⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

2.33. Добрых людей больше

Страшно. И ведь не только со мной такое случилось. Первое время очень тяжело в тюрьме, а потом смотришь: люди лучше меня, с образованием, интеллигентные. Я еще думаю: Господи, я вот такая простая, я могу, привыкла физически работать, а они ведь не привыкли. Им во сто раз тяжелее.

Мне и то одно время не хотелось жить. В камере теснота, на нарах и под нарами битком, только на прогулку водили. Однажды пришло в голову: зачем мне жить? Не пойду я ни на прогулку, никуда, буду лежать. Но со мной ведь люди, хорошие люди, я не одна. Нельзя так, нельзя. Вылезла – все-таки. Как люди, так и я.

Хотя надо мной не издевались сильно, единственное – на допросах спать не давали. Посадят в коридоре, возле дверей кабинета, – и сиди там. Падаешь с этого стула, а через несколько минут опять в кабинет. А так, чтобы меня били, как некоторых, – этого не было. Они, наверное, видели, что я простой человек, можно склонить, куда хочешь. Ну вот, и отсидела...

Еще на этапе издевались, когда приказывали – ложись, садись. Ни за что, ни про что – на кукорки. Посидел – вставай, пошли. Конечно, если человек чувствует, что он в чем-то виноват, думаю, ему не так обидно. А каково ни в чем не повинным, интеллигентным людям? Подойдет такой баланду получить, а его раз – и черпаком по голове. Мне кажется, женщинам легче было, мужчинам тяжелее.

Я 1913 года рождения. Когда арестовали, мне было 25 лет. Муж, двое детей. Мужа – Георгия Степановича Грохотова, 1907 года рождения, – тоже взяли. Осудили без права переписки. Так его и нет с тех пор. Пришло потом письмо, что умер в лагере от туберкулеза. Но неправда это, его, наверно, расстреляли. Точно расстреляли. Я когда освободилась, ходила везде про него узнавать, так мне сказал один начальник: «И не надейтесь его дождаться. Можете замуж выходить». Я, конечно, об этом никогда не думала.

Единственное хорошо: у мужа брат был, очень хороший человек – взял детей к себе, выхлопотал разрешение. Тогда ведь многих детей в детдома отправляли. Счастье, что наших не отправили. В семье деверя дочери и выросли. А это многого стоит – в такое трудное время вырастить чужих детей.

Много людей тогда арестовывали. Муж у меня был раскулаченный из Чусового – за это и зацепились. Я же сама из крестьянской семьи. Сирота уже, можно сказать, была – ни отца, ни матери в живых нет.

Арестовали нас с мужем в один день – 17 февраля 1938 года. Работали стрелочниками на разъезде Антыбары, что за Чусовым. Я собиралась на работу, чтобы подменить его. Пришла к дежурному по станции, а там уже милиционер сидит. Пришли, обыск сделали и увезли нас. И всё. Детей оставили на произвол судьбы.

Привезли нас в Чусовой, в НКВД. Держали там, пока следствие шло. Там забито – вплоть до дверей теснился народ, параша уже у самого выхода. По обе стороны нары, под нарами и на нарах – все люди. Потом отправили в Свердловск, в тюрьму. Был суд, заседала тройка. Там таких, как я, много было, полный зал. Зачитали приговор – 58-ая статья – и всё. По делу я проходила одна, никаких группировок. Я даже не запомнила, что мне приписывали. Прочитала только тогда, когда реабилитировали. Поезда под откос отправляла, вредительством занималась… Во время допросов мне такое не приписывали. Помню, что подписывала только один листок, а здесь мне несколько листков показали.

После осуждения разрешили писать одно письмо в месяц. Мужа я больше не видела. Узнала только из письма свекра, что он был осужден по 58-й статье на 10 лет без права переписки.

В тюрьме нас повели в баню, в предбаннике зачитали приговор и отправили мыться. Времени дали немного: помылся, не помылся – выходи. Из Свердловска нас перевели сначала в колонию в Туре, а потом увезли на Дальний Восток. Там сначала поработали на рыбалке в бухте Светлой – рыбу доставали из сетей, – а потом, к зиме, отправили на лесоповал, на Батуевский ключ. Отправили четырех женщин, в том числе и меня. Мы, четыре женщины, грузили брёвна на машины. Работали весь световой день. Работа тяжёлая: и холодно, и голодно.

Был один случай. Пошли мы как-то лесоповал. Далеко, целый день шли пешком. А наши вещички на машине повезли. Нам там выдавали наволочки матрасные, которые мы травой или сеном набивали. Сказали: далеко идти, не берите с собой. И ничего не привезли. Спросить не с кого. Так и остались с теми узелочками, что с собой прихватили.

Еще на Дальнем Востоке мы дорогу строили, овощи убирали, весной на сплаве в бухте Соленой работали. По пояс в воде бродили. Сплав, затор станешь разбирать – непременно провалишься, за волосы вытаскивают тебя. Когда верхом на лошадях переходили на другую сторону речки, нам говорили: «Если почувствуете, что сапоги тонут – не держите, не храните, пусть они тонут, без вас...»

А потом война началась, нас с этого участка убрали. Во Владивосток привезли, где мы ещё сколько-то на лесоповале поработали. Затем уж по этапу в 1943 году в Караганду отправили, до самого конца. Когда перевели в лагерь, «бытовики» спрашивали у всех: «Какая у вас статья?» А я ничего не могла ответить. Тогда они сами отвечали: «58-ая». А я разве знала, что такое «статья»? Я в это дело никогда не вникала, ничего не знала. Которые с образованием, они, может, вникали в политику, знали, а я вообще ничего не знала. Мне до этого никогда дела не было. Я знала только свое дело.

В Караганде работала в овцеводстве. Поначалу в «родилке», где овцы ягнятся, а потом ночным сторожем. Работали с утра и до самого вечера. Без выходных – редко когда дадут выходной. На обед пригоняли, немножко отдохнем и опять до заката. Солнце садится – овец на участок пригоняем. Некоторые на покосе работали, что-то в огороде делали. Но в основном – в овцеводстве.

Лагерь назывался «Красная поляна», он был поделен на участки. Там степь, и в степи стоят бараки и сараи для овец. Летом, бывало, мы в шалашах жили. Угоним стада, сделаем для овец загородки, а себе шалаши строим. А зимой, конечно, на участке ночевали, в бараках.

Там такая пурга: выйдешь и можешь заблудиться, даже если недалеко идти до какого-нибудь помещения. Ветры сильные. Некоторые заключенные убегали, блуждали в степи, погибали даже. Начальники больше надеялись на людей, проходивших по 58-й, – такие не убегали никогда. Да и куда убежишь? Куда я убегу? Всё равно пропаду где-нибудь.

В тех местах много гор и пещер. Пойдешь с овцами, зайдешь в такую пещеру – трава растет, а сверху потолок каменный. Даже страшно там.

Охранники и начальники были вольные, а остальные все заключённые. Даже фельдшера. Помню, был такой случай: уголовники угнали корову, начальник охраны отправил охранника за ними. Его убили, и за это начальника отправили на передовую, где он сразу погиб.

Разные люди везде по-разному живут, кто как пристроится. Там я чувствовала себя на равных со всеми. Бытовикам, конечно, лучше было, они ничего не боялись. А вот наш брат – нигде слово лишнее не скажи, работай, знай, и всё.

В лагерях по этой статье сидели люди все невиновные. Одно слово – Люди. Если начальник попадался хороший, то никогда плохо о них не отзывался. Говорили: «Если бы не эти люди, то мы бы не сделали эту работу». Наш брат – честные люди, не воровали, работали на совесть. Последнюю пайку если украдешь, – другому-то ведь голодно будет.

Среди них много было интеллигентных людей, которые и физически-то, может, никогда не работали. Я всегда их жалела. Помню, мы дорогу делали, и среди нас еврейка была. Она против нас уже старенькая, а тоже ходила с нашей бригадой. Надо планировку делать, пни корчевать – так она, милая, встаёт на колени и рукой опирается. Это ей легко разве было? Не дай Бог… А работать надо – надо было хлеб зарабатывать.

На тяжелых работах, например, на погрузке, нам выдавали пайку 800-900 граммов хлеба. Но обычно – 600-700. А хлеб какой был? – тяжелый. Сейчас 700 граммов – это полбулки, а тогда кусочек небольшой. Съешь, и не поймешь, наелся или нет. На свободе тоже было голодно – карточная система, хлеб по нормам. Но свобода есть свобода: если у человека есть на что купить, он пойдет и купит, а там не пойдешь, ничего не купишь.

Кормили нас три раза в день, а если на лесоповал ходили, то два раза. В лес обед не возили. С собой возьмёшь хлеба, в чем-нибудь воды на костре вскипятишь – вот и весь обед. В лагере на второе давали кашу, в основном овсянку и ячмень. В обед первое и второе, утром и вечером баланда. Возьмешь козьего молока немножко, баланду эту забелишь – и рад. Кому-то посылали посылки, но не всем и очень даже редко. Я, например, ни одной посылки не получила. Да и с кого буду просить? Двое детей остались на иждивении, а я ещё буду посылки просить.

Мы там не видели ничего: никакого кино, никакого радио не было в бараках. Там у каждого место, топчанчик: набьёшь свой матрасик сеном или травой – вот и постелька своя. Никаких тебе книжек. Можно сказать, 10 лет в потёмках.

Зимой изредка топили баню, а летом отправят в степь – и никакой бани. Только в речке где-то помоешься, и всё. Вот такая жизнь была.

Никаких свиданий не разрешали, да и какие свидания? Мы были в Караганде, в тайге, на Дальнем Востоке, никто туда не приезжал. Я помню, две девушки-польки сидели, обе незамужние. Один раз приехали к ним родственники, но у них и передачу не взяли и свидание не дали. Один только такой случай помню, к нашему брату боялись ездить.

В лагере мы жили вместе с уголовниками. В основном, сидели воришки. Мальчишка лет 12-ти, помню, был. Он колоски собирал, вот за это и попал. Совсем ребенок. Мне его так жалко было, ведь у него ум какой? Боже мой! Он тоже овец пас и потерял один раз ягненка. Я спала с ночной смены, он пришел ко мне и плачет. Я ему говорю: «Ничего, не плачь. Мы с тобой пойдем, может, найдем. Бывает, они лягут, уснут и спят себе». Пошли мы и правда нашли.

Так жалко этого ребенка. Идёт со своими овцами и какие-то детские песенки поёт. Всего там навидался.

Люди есть люди, но больше всё-таки добрых людей, ничего не скажешь. И среди начальников неплохие были. У нас там волки овец трепали. Один раз меня послали баранов пасти. Был такой баран: увидит где овец и летит к ним, отрывается от остальных. Я взяла и передние ноги ему спутала, чтобы не бегал. Время уже к часу подошло, я баранов к баракам подгоняла. И тут на меня два волка напали. Бараны бросились на участок, а стреноженный не может бежать, и я не могу. Волки за курдюк барана трепать начали, но тут уже близко участок был. Собаки выскочили и зоотехник на лошади выехал. Спаслись, но барана волки порвали. И начальник не ругал меня. Говорит: «Лечить будешь». Вылечила.

А другой раз волк у меня ягненка унес. Страшно, нельзя ведь терять. Одного взял и побежал. Я – за ним. А отара осталась. А если бы тут другой волк? Хорошо, что ягнёнок уже большенький был. Видно, волку тяжело было, и он его бросил, а я принесла. Ягненок через некоторое время умер. Но все-таки я его отобрала. За них потом ведь отвечать приходится.

Отбыла все положенные 10 лет, освободилась в 1948 году. Нашей статье поблажки никакой не было. Когда освободилась, еще хуже стало, чем в лагере. Жилья нет, в городе, где дети, не прописывают. Деверь у меня хороший был, – пожалуйста, живи, – а меня не прописывают, без прописки на работу не устраивают.

Потом деверь же мне и нашел квартирку. Договорился с женщиной, с которой вместе работал, и она прописала меня в свой домишко в Шабуничах. Работала я на железной дороге, а это знаете, как трудно! И каждые три месяца паспорт меняла.

Потом на железной дороге была какая-то пертурбация, и меня уволили. Я в Краснокамск устроилась на стройку, жила там в общежитии, дети в Перми остались. Одна дочь у меня училась в техникуме, другая не стала учиться. А в Перми мне показаться опасно. Приходили с проверкой. В Краснокамске меня тоже уволили, по ясной причине – из-за моей статьи. А дочь как раз в это время техникум окончила. Ей направление дали в Александровск. Я с ней и уехала. В Александровске получила реабилитацию.

Хрущеву я благодарна. Некоторые его ругают, но я благодарна – при Хрущеве меня реабилитировали. Паспорт нормальный получила, а до этого каждые три месяца нужно было его менять. Немножко мне легче стало. Когда получила девятиметровую комнатку в коммуналке, вообще себя человеком почувствовала. А до тех пор – так себе, даром что с дочерью жила. Затем мы переехали в Пермь, в Закамск, и мне удалось здесь прописаться.

Люди по-разному ко мне относились. В Перми, когда на железной дороге работала, приняли хорошо. В Краснокамске мне начальник отдела кадров посоветовал: «Вы не говорите, что проходили по 58-й статье». Я и не говорила. А когда меня рассчитали, одна женщина-нормировщица спросила: «Как это вы стерпели такое? Вон, голова у вас вся белая…» Я тогда уже полностью поседела. А я ей говорю: «Это ничего, что белая. Хорошо, что ещё цела, а могла бы без головы остаться».

Никому не рассказывала о своем прошлом. Тяжело вспоминать было. Однажды совершенно случайно выяснилось, что соседка у меня тоже репрессированная. Она мне тут же спросила: «А вы почему не пользуетесь льготами?». А я вовсе не хотела этого, потому и молчала. Расскажу, а как меня поймут? «Даром не посадят» – вот как люди рассуждают. И упрекать могут. Дочь говорит: «Мы еще неплохо жили, люди не обижали. А ведь над некоторыми издевались всяко».

Девочки мои жили на Шпальном поселке в Перми. Голодали и холодали во время войны, все было, но люди их окружали неплохие. Родственники не могли утаить, что мы, родители, сидим. Иначе как объяснить, что дети у них живут?

В школе к дочерям относились хорошо. У Маши подруги были, их родители ее жалели. Иногда сунут пирожок в руку – это ведь лакомство было в те времена. И Маша радовалась очень, очень их любила.

…Страшное время было. Вот сейчас люди говорят, что мы плохо живем. Да, есть плохие стороны, но есть и хорошие. Я никогда богато, роскошно не жила, может, поэтому и выжила, стерпела все. Надо только знать, что на свете добрых людей больше, чем плохих.

Сейчас я хорошо живу, хотя жить-то уже некогда – 94 года мне. Один вопрос покоя не дает: ну почему людей ни за что прятали в тюрьмы? «Даром не посадят» – а я знаю, что садят. Миллионы людей сидели. А многих так вообще расстреливали. Хороших людей уничтожали, вот ведь что!

 

Поделиться: