14.2. Долг памяти

Н. Гашев¹

В книге иеромонаха Дамаскина (Орловского) «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ века», подготовленной по благословению Святейшего Патриарха Московского и Всея Руси Алексия II и вышедшей в 1996 г. в Твери, среди десятков тысяч священнослужителей, замученных и убитых большевиками за их веру, за их убеждения, есть фотография и жизнеописание Николая Михайловича Гашева, священника Пророко-Ильинской церкви Пермской области.

Это мой дед по отцовской линии. В январе 1930 г. по обвинению в антисоветской агитации (статья 58-10 тогдашнего Уголовного кодекса Российской Федерации) он был арестован и по приговору «тройки» Пермского окротдела ОГПУ выслан на север Урала сроком на три года. Там он, 60-летний больной старик, и умер. Причем ни его дети (а семья у отца Николая была большая – шестеро сыновей и три дочери), ни мы, его внуки и правнуки, не знаем, где находится его могила, а значит, не можем поклониться его праху.

Странно, но в детстве я не помню, чтобы в семье нашей говорили о деде. Хотя что тут странного: отец, испытавший на себе, каково при советской власти быть сыном священника (его, мечтавшего стать врачом, в 30-м г. исключили из университета с формулировкой «социально чуждый элемент»), старался, наверное, нарочно отгородить нас от деда. Потрясло его в юности, как я теперь понимаю, и самоубийство 16-летнего брата Алеши. Говорили, что девушка, в которую Алеша влюбился, с презрением отвернулась от него, не захотела иметь ничего общего с поповским сыном.

Отец воспитал нас, так сказать, на положительных примерах. В нашем верещагинском доме с самой войны рядом с отрывным календарем был приколот кнопками к стене вырезанный из газеты портрет Руфины Сергеевны Гашевой, нашей двоюродной сестры. Она, внучка священника отца Николая, во время войны была штурманом женского авиационного полка, совершила 848 боевых вылетов, награждена Золотой Звездой Героя Советского Союза.

С удовольствием рассказывал отец и о своих братьях и сестрах. Александр был учителем, Анатолий – агрономом, Сергей, отец Руфины, – речником, плавал по Каме на пароходе. Маша стала провизором, Валентина – бухгалтером, Юлия – медсестрой. Отец тоже обрел специальность – окончил лесоустроительный техникум, всю жизнь работал в лесничествах, леспромхозах.

Особенно гордился отец старшим братом Николаем. Во время гражданской войны он был красным командиром. Это, по-видимому, и спасло его от отчисления из университета. Он стал хирургом, славился умением делать самые сложные операции, в том числе и на сердце, был награжден орденом Ленина. Примером для нас были и сыновья Николая Николаевича Лева и Боря. Один из них – моряк, другой – дипломат, работал секретарем нашего посольства в Сирии.

Так вот, о братьях и сестрах своего отца мы знали все, а об их отце Николае Михайловиче, нашем дедушке, ничего. Как будто его и не было никогда на свете.

Однажды, работая в «Звезде», я приехал в командировку в Ильинский район, в отдаленную деревню. Меня определили на ночлег в дом к двум старичкам. За ужином они стали расспрашивать, кто я такой, откуда.

– Гашев? У вас в Ильинском родня есть? Ах, Юлия Николаевна ваша тетка! Значит, вы внук отца Николая!

Из человека постороннего, чужого я как бы сразу стал для этих старичков родным и близким. Они знали деда, хорошо помнили его, оба были прихожанами Пророко-Ильинской церкви, в которой с 1919 г. служил отец Николай. Старушка называла себя его «сестрой», старик – «братом». При этом оба смотрели на меня так, будто я, атеист-безбожник, несу в себе частицу его веры, его доброты, его святости («не случайно вас тоже нарекли Николаем!»).

Мне было стыдно, что я ничего не могу рассказать этим двум людям о судьбе деда. А ведь у меня была возможность узнать все, как говорится, из первых рук.

Летом 1945 г., когда жизнь в послевоенной стране была особенно трудной (мы, например, питались пиканами да супом из крапивы), родители отправили меня, 12-летнего пацана, к тете Юле в Ильинское. Там же у своей младшей дочери жила Капитолина Андреевна, моя бабушка, вдова отца Николая.

Помню, как к ней каждый день приходили старушки, они вместе молились, постоянно говорили о Боге, о разных церковных праздниках. Шла речь, наверное, и о деде, но мне даже в голову не приходило прислушаться или попросить бабушку рассказать о нем, поинтересоваться, почему люди со всего села тянутся к ней, почтительно слушают ее слова и советы.

Летом 1953 г., когда я уже был студентом университета, мы с папкой приехали в Ильинское на похороны Капитолины Андреевны. Ее кончина собрала всех сыновей и дочерей. Вместе со своими дядьями и тетями я провожал покойницу на кладбище, куда собралось, наверное, полсела, сидел за поминальным столом, где желающих сказать доброе слово о бабушке пришлось рассаживать в три–четыре очереди. Нет сомнения, что говорили тогда не только о бабушке, но и о ее муже, отце Николае. Слушать бы, запоминать все, наматывать на ус. Но мне будто воском залили уши. Я тогда увлекался поэзией Маяковского, даже сборник его захватил с собой и, уединившись, читал его ломаные строки.

Отец о дедушке говорил неохотно, будто не доверял мне, опасался, что я каким-нибудь неосторожным словом оскорблю память о дорогом ему человеке. Однажды рассказал, как в декабре 1918 г. (отцу тогда было 12 лет) в Ильинском вспыхнул мятеж расквартированного там 10-го кавалерийского полка. О жестокости этого восстания в тылу у красных можно судить по количеству жертв: в Ильинском и его окрестностях было расстреляно около 800 человек!

Когда красные войска перешли в наступление, многие ушли с Колчаком в Сибирь. Так сделал, например, священник Ильинской церкви отец Евграф. Он и деда нашего уговаривал бежать: красные, мол, не пощадят.

Но дед остался. Не мог он бросить на произвол судьбы свою огромную семью. Когда части Северного экспедиционного корпуса особой бригады с боем ворвались в село, отец Николай даже прятаться не стал. Спокойно ходил по улицам в своей длинной рясе, вызывая изумление красноармейцев. Для многих из них каждый поп был контрреволюционером, его по законам военного времени следовало немедленно «поставить к стенке».

Арестовали деда только через 11 лет – в декабре 1930 г. Из Ильинского его увезли в Пермь, в следственный изолятор. Отец, тогда еще студент университета, добился свидания с ним. Дед был тяжело болен, с трудом передвигал ноги. Не прошли для него даром этапирование пешим ходом из Ильинского на станцию Шабуничи, оттуда поездом в Пермь, допросы с пристрастием, которые следователи тех лет проводили по ночам.

– Я собирался подбодрить его, – рассказывал мне отец, – а как увидел, не выдержал и заплакал... Тогда он сам стал меня успокаивать, утешать. О маме расспрашивал, о всех нас. «Передай, что чувствую себя хорошо. Я ни в чем не виноват. Ничего дурного мне не сделали и сделать не могут...»

И еще один эпизод из рассказа отца врезался в память – как бабушка Капитолина Андреевна получила разрешение навестить мужа в лагере. Сначала она разговаривала с начальником лагеря. Он предупредил ее, что дед очень плох, не сегодня-завтра умрет.

– Знаешь, какой совет дал начальник? «Если не хотите, чтобы старика бросили в общую яму, сегодня же закажите ему гроб и могилу». И вот, представляешь: мама разыскала отца в бараке и с него, еще живого, снимала мерку для гроба...

Какое же преступление совершил отец Николай? В чем его вина? За что он принял мученическую смерть?

Ближайшие родственники Николая Михайловича – его жена Капитолина Андреевна, его сыновья и дочери, которые больше всего пострадали от ареста и высылки мужа и отца, – увы, уже не получат ответы на эти вопросы. Никого из них нет в живых. Но есть мы, внуки и правнуки отца Николая, и нам, а также нашим детям, детям наших детей далеко не безразлично, кто такой наш предок.

В 1990 г. я написал письмо в Комиссию Священного Синода по изучению материалов, относящихся к реабилитации духовенства и мирян православной церкви. Вскоре пришел ответ, а затем – письмо из управления КГБ по Пермской области. Меня приглашали зайти по поводу реабилитации деда.

На дворе был не 1937-й, а 1991 г. Но страх перед этой зловещей организацией – ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ, – должно быть, отпечатался в моей генной памяти, передался мне от моего деда отца Николая, священника Ильинской церкви, от моего второго деда по материнской линии Василия Васильевича Чудинова, раскулаченного крестьянина села Зюкай Карагайского района, от моих родителей, жизнь которых была изломана всем этим. «Карающий меч» революции безжалостно рубанул и по близким моей жены. Деда ее, Григория Ивановича Веретенникова, который своим трудом и талантом выбился из нужды, стал владельцем нескольких булочных и пекарен, большевики разоряли дважды – сначала после гражданской войны, потом после нэпа. По решению «тройки» его тоже сослали куда-то на север, но он ухитрился сбежать, долгое время прятался в подполе в доме своей дочери Тони, сельской учительницы.

Сразу трем нашим семьям почти в одно и то же время подрубили корни. А сколько их было таких подрубленных, разоренных семей по всей стране!

И вот я в комнате, которая специально предназначена для разговора с родственниками невинно репрессированных людей. За два неполных года после выхода Указа Президиума Верховного Совета СССР «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30–40-х и начала 50-х годов» работники прокуратуры и КГБ только нашей области вернули добрые имена 7 000 человек!

Дело моего деда, начатое 5 января и законченное 13 января 1930 г. (всего за неделю управились чекисты!), насчитывает всего 24 страницы. К первому листку, где оперуполномоченный ОГПУ Ежов рапортует начальству об аресте священника, приколоты канцелярской скрепкой две крохотные фотографии отца Николая, сделанные, очевидно, в тюрьме. Высокий лоб с залысинами, впалые щеки, окладистая, почти белая борода, под глазами мешки, и взгляд направлен куда-то внутрь себя.

Из рапорта оперуполномоченного ОГПУ Ежова явствует, что 30 декабря 1929 г. в селе Ильинское состоялось два схода. На одном из них с лекцией «Был ли Христос» выступил хорошо подготовленный лектор из Перми. Основываясь на том, что религия – опиум для народа, тут же на сходе было принято решение о немедленном закрытии церкви в Ильинском.

А в это время священник отец Николай, церковный староста Н.Л. Ермаков, «сестра» А.Н. Кичигина собрали в храме верующих. Неизвестно, сколько людей слушало лектора-атеиста, а в храм, как значится в рапорте, собралось около ста человек.

Объявив это собрание верующих «подпольным антисоветским сборищем», оперуполномоченный Ежов обвинил отца Николая в антисоветской агитации. Нашлись и свидетели. Одна из них показала на допросе: «Священник Гашев вел яростную агитацию среди верующих, говорил, что надо во что бы то ни стало отстоять церковь, призывал биться за нее с Советской властью до последней капли крови, указывал при этом на пример первых христиан, принимавших смерть за веру...» А вот показания курсанта-батрачки (были, оказывается, и такие категории людей!): «Священник Гашев ходил по приходу с иконой Богоматери, говорил родителям, чтобы они не пускали детей в комсомол, потому что ничему хорошему их там не научат». Нашелся свидетель, который заявил, что отец Николай агитирует против колхозов. А учитель местной школы, кстати сам в прошлом священнослужитель, но, как он сказал, «отказавшийся от Евангельи», заявил, что отец Николай и вообще церковь мешают воспитывать детей в коммунистическом духе.

Не хочу называть фамилии тех, кто своими показаниями обрек деда на гибель. И не потому, что их уже нет в живых и они не могут оправдаться, объяснить, почему тогда поступили так, а не иначе. У них ведь тоже остались дети, внуки и правнуки. Не хочу, чтобы зло передавалось из поколения в поколение.

А показания самого деда, записанные в пермской тюрьме следователем Севостьяновым, хочется привести полностью: «Я, Гашев Н.М., привлекающийся в качестве ответчика, показываю следующее: по поводу предъявленных мне обвинений в антисоветской агитации заявляю, что я, как всякий гражданин, отношусь к Советской власти лояльно, но не отрицаю, что как священнослужитель должен был ревностно защищать веру Христову и показывать пример в этом своим прихожанам. Поэтому я действительно в церкви призывал прихожан укреплять веру Божью, молиться чаще, указывал на пример первых христиан, страдавших и подвергавшихся гонениям за свою великую преданность вере Христа. Все мои беседы были исключительно религиозного характера. Каких-нибудь высказываний против Советской власти в проповедях не допускал, церковную службу проводил по уставу, избегал вообще каких-либо конфликтов с властями.

Поэтому виновным себя в агитации против Советской власти не признаю. Никаких бесед против Советской власти не проводил и не устраивал никаких нелегальных собраний.

С моих слов записано верно

Н. Гашев».

Эта подпись – «Н. Гашев» (буквы крупные, угловатые, написаны почему-то красными чернилами) – единственное слово, написанное собственноручно нашим дедом, дошедшее до нас, его внуков, через толщу почти семи десятилетий. Подпись да две фотографии, в том числе тюремные, – больше у нас от него ничего не осталось.

Отдавая долг памяти своему деду Николаю Михайловичу Гашеву, священнику Ильинской церкви, я дважды писал о нем и его близких в пермских газетах и в столичном журнале «Сельская новь». Я получил письмо из Москвы от члена Комиссии Священного Синода иеромонаха Дамаскина. Он написал: «Имя вашего деда отца Николая Гашева записано в синодик и отправлено на постоянное поминовение в четыре православных монастыря – Троице-Сергиеву лавру, Киево-Печерскую лавру, Оптину Пустынь и Московский Данилов монастырь»...

1. Гашев Николай Владимирович, журналист, сотрудник газеты «Звезда».

⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒