1.41. Все мы боялись

Из воспоминаний Амины Сабировны Васильевой

Я родилась в 1924 году, 10 августа. Фамилия моя тогда была Сагвалеева. Я татарка. Село Апастово, Апастовского района, Татарстан.

Раскулачили нас в 1931 году. Мы только поступили в колхоз — тогда колхозы начали организовывать. Папа — он ездил всегда в Казань, возил продукты оттуда нам, до Апастово. А мама работала на полях — как раз в это время жали пшеницу. Нас было семь человек: бабушка, четверо детей, папа, мама. Мне семь лет было, Яша на три года моложе, ему где-то около трёх было, а малышке два месяца. Домик был у нас хороший, двухэтажный, лошади, корова, скотина, птица, пчёл держали. Даже мельница водяная была. Папа скрывал, когда его сажали.

Мама только пришла, сели кушать. Смотрим, трое приходят к нам. Зашли. Ну и вот они говорят: «Собирайтесь, мы вас отправляем, раскулачиваем! Собирайтесь, готовьтесь». Мы как сидели, мама даже ложку, кусок хлеба не могла взять в рот. Как же мы поедем, как мы, куда поедем? А самого-то нету, отца. Его в Казань отправили, за продуктами. Как без него, чего будем делать? «Собирайтесь, — говорят, — он догонит вас».

Ну и собрали. Мешки принесли, всё сложили — вещи, там, что есть собрали. Ну и повезли нас к Волге. Мы должны были на баржи садиться — на пароходы-то не садят, потому что мы такие люди, раскулаченные. И значит, подходим мы с мешками, стоим, смотрим. Они вываливают мешок, всё хорошее — в сторону. Если есть чего-нибудь такое, они забирали себе. Две-три подушки, может, было, да одеяло там где-то положено — укрываться, это не забрали. А что получше, вещи — всё забрали. Посуды не было у нас, только ложки с собой были, кушать, да чашки железные.

Баржи большие были на Волге. Ну и нас отправили. Едем. Яша у меня, братик, был на три года моложе, картавил так. Говорит: «Мама, мама, смотри-ка, смотри, как красиво тут, ой, что только не видно, что только нету». Всё на Волге красиво, ночью едешь, там красота. «Я ведь ничего не видел, ничего не видел». А мама говорит: «Сынок, сынок, я ведь тоже ничего не видела, куда нас везут, я ничего не знаю». Ну, отец молчит у нас. Он нас догнал в Казани.

Ну и вот мы приехали, Курья называется, кажется. В Перми, Курья называется пристань на Каме. Там мы недолго жили. Малышка у нас умерла там, в Курье. И бабушка умерла, нас осталось пять человек — трое детей, мама, папа. Говорят: «Собирайтесь, мы вас отправляем».

Нас привезли в Краснокамск. Там только начали тогда завод строить, сейчас он давно работает уже. Привезли туда, всех собрали в барак, по одной комнате дали, нары там сделаны были. И мы там жили, значит, в бараках. Варить там что — кухня была общая, нашим тяжело было. Мы трое спали на нарах. Комната маленькая такая. Папа на заводе работал, на лошади детали по цехам возил, на Краснокамском комбинате. А мама, она ни по-русски не знала, ни по-татарски даже путём. Мама техничкой работала, в конторах да где полы мыла.

Я уже поступила в школу. Там были татарские школы, и вот поступила я в первый класс, я по-татарски училась до четвёртого класса, уже четвёртый класс полностью не проучилась, потому что нас обратно оттуда раскулачили. Брат Гриша старше меня на шесть лет, он не учился, заставили его работать. Я вся была простуженная, и ноги в чирьях, всё было, на шее везде текло, вся больная была, страшная, вся кутанная, замотанная, простуженная, болела сильно.

Вот в одно время разрешили раскулаченным дома строить. Там возле Краснокамска, возле тайги дали землю: «Вот в этих местах вы можете для себя построить дома, на две семьи». А мы были раскулачены, нас две семьи было Хайруллины и мы. Все старались, построили домик этот самый, пятистенок, на две семьи. Мы переехали.

Хозяйство завели, огородик, двух коз держали. Мама даже масло взбивала. Мама всё время варила супчик, даже иной раз с крапивой. Покушать шибко ничего не было. Крапива, грибы — это тогда настоящая еда уже была. Я до сих пор крапиву сушу. Мама большую кастрюлю сварит всем, для всех одну. И вот все мы пять человек сидим, вот так кушаем. Отдельно не были тарелки, как сейчас. Младший брат, он ребёнок совсем ещё. На стол поставят, общая чашка же, а он голодный, сильно много хлебал. Отец его шлёп ложкой: «Не торопись, потому что всем надо». Отец любил меня, а я такая тихоня, больная была, а Яша — он такой у нас был, сильно боевой.

Совсем мало там жили, в Краснокамском, в своём доме. Ночью приходят и собирают хозяев. Снова забирают — сажать в тюрьму куда-то. Отец пришёл только с работы, ночью — в ночную смену работал, и за соседом пришли они ночью тоже. Отец говорит: «Салаха пришли забирать». Да за что его забирать? Я говорю: «Просто он с работы пришёл, разговаривают с дочкой, наверное...» — «Молчи, — говорит папа, — молчи». Смотрим утром — его забрали, нету.

Два дня не прошло даже, наверное, и приходят к нам ночью — и папу забрали. Ой, мама расплакалась, но мама уже ждала, уже приготовила котомочку ему. Ну и всё, мы тоже, как не расплачешься? Такое тяжёлое время было, и мама никак не могла успокоиться. Это 31 декабря было, под Новый, 1937-й, год.

Сначала нам сказали, что он в Перми. Брат Гриша нам говорит: «Давай, сестрёнка, в Пермь съездим, отец, наверное, в Перми ещё, хоть повидаемся с ним. Где он будет находиться хоть, надо узнать». Мы приехали в Пермь, нам показали, куда они забирали. Они говорят: «Мы не знаем, куда их отправили, а здесь уже нету». И всё, мы приехали домой.

Мы дома пожили, я не помню, сколько времени. И приходят к нам ночью: «Собирайтесь, мы вас опять забираем отсюда». Раскулачивают нас опять. Ну, что ты будешь делать! Мама: «Да как же, отца дома нету, мы что?» Под Краснокамском свой дом, пожили совсем немного — год, может, даже года нету...

Значит, станция Пашия, потом Вильва, от Вильвы где-то 12–15 километров — в Колодоватый привезли нас. Там был леспромхоз. Люди жили в маленьких бараках, там только домики построены, никакой посадки, ничего там не было. По вербовке ездили, людей привозили, чтобы лес рубить. Там только заготовка, отправляли оттуда лес.

В пятый класс на Вильву меня в школу послали. Я, значит, полгода проучилась уже, и заболела совсем. И больше я не училась.

Уже вот время проходит, около года, наверное, а меня отправили на Басегу работать. Колодоватый, Щегровитый, после Щегровитого — Басега. Отправили меня на Басегу. Это уже 1940 год был.

Мама осталась одна, так же ходит, работает. Брат старший был в Перми, а братишка в Чусовом, папа в Нижнем Тагиле в лагере сидел, а меня в Басегу отправили.

Отец как год досидел, его вызвали там к себе: «Сагвалеев Сабир, вы знаете, за что сидите?» Это в тюрьме, где они жили. «Нет, — говорит, — не знаю я, за что я сижу, не знаю, ничего плохого не делал». — «Вот, — говорит, — вы жили в районе, значит, Апастовском. Вас привезли в Краснокамский, вы работали в Краснокамском на лошади, по цехам на заводе, значит, на комбинате по цехам возили всё, что требуется, оборудование. Вы лошадей истребляли, цеха останавливали. Вас посадили за шпионаж». Прямо сказали ему так, что он японский шпион.

«Как я сидел, — папа говорит, — так и брякнулся, упал. Они сколько меня обхаживали, я уже не помню. И посадили меня на диванчик, и уколы ставили, и чем-то поили, что только не делали».

Ну, он освободился, потом он на Басеге работал. Когда заболел на Басеге, его привезли в Щегровитый. «Ну, — спрашивают у отца, — Сабир, почему вы здесь?» Он молчит. Посидел, посидел там, руки опустил и скончался прямо так. Сначала градусник они поставили ему там, а ещё не успели градусник-то убрать, у него уже руки опустились и градусник упал. И всё.

А нас посылали работать в этом Колодоватом. Мы сучья там подбирали, жгли. Там люди дрова рубили, ну, там лес вообще основной, длинный такой лес, они заготовку оттуда возили на Вильву, оттуда дальше, заготовкой занимались. Мы с Фатимкой, подружкой, идём с работы, и ребятишки там двое-трое бегут, а они маленькие ещё такие, четыре-пять лет, может быть. Они: «Аля, — по-русски «Аля» меня звали, а Фатиму — «Фая». — Фая, Аля, отец умер!» У кого? У меня или у неё отец умер? Кричат и кричат… А когда уже дошли до нас, «Ваш, — говорят, — папа умер, привезли домой». Ну, я домой прихожу, он лежит на койке. Мы с мамой вдвоём только были. Ну, куда деваться, это была зима. Мороз, 43-й год, самое страшное время. Война началась уже. Все на фронте были. Некому копать могилу даже. Ходили там люди, кто мог, копали-копали, дня три или четыре. До конца не накопали.

Мама начала болеть. Стала ходить на кладбище. А я на Басеге работала в это время. У нас за стенкой мужик один жил, на две же семьи дом. Он выходит на улицу ночью и руки моет снегом, самое холодное такое время. И смотрит, мама у нас собирается и идёт на кладбище. Она у нас каждый день ходила на кладбище к отцу, проведывала там. А этот мужчина увидел, пошёл в контору и говорит: «Знаете, что-то неладно со Светкой нашей, надо в больницу её увезти. Она каждый день ходит на кладбище». Ну, и пришли, значит, врачиха, медичка, посмотрели и сказали: «Мы увезём её в больницу в Пермь». Ну и собрали её в Пермь.

Мы за ней поехали. Где-то мы приехали около шести часов в Пермь. Недалеко был от станции госпиталь. Утром рано-рано, около шести-семи часов. Возле больницы собрались, такая там возня, столько народу. Ну, и кто-то умер. Очень большой человек, начальник — мать умерла у него.

А я, значит, встала и стою, смотрю тоже. В больницу заходить, где её приняли, ещё рано, ещё не работает. «Вот неделю тому назад или, может, больше, — говорят, — умерла у нас татарочка, пожилая женщина, а после неё умирают, умирают, умирают». А я сразу поняла: это, наверное, моя мама. Я же не знала, они меня не вызвали, я сама приехала уже в больницу. Без билета, без всего, каким-то сердцем... Ну, когда пришла к врачу, они сказали: «Да, она уж давно умерла». А я говорю: «Почему же вы меня не вызвали, почему вы так делаете? Я ждала-ждала мать, нету». Ну, они и говорят: «Мы отправили телеграмму». Да кого там телеграмма, ничего не было!

А потом, значит, когда я уже взяла у неё документы, они мне принесли одежду. Одежды что там было — валенки только у неё хорошие были. Зимой же там страшное время было! Взяла валенки, одежду, всё раздала, ничего не привезла, приехала домой.

Я одна осталась, никого у меня не было. Ни брата, ни сестры со мной нету. Ни мамы, ни папы, никого нету. Что мне делать? Они хотят меня отправить на Басегу работать. Я с подружкой — вот десятник, который у нас работал, с его дочкой — разговариваем. Она говорит: «Аля, если ты согласишься, мы, — говорит, — уедем на родину. Папа напишет командировочное, как будто мы в Казань поедем, в лес, в тайгу командировать людей». Десятник наш: «До Казани вы доедете, — говорит, — конечно, ты в свою родину поедешь, а подруга — в свою родину поедет». Ну и всё. Я, значит, сообщаю брату. Брат живёт уже в это время женатый, уже он жил в Кусье. А брат мне говорит: «Нет, никуда не поедешь, давай будешь у нас жить, найдём мы тебе работу». Я говорю: «Гриша, нет. Вы в Кусье тут так живёте, Кусья есть Кусья, а я всё равно поеду на родину». — «Ну, смотри, дело твоё, — говорит, — мы не можем тебя силой заставлять».

Ну и вот, договорились мы с ней. Она говорит: «Ладно, Аля, я сообщу тебе, как билеты возьмём». И мы, значит, переговорились. Я из Кусьи должна поехать в Чусовую, она из Колодоватого в Чусовую приедет. Вот она приехала, я приехала, билеты уже взяты, они вперёд заказали. А я говорю: «Знаешь, моя золотая, у меня же ведь чемоданчик и всё, а кушать-то что будем? У меня ничего нету». Ну, и я говорю: «Пойду сейчас на базар схожу», — сдала свой чемоданчик, ну, там, где принимали, и пошла на базар. А у меня уже взят паспорт, шестимесячный был, мне уже дали. Сагвалеева Амина Сабировна. Я работала в Колодоватом там, на Басеге, печати поставлены.

Ну, когда в Чусовом я на базарчик пошла, там народу много, милиции, там молодёжь забирают, забирают всех. Меня забрали. Привезли, стали расспрашивать, почему вы не работаете, молодые такие. Я говорю: «Вот только я паспорт получила, ни отца, ни матери у меня нету, ни братика — брата забрали, не знаю, где. Братишку отправили, не знаю. Я одна осталась, плачу». — «А мы найдём тебе работу, — говорит, — будете работать, у вас же вот паспорт». На паспорте поставили печати, отдали, идите. «Придёте, — говорят, — у нас ещё народу много, мы вас определим». Ну, там же бараки были или общежития, одиноких всех толкали туда.

Я в это время думала: «Скорее лишь бы мне дали паспорт, уже ведь билет куплен». Поезд должен вечером отправиться, к восьми-девяти часам, а мы все торчали в милиции. Я бегом пришла, там не так далеко уже. А моя подруга стоит возле дверей вагона, плачет. Милиция по документам проверяет, только по документам сажает, тогда это очень строго было, это ж такое военное время было. А мы в Казань едем. Она кричит: «Помогите, пожалуйста, ей». Один милиционер взял меня, поднял вот так, посадил, чемоданчик я получила быстро тоже. Мы только сели, и поезд отправился.

И вот мы доехали до Казани. Ну, и проверка, а почему-то у меня, где работаю, не проверили, я не показывала даже, я только командировочное показывала. Когда мы приехали в Казань, она говорит: «Аля, милая, я уезжаю в свою деревню, а ты, говорит, поезжай в свою деревню».

Ещё ведь от Казани до Апастово надо ехать, билет надо купить. А я ж не могу, у меня только до Казани командировочное. Ну, подруга, с которой вместе работала в тайге, в леспромхозе, она как-то раньше меня уехала, уже в районе жила, работала там в аптеке. За медикаментами своими приехала она, а я, значит, подошла к поездам. Она увидела меня, кричит: «Аля, Аля!» — вот так. Ой, думаю, слава богу, хоть она здесь. А я говорю: «Фая, у меня билета нету». Народу много, садятся, проводницы ещё не было. Она говорит: «Не бойся, я тебе передам билет свой, перчатку тебе дам, билет туда положу, и посадят». И вот она так сделала, я взяла, вытащила билетик и села, значит, в вагончик. А тогда такие вагоны были, ещё на самом верху этажи были такие. Она говорит: «Залезай туда, когда проверять будут, я ещё залезу с той стороны. Ты, — говорит, — устала, спи. А я, — говорит, — с этой стороны залезу, билет пусть проверяет, чтоб тебя не видели».

Ну и получилось так. Смотрим, по вагонам начали билеты проверять, а я правда задремала, уснула, ну и потом она, значит, залезла, поняла — кричат же: «Готовьте билеты!» Закрыла меня. Проверили и пошли дальше.

Приехали мы в Апастово. В Апастово папина сестра жила, они с мужем вдвоём жили уже, больше у них никого не было уже. Сын на фронте погиб, а другой сын воевал, ещё на фронте находился. У мамы сестёр много было, несколько сестёр. Ой, как жили все бедно! У кого есть коровы, у кого нету коровы — всё равно: молоко сдавали тогда. У нас была мамина сестра, значит, а к ней с Украины муж с женой приехали, молодые. Он был начальником гормолзавода. Я пришла, а он с работы пришёл, малышка там бегает. Она, татарочка наша, говорит: «Вот она приехала, родня мамина, дочка, ей надо работу, на работу устроиться, вы её не возьмёте, — говорит, — на гормолзавод?» А он говорит: «Возьму, возьму».

У них там человек, наверное, одиннадцать было — директор, начальство, проверяют которые, на маслобойке работать надо. Работы там много было. Ну и взяли меня на работу. Я сначала так маленько поработала, как обычно, смотрела, проверяла, как они делают, что делать, а потом он меня поставил масло взбивать. Я взобью масло, кусками ела, прямо кусками, потому что я была такая… Чуть не ушла на тот свет уже! И поправилась там. Ну, и работаю я там.

Иду как-то с работы я, идут девчонки такие же, которые старше: «А, приехала откуда-то, значит, ишь, работает в гормолзаводе уже, нажралась, вон какая она, а мы уже подыхаем!» И так громко разговаривают все! А у нас, когда я работала там, масло, брынзу делали, всё это сдавали мы в Казань.

А у нас на заводе работала бухгалтером татарочка тоже, она приехала с Ленинграда. Они же там голодные, холодные, она чуть не умерла тоже. И мы с ней всегда встречались, потому что состояние у нас такое было. Разговаривали всё время. Я советоваться с ней начала. Меня ещё хотели отправить учиться на мастера маслозавода. Начальник говорит: «Мы к зиме вас отправим, а летом вас переведём в другое место», куда-то в село, бог знает куда. Ну, я соглашаюсь, мне что, ладно, мол.

Я уже хотела уйти. Рассчитаюсь, думаю, уеду в Казань. В Казани, когда продукты возила, написано везде: вербуют в Среднюю Азию, в Караганду, и в Прокопьевск Кемеровской области, на Урал, в шахту работать. Всех молодых — по вербовке. Но всё равно мне в этом году не пришлось — меня отправили учиться в Уинский, и там месяц проучилась, и я стала мастером маслоделия.

Подходит время, это лето уже, 44-й год, и хотят отправить меня в деревню Алабердино, одни татары живут, деревня маленькая такая, там сепараторный пункт, только собирают молоко, а мы это должны обработать — помощница моя и я как мастер. Цельное молоко мы отправляем в район, а если молоко уже чуть прокисло, то мы должны творог делать или что-нибудь такое. И всё это мы отправляем в район.

Я туда не поехала. Я уже поняла, когда подходило время. Зашла эта бухгалтер, она мне написала справочку, что я рассчиталась по собственному желанию. Пришла домой, где жила я, у бабушки, собираю вещи. Она говорит: «Куда, дочь, ты хочешь?» Я говорю: «Бабушка, миленькая, ты ничего не знаешь, куда я хочу поехать. Я очень-очень далеко, — говорю, — поеду. Хочу по вербовке уехать куда-нибудь». Ну, когда я приехала в Казань, зашла в пункт, где вербуют, и там со всех деревень по вербовке были — и деревни татарские, русские, все из деревни приезжали, чтобы только было у них написано, или книжечка чтобы была. У меня книжечки трудовой не было: если я убегаю, так мне какую книжку дадут? Но они мне, значит, книжечку оформили. Собирают людей. Пока собирали, у нас, наверное, три-четыре дня прошло. Мы там живём в опорном пункте.

Я в Кемеровскую область, в шахту записалась, в город Прокопьевск. Собрали всех, погрузили в вагоны, в середине там печка, товарные вагоны, товарняк. Там, видимо, надо было лес везти — огромный вагон. Мы ехали в вагоне полмесяца, наверное. Едем-едем, останавливаемся, опять стоим-стоим. Остановились на обед, стоим — и кушать нечего уже. Соседка в вагоне мне говорит: «Аля, милая, у тебя есть что-нибудь поменять?» А я говорю: «У меня юбочка есть шёлковая, найду». — «У меня, — говорит, — тоже, поменяем чего-нибудь». Деревня рядом, пошли, поменяли кушать, и только мы подходим к поезду — поезда нашего нету. Поезд ушёл! Как расплакались мы! А там поездов много стоит. Проводник, водитель поезда слышат наши голоса: «Что вы плачете, что случилось? Идите сюда, что случилось?» — «Да наш поезд, вот только мы должны были поехать, по вербовке едем, а наш состав отправили. Не знаем сейчас, куда нам ехать». Она говорит: «У меня малышка в поезде!» — «Не расстраивайтесь, садитесь быстро, мы поедем».

Они посадили прямо к себе — и нас увезли. И вот мы ехали какое-то время, смотрим — наш поезд стоит. Дверь открыта, пацан плачет, орёт. Мы сели и приехали в Прокопьевск.

Нас комиссия проверила — здоровые! Я вся больная, а в шахте работать — так здоровая. Проработала двадцать один год, в 45 на пенсию пошла.

Шахта «Чёрная гора» называлась.

Ну, девчонками ходили в кино. Я жила у бабушки, бабушка такая хорошая была. Ещё одна девочка жила там у неё. Ну и пошли мы с ней в кино и встретились, познакомились с Колей. Он военный был, инвалид войны. Я вот в 47-м году приехала, в феврале месяце начала работать в шахте в Прокопевске. А Васильев Николай Яковлевич — он приехал с Алтайского края. У них была мама, брат младший, а сестра на фронте погибла у него. А он пришёл раненый, ранен он был в голову немножко и в живот.

Сначала он, оказывается, дружил с немочкой. Там же немцев у нас много было, в Прокопьевске. Он говорит: «Мама, ну а что, мне жениться пора». — «Ну, и кто она такая?» — «Немочка». — «Ты что, — говорит, — воевал сам, тебя ранили сколько, чуть живой остался, сестру убило. Ты ещё немочку хочешь?» А тогда немцев много было там, не все же такие были. Некоторые по вербовке приезжали, поволжские.

Она, конечно, не разрешила. А мы с девчонками в кино ходили, и вот я с ним там и встретилась. Где-то с неделю походили, погуляли, туда-сюда. А матери-то он и говорит: «Вот, я теперь, мама, не с немочкой хожу, ну, я на ней хочу жениться». — «А кто она такая?» — «Татарочка». — «Тебе что, нету русских? То немка, то татарочка теперь. Нет, не разрешу». — «Ну ладно, мама, — говорит, — раз ты не разрешаешь, я к тебе домой не приду и не приведу её, а мы отдельно будем жить».

Он работал тогда на шахте «Три-три-бис», дежурным по шахте работал. Ему нельзя было работать, он всегда скрывал, что у него вторая группа инвалидности, никогда не показывал: куда устроится — он работает.

Ну и бабушка наша, квартирная хозяйка, она согласилась, он ко мне пришёл. А тогда не машины были, не на машинах, а свадьбы на лошади. Шахта ему дала лошадь — и с матерью приехали к бабушке. К бабушкиной квартире на лошади приехали. Вот-вот Новый год должен быть, уже замуж я собралась. Бабушке уже сказала, что я выхожу замуж. Посидели, выпили маленько. Они русские, а я ж ничего не понимаю. Посидели и привезли на лошади. Я и жила у них.

Потом мать заболела, её в больницу положили. А мы — Коля, ещё у них братик был Вовка — мы и жили. Братик тоже работал, в шахту он рано ушёл.

Подруга, вместе мы работали, раз говорит: «Аля, ты ночью идёшь сегодня на работу?» Я говорю: «Да, ночью». — «Пойдём, в кино сходим?» Коля на работе был. Я говорю: «Пойдём, сходим». Пошли мы в кино, сходили, мы поздно уже идём… Смотрю — что-то начинается: облака, темно стало, брякает, гром гремит, всё такое. А где шахта «Три-три-бис», значит, там рядом бараки построены были, рядом прямо. А там же из шахты вывозили огромные такие горы — вагонетки вывозили, всё вываливали там, отходы.

Как грохнуло — вдребезги! Половину барака завалило. Газ метан там взорвался. Сильно большой был дождик, молния сыграла. А там же накоплено было, столько гор вывозят, породу. Уголь отправляют куда надо, а породу на горах вытаскивали. Как взорвался! Я плачу, она плачет… Кое-как мы домой пришли, я собралась на работу. Тут, конечно, страшно было. Вдребезги там всё.

И после этого запретили у шахты строить, и нам дали в пятиэтажном доме квартиру на пятом этаже. Муж ещё дежурным по шахте работал. А потом сказали: «Николай Яковлевич, вам здесь работать нельзя». Возле них не так далеко, как люди выходят из шахты, там была баня — директором бани, туда ему дали. И после он там работал, а мы в новом доме жили. Даже этот новый дом ещё немножко не достроен, где-то лестница, что-то там, ещё нельзя было жить нам. На пятый этаж уголь носим, дрова носим. Там же нету газа, только всё привезут — уголь, дрова.

Коля был умный, грамотный, всё знал. Детей у нас не было. Меня всё учил. Я ж школу не окончила, а он меня научил: я и писать умела, и на счётах, я после и продавцом работала! Ну, в 45 лет я на пенсию — так что я, буду дома сидеть, что ли?

У нас в Прокопьевске два дома только пятиэтажные были, Коле, мужу, квартиру дали. На хорошем месте мы жили. Потом у меня хронический бронхит признали, острый, стали мы квартиру в Джамбул менять, жили в Казахстане. Там умер у меня муж. Я долго одна жила, а теперь вот с племянниками в Горнозаводске.

Брат мой старший, Гарифулла, по-русски Гриша, в Перми работал на каком-то комбинате. Пытался вернуться на родину, но только он приехал в Апастово, к нему сразу КГБ приходило, сказали: «Чтоб в течение 24 часов тебя здесь не было, а то арестуем». И он оттуда сразу уехал, выехал на Урал сюда, где устроился на работу во владимирскую экспедицию. А младший, Яша, на заводе, в Чусовом. Сгорел он там на работе. Металлургический завод, огонь идёт там в домне. Я тогда уже в Прокопьевском жила.

Все мы боялись. У меня папа сидел год целый ни за что, а когда освободили его, так всё говорил: «Смотрите, никому не рассказывайте».

А я потом всем начала рассказывать.

Интервью взяли Рамиль Фатхутдинов и Юлия Пермякова

4 мая 2011 года, город Горнозаводск

Архив Пермского «Мемориала». Ф.5. Оп.179. Д.1.

⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒