкви, где кирпичи развалились, чистили кирпичи, складывали штабелями и из этого надстраивали, и вот три этажа надстроили. Бегали смотреть строительство, и тоже никаких механизмов не было строительных, ни кранов, ничего, всё вручную.

Отец с собой брал такое ведёрко небольшое, ну, как говорили, прикреплённый к столовой, карточки отдавали в столовую, и когда он кончал работу, он заходил в столовую и покупал на нас четверых первое, второе и компот, и всё в одно ведёрко сливал и приносил домой. Ну, мама подогревала, вот это обед наш такой был.

Мы уже, наверное, год прожили, и папе надел дали, значит, огород. Купили на посадку картошки и садили картошку всё время, пока папа жив был. Мама-то раньше умерла, а папа в 67-м году умер, уже 82-й год ему был, вот, всё время огород садили.

Ну, маме не нравилось там жить, на Строителей. А в Кизеле ведь очень большой пруд раньше был, где старая баня была, сейчас там лес растёт — на этом месте, где пруд был. Маме там нравилось, и попросила она, чтобы нас переселили в барак. Не мы одни, а несколько семей в большущей комнате, ну, там жили. Комнаты очень большие были, и на одну сторону окна, и на другую сторону окна, а это одна комната, ну и каждому, значит, уголок, нары. Нигде я не видела, чтоб перегородку какую или шторку хотя бы, все как-то жили так. Ну, там тоже были нары, ни кроватей у нас, ничего не было, просто нары. Мы ходили в лес, сено собирали, то есть траву. Жали, сушили, и подушки у нас такие были, и матрасы, из сена.

На Доменном угоре пять бараков, а между бараками даже деревца нигде не было посажено, ну вот это украшал, так сказать, пруд. Там и полоскали, и стирали: у кого большие такие бачки или чугуны, делали на самом берегу из камня плиты, ставили в воду и там же стирали, там и полоскали, там и сушили — вешали верёвки, и домой приносили уже готовое бельё — в летнее время это, конечно. Ну, и в зимнее, мама если стирает, папа утром встаёт, прорубь прорубает в пруду, и мы с сестрой идём полоскать.

Многие тут домики строили свои, из высланных, вот на Доменном угоре Восточная улица вся почти была построена. Как-то друг другу помогали, выписывали лес для домика, строили, скот стали держать. Баньки строили свои, вот как-то по-уральски стали жить.

Как мы дружно жили все, вот все высланные! На Доменном угоре у нас пять бараков было, и в каждом бараке полно было высланных. Очень дружные между собой, никаких ссор не было, никаких пьянств. Иногда вот видишь: идёт местный житель, пьяный такой, а мы даже сторонимся, удивляемся, что это мужчина какой-то идёт? А в нашей семье никогда, ничего. Отец у нас вообще и не пил почти, вот сколько знаю его.

Люди у нас были больше вот с Украины, с Кубани, Ставропольский край, вот с таких мест. С Белоруссии были, но все очень дружно жили. Вечерами, я помню, во дворе две большие скамейки, не молодёжь, а уже семейные люди выходят на лавки, кто что расскажет, смеялись все, вот такие развлечения были, ни радио у нас не было, ничего, ну, газету впоследствии выписывали, «Уральская кочегарка» была, эту вот выписывали, читали местную газету.

С местным населением сперва как-то плохо было, нас ведь считали как враги народа, а потом поняли, что мы работящие люди.

Когда война началась, мне уже 17 лет было, я кончила восьмой класс, и как раз папе дали на нас двоих с сестрой в дом отдыха путёвку однодневную. Мы туда пошли, к Иванову логу, там был и стадион, и однодневный дом отдыха, деревянный, двухэтажный такой дом, и там нас завтраком угостили, чаем поили, мы всё по лесу гуляли, там эти выступления на стадионе смотрели, и вот, значит, когда мы пришли на обед, вот тогда узнали, что началась война. И стало сразу как-то тихо, никто громко не разговаривал.

Отца нашего, конечно, на фронт не забрали, он не попадал в этот список, а молодёжь брали из наших, из высланных. Много ребят и погибли.

Ну, что делать? Раз такое дело, надо где-то работу, и вот в газете «Уральская кочегарка» объявление было, что организуют курсы шофёров, а я так любила технику! Ну, мы с подружкой Машей пошли, подали заявление. Нас и зачислили.

Обычно полгода учили на шофёра, а тут война шла, и четыре месяца, как сокращённые. Ну, тогда машины были, знаете, не все бензинные, а были которые на древесных чурках. Специально у машины с обеих сторон, вот знаете, ну, в старых домах ещё были эти, титаны такие, грели воду в ванне мыться — вот подобие таких с обеих сторон. В один, значит, чурки загружали, поджигали снизу, а через другой очищение шло, это с другой стороны такой вот бак, там полно металлических колечек, и по этим колечкам снизу доверху очищался этот древесный газ и попадал в двигатель, и двигатель приходил в работу. Это назывались газогенераторные машины.

Ну, я кончила курсы шофёров, и в это время у меня умерла мама, она в октябре месяце 41-го года умерла. Папа остался дома, а меня направили на шахту имени Сталина, это тогда центральная шахта в Углеуральске, и я там работала на полуторке, газогенераторной машине. Очень тяжело было, потому что, ну, с непривычки, а ещё и восемнадцати мне не было. Тяжело было работать, но всё равно работали, и шофёры пожилые помогали, где что там подремонтировать или что.

Тогда вокруг всё спецпосёлки, вот на Коспаше были, на Северной шахте были, посёлок Фрунзе — там ведь тоже одни бараки были, потом уже немножко получше дома стали строить. На шахте Ленина, на шахте Володарского… Много ведь у нас шахт было тут, и все высланные работали в шахтах.

Ходили в госпиталь — ну, песни пели, стихотворения рассказывали, кто что сможет, ухаживали за больными. Были ведь какие тяжёлые больные, ой, страшно вспомнить! Много умирало.

Никогда чтобы кто-то там заленился или что. Может, обстановка такая, что война, а может, так и было до меня. Ну, я там два года отработала, а потом папа сильно заболел. Он здесь, в Кизеле, один жил. Сестра моя кончила школу банковских работников, и её направили в Александровск, там тоже банк открылся, её туда главным бухгалтером. Папа один жил, ну, я и стала проситься, чтоб меня рассчитали оттуда, а расчёта никому не давали, только если сильно заболеет человек, тогда может быть, вот. Ну, мне сестра подсказала: у меня за восьмой класс только две «тройки» было, а то всё «четыре», «пять», а как раз в январе месяце в горный техникум дополнительный набор. Тогда ведь мало кто шёл учиться, надо было работать и зарабатывать. Ну, я сестре отдала свои документы, а когда в банк пришла кассирша с горного техникума, она ей передала мои документы, и меня как приняли. Туда, где я работала, из этого горного техникума пришёл вызов, что я принята на учёбу, и вот таким образом я рассчиталась.

Я документы забрала, а учиться не пошла. Куда учиться мне? Отец больной лежит. Пошла в шахту. Это уже 43-й год был, два года я шоферила.

Я ведь комсомолка была, в комсомол нас принимали, высланных, и мне предложили работу на шахту «Комсомолец». Я говорю: «Мне хоть какая работа, лишь бы работа, потому что папа не работает, болеет». И я работала на шахте «Комсомолец» до 63-го года, пока её не закрыли, вот. Отработала в шахте четырнадцать лет: шесть лет я работала на участке, непосредственно в лаве, а остальные — я кончила курсы машинистов подъёма и на подъёме работала, на поверхности. А потом, в 63-м году, когда шахту нашу прикрыли, перевели всех на шахту имени Ленина, там тоже на подъёме работала.

Женщин очень много в шахте работало. Справлялись; я вроде бы такая не очень здоровая была, но всё равно свою работу выполняла. Нам спецовку давали, а на ноги ведь ничего не было, никаких сапог, как сейчас, резиновых, а давали только калоши, такие толстые горные калоши, а воды по колено — вот так мы бродили. Целый день в воде, но болели очень мало, не знаю почему.

Уже после войны, в 47-м году, новые высланные приехали, вот эти, как их, «бендеровцы» их называли, вот с Западной Украины. Дали им жильё, дали работу, в шахте работали. Как-то попривыкли они и к людям, не сказать, чтобы агрессивно к ним относились, нет.

У нас не было тогда театра, а вот где Камкабель завод, знаете, где был Камкабель, вот где старая баня на Доменном, там был театр. Там зал громадный, ещё балконы были, полно народу собиралось, премии давали шахтёрам, поздравляли. На Доменном угоре был клуб имени Чапаева, там и кино вот казали, спектакли всякие. Первое кино я посмотрела про лётчиков, по-моему, называлось «Крылья» — немое кино, не озвученное, ну там, кто грамотный, читал, и кто-нибудь из взрослых нам объяснял, что это такое. Вот это первый раз я увидела кино.

И вот уже после войны, в 47-м году, вызвали в этот клуб всех, кто высланный, от комендатуры — или НКВД тогда называлось, — начальство приехало, и очень благодарили за хорошую работу во время войны, что помогали фронту, и всех освободили от ссылки. Тогда всем выдали паспорта, а то паспортов ни у кого не было, я паспорт получила, и папа получил паспорт, и сестра, и мы уже не считались, что высланные. Мы как граждане Советского Союза.

Очень многие уехали на Украину, в Ставропольский край. Наши земляки, ну, их, наверное, человек пять семья была, туда уехали, а потом приезжала соседка, её тетя Катя звали, и говорила, что хуже стало, потому что война прошла, разруха такая, всё надо заново было строить.

Сестра, замужем которая была, в оккупации была, а потом, когда война кончилась уже, она оттуда уехала. Двое детей у ней было, там такая разруха была, этот город — Кировоград теперь называется — сильно бомбили, и жить стало негде. Она уехала в Подмосковье, там жила мамина сестра с семьёй, и туда уехала, там она до 96-го года жила, умерла там. Больше у нас никого на Украине не было, даже некуда было поехать, когда отпуск получаешь. Можно было бы съездить туда, тогда и билеты не очень дорогие были, а некуда было: все погибли, очень много родственников погибло. Кто на фронте был, кто от бомбёжки, кто как, никого не осталось в живых.

Ну, в 46-м году я замуж вышла. Он с Татарии, ну, тоже деревня, нечё было там делать, приехал сюда на шахту, тоже работал в шахте, на проходке. Помню, ха-ха-ха, у нас была с одного горизонта на другой лестница, 170 метров. Так вот, мы на этой лестнице встретились. Я поднималась, или, наоборот, спускалась, а он поднимался, — вот это я уже не помню, — и что-то я проступилась, не так ступила и ногу сильно ушибла. Села на лестницу, и так тру ногу и чуть не плачу, он подошёл: «Что случилось?» Я говорю: «Вот оступилась на ступеньке и ушибла колено». Вот тут мы познакомились. Я спросила у него, как зовут, он у меня, стали встречаться тогда. На «Ленинке» хороший клуб был, в кино ходили.

Никакой свадьбы у нас не было. Мы зарегистрировались сходили, нигде водки не купишь, только на базаре какую-то водку продавали. Мы пошли на базар, купили бутылку водки, пришли к папе — он один жил на Доменном угоре, — приехала сестра с Александровска, вот такая свадьба у нас была. У меня было коричневое в горошек платье, ну, как вроде самое нарядное, вот я в нём была. Фотокарточек нету с того времени. Уже потом муж купил фотоаппарат, стал фотографировать, у меня много очень фотокарточек, вот с детей, самих, вот так.

Потом нам в общежитии комнатку дали, маленькую-маленькую, мебели у нас никакой не было, комендант дал кровать, да столик, да две табуретки. Печка была, мы сами топили, вот так вот начали семейно жить.

Жили мы с дедом 57 лет, умер он в третьем году. Родили мы пятерых детей — четыре дочери и сын. Сын умер тоже в третьем году, 46 лет, инфаркт, а дочери все живы. Живут хорошо, у меня двенадцать внуков и десять правнуков, может, ещё буде, хи-хи, не знаю.

Моих знакомых никого уже нету, мне уже 85 лет, ни подружек нету уже здесь, ни с кем училась, ни с кем работала, никого нету, никого уже нет. Ну, может быть, я кого не узнаю, теперь ведь мы старые стали.

Я с того периода, когда раскулачивать начали, как мы ехали, как в Кизел приехали, как тут в Кизеле жили — наверное, года два из жизни, — у меня записано. Ну, я позапрошлый год переписала этот черновик набело и отдала старшей дочери. Старшая и младшая живут около Мурманска, на Севере там, у неё взрослые сыновья, мои внуки. Я говорю: «Пусть они хоть вот это почитают, период этот жизни нашей, как мы тогда жили».

 

Интервью взяли Наталья Крылова и Юлия Пермякова

3 мая 2009 года, город Кизел

Архив Пермского «Мемориала». Ф.5. Оп.10. Д.1.

Поделиться: