| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
2.21. Мне было три года, когда маму и папу забрали
– Представьтесь, пожалуйста.
– Я, Файюсович Ираида Ильинична, родилась 27 мая 1936 года в городе Осе Пермской области. Мать и отец были парикмахерами. Бабушка воспитала шестнадцать детей. Моя мама предпоследний ребенок в семье. Мне было три года, когда маму и папу забрали. Отца арестовали в мае, маму – в сентябре 1939 года.
– Расскажите поподробнее о родителях.
– Отец – Файюсович Илья Давыдович, родился 26 февраля 1911 года, еврей. Я его родителей не помню. К тому времени в живых у него оставались брат и две сестры. Больше из его родственников я никого не знаю. Хотя из разговоров знаю, что они были. Многочисленная очень семья. Мать русская, из крестьянской семьи. А из маминых родителей бабушка жила с нами, Брюхова Марфа Трофимовна. К тому времени, когда родителей у меня забрали, ей исполнилось уже семьдесят лет. Так что я осталась с ней в три года.
Возможно, причиной ареста родителей стал наш дом. Они его строили, но достроить не успели. И вот семидесятилетняя старуха, моя бабушка, продав корову, взялась завершить дело. По ее словам, не было ни крыши, ни окон. Всё это она делала сама. Строительство дома заканчивала моя семидесятилетняя бабушка.
Три комнаты в нем было, это я уже помню, одна большая, две поменьше. Русская большая печь, огород около пятнадцати соток, которыми мы и кормились потом с бабушкой, пока не вернулась мама.
Оса тогда селом была. Я уехала оттуда, когда мне исполнилось восемнадцать лет, когда закончила десятый класс. А когда забрали родителей, в то время, конечно, я ничего не понимала. Помню, что родителей забрали ночью, а меня сразу увезли в деревню куда-то, потому что бабушку предупредили, что собираются меня забрать в детский дом. В то время, если родителей арестовывали, то детей забирали. Был детский дом у нас в Осе, проволокой полностью весь обнесенный.
– Как Вам жилось тогда?
– Я не помню, как жилось, меня сначала по деревням прятали. В деревнях тоже боялись в это время друг друга, ведь, предателей было, видимо, полно. Меня в одну семью привозили, потом к другим родственникам, и в общей-то куче незаметно было. Года два, наверно, меня скрывали.
А потом в няньках начала жить – с шести лет. О раннем детстве остались отрывочные воспоминания: лошади, деревенские пейзажи, в ночное, помню, лошадей гоняли. Я очень рано верхом научилась ездить, потому что у маминой сестры, тети Вари, сын служил конюхом, а муж кузнецом. Помню, как мы лошадей водили на кузницу, помню, как я на жеребце сидела, как он меня понес, скинул на мосту. В общем, такие вот отрывочные воспоминания. И пруд там, и речки наши осинские… А потом уже я в няньках жила у родственников бабушки. Стирала пеленки.
Шла война уже… В семье было двое детей, и маленького я качала в зыбке. Тогда ведь не кроватки были, а зыбки. Пеленки стирала, посуду мыла. Шли голодные годы, кормить нечем. Вот бабушка меня и пристроила.
– Как они к Вам относились?
– Нормально. Жила как в своей семье. Была у них тележка на деревянных колесах, я пацана в этой тележке катала. А поселок малюсенький совсем был. Смолокуренный завод там, поселок смолокуренного завода – так и назывался. Рядом общежитие – деревянный барак, где жила молодежь с ближних деревень. Трудовую повинность, что ли, отбывали. Они заготовляли сосновую плашку в лесу для этого завода.
Это я помню, потому что глава семьи, в которой я жила, – Леонид Прокопьевич, был директором этого смолокуренного завода. Заводик маленький, всё время дымил на берегу реки. Были свои лошади, держали свиней тогда, я носила еду поросятам. А потом меня бабушка забрала. Забрала в Осу, и мы с ней в огороде картошку садили, окучивали. Гусей я пасла, козу пасла.
Бабушка была очень добрая, чистокровная хозяйка, крестьянка. Жизнь прожила очень трудную.
– Она была верующая?
– Да.
– Вы ходили в церковь?
– В церковь она меня водила, у нас церковь за домом, недалеко совсем. Она и сейчас действует. И бабушку рядом с церковью мы потом похоронили, там до сих пор лежит.
– Какие-то религиозные праздники отмечали?
– Пасху помню всегда, и красили яйца, и кулич пекли, его бабушка сама делала. Потом мама.
– Вы крещеная были?
– Да, меня в девять лет крестили, когда вернулась мать из тюрьмы. Я тогда пошла в первый класс.
– Вы помните ее возвращение?
– Помню. Бабушка уже знала, кто-то заезжал из освободившихся и сказал, что мама скоро вернется. Ее увезли в Архангельскую область, на Белое море. Сейчас город Северодвинск, а тогда город Молотовск. Его строили только еще. Основание под город намывали с Белого моря. Вот мама как раз в этом и участвовала, туда сотни заключенных согнали. Она четыре года и четыре месяца отбыла и вернулась 27 января 1944 года.
Мама получила срок за сокрытие «врага народа», то есть отца. А отцу дали десять лет, его отправили на станцию Сухобезводная где-то под Горьким.
Жили мы с бабушкой очень трудно. Картошка и овощи были, конечно, свое молоко. Помню, мы стряпали с бабушкой пельмени капустные, а она говорит: «Давай, давай. Надо постряпать и заморозить, вдруг мать придет ночью». И ночью кто-то забарабанил в дверь. Помню, как бабушка с лампой шла, как они обнимались. Потом мать меня схватила. Угощала чем-то сладким, не помню чем.
Шел 1944 год. Осенью я пошла в школу, в первый класс. Отца увидела уже в 1947 году. Мы с мамой ездили к нему под этот Горький. Ему дали свидание. Он был уже «бесконвойником». Сестра у меня жила в Горьком. И мы с мамой были у нее в гостях, и к отцу ездили.
– Как происходило это свидание?
– Мы приехали на поезде. Встретила сестра, а от Горького ехали еще на каком-то поезде. Помню густой лес, небо едва проглядывает среди деревьев. Нас встречали на лошади, на телеге, отец договорился с кем-то. У них свинарник был в этой зоне, и вот свинарь приехал на лошади. Что-то очень далеко везли, не помню куда. Все лес и лес. Там свинарник в стороне, и избушка, где мы ночевали. Утром привезли отца. Я помню крыльцо, небольшой домишко деревянный, печка, комната обычная, кровати стоят. Мы три дня жили с отцом вместе.
Никуда не ходили. Отец уходил, возвращался, приносил хлеб, еду какую-то. Он всё старался меня к себе притянуть. Очень такой приветливый, добрый.
– Он таким и остался?
– Да, таким и остался. В лагерях отбыл точно «от звонка до звонка», причем получил еще пять лет поражения в правах. В 1949 году освободился, в мае месяце. К нам он не вернулся, уехал жить к брату, под Свердловск. Приехал к Михаилу, к своему брату, не один. Приехал с женщиной, ленинградкой, тоже еврейкой. Она ему жизнь спасла, судя по его рассказам. Он в лагере доходил уже до ручки. Ноги уже не носили, свалился и лежал в больничке тюремной. А Нина Иосифовна – она тоже сидела по какому-то делу – была санитаркой. Вот она его там выходила, иначе бы он помер.
Она освободилась раньше его. И ждала два года. Мама этого не знала. Они прожили с отцом тридцать три года. Сначала она умерла, потом он. А моя мама больше замуж не выходила. Так и жила одна.
– Скажите, пожалуйста, вы знали, почему отца арестовали? Вам кто-то об этом рассказывал?
– Вообще в семье об этом старались не говорить. Бабушка всегда наказывала: «Молчи, где твои родители. Нигде ничего не рассказывай». Я знала, что родители арестованы, что мама должна вернуться из тюрьмы. Но про отца вообще не говорили, потому что еще срок был большой. Я спрашивала бабушку: «За что?» Бабушка сказала: «Приедут, сами расскажут». Об этом даже в семье не говорилось, даже с родственниками. Вообще все старались молчать. Ни с соседями, ни с кем об этом тогда открыто не говорили. Когда в комсомол меня принимали в седьмом классе мама объяснила, что она ни в чем не виновата и что отец ни в чем не виноват. Только: «Нигде этого не говори. Мы ни в чем не виноваты, все потом докажется».
А в школе, когда принимали в комсомол, мне сказали: «Расскажи свою автобиографию». Ну, начала рассказывать, что вот тогда-то родилась, жила с бабушкой. И обошла вот этот момент, что родителей со мной не было. И тут из зала донеслось: «У нее родители – «враги народа». Тут встал директор школы Геннадий Максимович Жирев, замечательный был человек. Вот он встал и сказал: «Дети не отвечают за поступки родителей, мы разбираем ее биографию, а не ее родителей». И очень быстро как-то меня приняли в комсомол.
Училась я нормально. Всегда общественницей была. Когда заканчивала десятый класс, меня хотели забрать в райком комсомола. Но я туда не прошла. Никто не объяснил почему. Много позже моя учительница тихонько сказала, в чем дело. Ну, обида какая-то была. А так в школе никто не трогал. Что заслуживала, то и получала.
– У вашей мамы как сложилась судьба после того, как она вернулась?
– Она пошла работать в ту же парикмахерскую. Ее в артель сразу взяли. Ту самую артель «Бытовик», где они работали вместе с отцом. Там были сапожные мастерские, ремонтировали гармони, и так далее. Потом она стала заведующей парикмахерской.
– А были случаи какой-либо дискриминации?
– Я помню только скандалы с Шеиным. Был такой Шеин Александр, отчество не помню. Он тоже парикмахер. Мама с ним воевала, я слышала, как они ругаются. А когда я подняла отцовское дело в архиве, оказалось, что этот Шеин родителей и сдал. Донос написал.
– Как мама относилась к Сталину?
– А она, если где-то что-то говорили, просто уходила. Я ее в то время не понимала. Потом уже, когда всё открылось, что-то поняла. Мама умерла в 1980 году. Она всегда считала меня маленькой, говорила: «Вырастешь, – поймешь, кто прав, кто виноват».
А потом мы разъехались, жили далеко друг от друга. Мать оставалась в Перми, а меня занесло в Архангельскую область. После школы я пыталась поступить в пединститут, но не получилось. Жила у сестры. Помогала ей с ребятами управляться. Она работала директором магазина спорттоваров. Сестра у меня по матери, у отца я вообще единственная была. Она закончила речное училище. Потом работала первым помощником капитана, по Каме ходила. На ней репрессии родителей не отразились, она была Мальцева по первому маминому мужу, и по отчеству она – Петровна, а я – Ильинична.
Всё это имело значение. Экзамены в пединститут на отделение немецкого языка я хорошо сдала. Должна была пройти по конкурсу, по всем оценкам, но когда пришли узнавать, моей фамилии в списке принятых не оказалось. Пошла документы забирать, а мне их не отдают. Отправили к декану. Как сейчас помню, пришла, говорю: «Меня зачем-то к вам направили». «Фамилия?» «Файвисович». Он говорит: «Я Вам предлагаю вольнослушательницей». «А что это такое?» «Если у преподавателя есть время, он вас вызывает, проверяет знания. Нет, – просто присутствуете на лекции. То есть студенткой мы вас не зачисляем, а место предоставляем». Я говорю: «Хорошо, а почему у меня вот такой-то балл набран, а у Березиной, она со мной вместе сдавала, – ниже, и она прошла, а я нет? Почему?» Он на меня смотрит и отвечает: «А вы забыли, где ваши родители?».
1955 год. Всё ясно! Я говорю: «Отдайте документы». А он не отдает. Вернулась домой, посоветовалась с сестрой. Она: «Не упирайся, иди, учись». Год я отучилась. Декан сказал: «Зимой после сессии отсеется кто-то, место освободится, я вас зачислю». Зимняя сессия прошла, я наравне со всеми сдала экзамены. Но никто не отсеялся. Декан говорит: «Можешь экзамены не сдавать. На первый курс я тебя зачислю, потому что на втором мест нет». А в это время пришло какое-то письмо из министерства образования, и на факультетах иностранных языков добавили еще год обучения. До этого было пять лет, а стало шесть. Но снова на первый курс идти не хотелось. Да еще, получается, учиться на год дольше. А ведь надо на что-то жить.
Сестра и говорит: «Иди в торговлю, заканчивай курсы одиннадцатимесячные». Вот так я и попала на курсы, закончила их с отличием, приобрела специальность «товаровед продовольственных товаров широкого профиля». Меня отправили по распределению в торг Дзержинского района, работала в магазине № 128. К тому времени из Осы переехала ко мне мать. Бабушка уже умерла. А мама старая совсем стала, болела.
Стали мы жить с ней. Потом из Свердловска приехал отец и говорит: «Поживи, пока замуж не вышла, со мной». И увез к себе. Я уехала с ним в Северский завод в Полевском районе Свердловской области. Выучилась на дамского мастера и работала вместе с отцом парикмахером.
А с мамы еще в 1957 году сняли судимость. Ее вызывали, извинились, сменили паспорт и пенсию начислили. А до того пенсию она не получала. Она только и сказала: «Наконец-то признали». Как-то она мне рассказала, где была и что делала в зоне.
– И что она рассказала?
– Как намывала песок, как они работали по колено в воде, как гибли люди…
– А отца когда реабилитировали?
– А отец получил реабилитацию в 1989 году, видимо. Но он ничего мне не сказал. Может быть, страх оставался, может, что-то еще, не знаю, как это охарактеризовать… Когда уже реабилитация пошла, вот тогда только начал отец рассказывать, как он жил, как лес валил, как его в больницу положили... Оттуда он приехал совсем больной.
Да, вот вспомнила 1947 год. Уже мать дома, уже она работает в парикмахерской. Очень голодно было. И вот я в школу утром иду, а мама наказывает: «Зайдешь ко мне на работу за хлебом». Двести граммов тогда получала она на бабушку, двести на меня и еще четыреста по рабочей карточке на себя. Восемьсот граммов всего. Хлеб черный, тяжелый такой. Мама говорила: «Не ешь дорогой». Всегда наказывала. Ну, как же не есть, все равно немного покусаю. Приду домой, а бабушка: «Ах, ты зачем? Мать ведь заругается». Потом отрежет кусок, в суп накрошит…
– И это было хуже, чем в военные годы?
– В военные годы я не помню голода, потому что жила в деревенских семьях, во-первых. Да, было тяжело, помню, копать, окучивать картошку. О-о-о! А и дрова, и всё мы с бабушкой сами заготовляли. Но голода в военные годы не помню, а вот 1947 год очень запомнился.
– Скажите, сейчас, когда реабилитация уже почти закончилась, есть еще опасения, что все это может снова произойти?
– Кто ж тут предскажет? Но, если честно, иногда чувствую тревогу, до сих пор много неясного…
Поделиться:
| ⇐ предыдущая статья | в оглавление | следующая статья ⇒ |
