⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

2.34. Без родителей

Я родилась 24 апреля 1928 года в Перми. Отец, Петр Федорович Галанинский, расстрелян в январе 1938 года. Мать, Юлия Константиновна, провела в сталинских лагерях 8 лет.

Дед мой по маминой линии был священником. В 1918 году, когда после белых пришли красные, они его избили и он умер. Это было в Карагае. Я читала про деда в книгах, которые называются Клировые ведомости: дореволюционные записи о всех священниках, которые служили в той или иной церкви. У деда было пятеро детей, все они пели и играли на разных инструментах: дома была скрипка, виолончель.

Мама окончила епархиальное училище в Перми. Там, где современное хореографическое училище. Работала учителем младших классов. Сначала в Карагае, а потом в Перми и в Нижней Курье. Там был судоремонтный завод и при нем школа. Папа, Петр Федорович Галанинский, приехал туда работать техником после окончания речного училища. Его все называли инженером.

Они познакомились, и по поселку пошли слухи, что Петр Федорович ухаживает за Юлией Константиновной. Поженились в 1927 году. В 1931 году они уехали в Нижний Новгород. Мне кажется, что у папы в биографии все время что-то искали, хотели узнать его социальное происхождение, поэтому он ринулся в Нижний Новгород, туда, где родился. Что он там делал и почему сорвался потом обратно в Пермь со всей семьей, я не знаю.

Папа родился в Городце, это красивый городок около Нижнего Новгорода. Дед по отцовской линии был штурманом и капитаном парохода. А по семейным преданиям – и владельцем парохода. И будто бы папа выехал из Нижнего Новгорода в Пермь на семейном пароходе, который назывался «Приятель», а потом и работал на нем. Но когда он приехал, с ним случилось много событий. Сначала он оказался в зоне белых, заболел тифом. Потом туда пришли красные. Его хотели взять в армию, но не получилось почему-то, и он приехал в Пермь. Выдавал себя за человека, который родился в семье рабочего.

Когда папа приезжал в Нижний Новгород, мне кажется, он уничтожил все семейные документы. Мама социально чуждый элемент – дочь священника, он – то ли сын капитана, то ли пароходчика. Когда они снова вернулись в Пермь, то жили у маминого брата. Они вместе работали на заводе Красный Октябрь.

Но его влекла река, и он вернулся в Камское речное пароходство. Работал сначала техником, а потом поступил учиться заочно в Ленинградский институт водного транспорта, после чего его назначили начальником заготовительной конторы Камского речного пароходства. А это громадная территория, это все реки, которые впадают в Каму.

Отцу дали квартиру на улице Кирова, 113, где сейчас здание «Лукойла» с огромным шпилем. Я тогда поступила уже в школу. Меня очень любили. И я очень любила родителей.

Помню очень хорошо папу – высокого, стройного. Тогда все ходили в белых костюмах, папа тоже одевал белый костюм, белую сорочку. В двухкомнатной квартире не бог весть что было. Дом какого-то купца: вверху квартира самого купца, а низ он, видимо, сдавал. Во дворе не было девочек, только ребята, я с ними играла. Двор огромный, весь усеянный ромашками и цветами.

Из того двора папу и увели. В Камском речном пароходстве, где он работал с 1933 года, отпуск ему дали только летом 1937-го. 20 августа у папы был день рождения. Вот, видимо, он и решил поехать в Нижний Новгород с мамой и со мной. Взяли билеты, заняли каюту на пароходе. Но вдруг накануне отъезда папа сказал, что его отпуск задерживается. Говорит, вы поезжайте, а я догоню поездом или пароходом.

Когда мы приехали в Нижний Новгород, там папы не оказалось. Мама волновалась. Но успокаивала и меня и себя: ничего, все будет хорошо, папа приедет. Но папа так и не появился. И всю обратную дорогу мама плакала.

Приехали обратно. Была надежда, что уж в Перми папа нас встретит. А на пристань приехал маминой сестры муж. Я не слышала их разговор. Но когда приехала в свой двор, то мальчишки сказали мне, что отца увели под пистолетом.

Мама стала наводить справки. У младшей маминой сестры, Марии Вергрюн, муж был врачом и с 1936 года работал в тюрьме. Тетя Маша многое знала от него. После мамы и бабушки это был третий человек, которого я любила. Мама поехала на работу к папе. Почему-то папу арестовали и держали в отделе НКВД Камского речного и железнодорожного транспорта. А оно помещался там, где сейчас железнодорожный техникум, на Перми I.

Мама добилась свидания с отцом. Мы пришли вместе. Очень хорошо помню комнату, в которой свидание происходило. Папа вышел, подхватил меня на руки. Он очень изменился. Всегда худощавый, он как будто пополнел. Я думаю, что его били, и он просто опух. Мама спрашивала о каких-то вещах и документах. Он говорил, что все лежит там-то, я ничего не брал. И говорил маме: «все, что говорят обо мне, это все не так. Я ни в чем не виноват», «все обойдется, и поэтому не волнуйся». Мне тоже говорил, что «я скоро приду, и мы будем вместе».

Затем его увели. Свидание длилось около получаса. Что происходило? Я мало что понимала. Мне только исполнилось 9 лет.

Это было в начале сентября 1937 года, а где-то 27 сентября арестовали маму. Ее взяли прямо из квартиры. Меня спящую перенесли к соседям. По всем канонам, меня должны были забрать вместе с мамой, но этого не случилось.

В ту ночь у нас ночевала мамина сестра, тетя Зоя, и по ее рассказам я знаю, как все происходило. Они досконально описали все имущество, боялись что-то пропустить, говорили, что хозяйка придет, будет нас спрашивать, почему этого нет, почему другого. Тете Зое выдали справку, что я передана ей на воспитание. Квартиру опечатали. На другой день тетя Зоя сказала, что маму арестовали, но она скоро выйдет.

Мама после ареста папы разговаривала с сестрами и братом по поводу моей судьбы и очень просила старшего брата, Накорякова Николая Константиновича, который служил врачом во второй клинической больнице, взять меня на воспитание. Тетя Зоя должна была ехать в Нижний Новгород, у нее там была семья, муж и ребенок. Она и отвела меня к дяде Коле.

Помню момент, когда я поняла, что осталась одна. Врагу не пожелаешь. Мне было плохо. Плохо еще потому, что отвели к тетке, которую я не любила. Я любила больше всех тетю Машу. Но она говорила, что «ты можешь приходить ко мне, но жить должна здесь, у дяди Коли, этого хотела мама».

Я понимаю сейчас, на что они шли, приняв меня в свою семью. Он – сын священника, его жена, Людмила Карловна Банэ, – дочь дворянки и обрусевшего немца, владельца аптеки. Они очень рисковали.

Когда я пришла, со мной была такая закрывающаяся бельевая корзина. Там лежали игрушки и котенок. Я училась во втором классе в школе 17, на углу улиц Ленина и Газеты «Звезда». У дяди Коли была собака. Может быть, именно из-за собаки – она как-то нехорошо отнеслась к моему котенку – я однажды зимой уложила свои вещи в корзинку и пешком отправилась к тете Марусе. Пришла и сказала ей, что буду жить у нее. Тетя Маша, видимо, не сумела сказать «нет».

Тетя Маша была потрясающей женщиной. Она постоянно писала заявления Берии, в Камское речное пароходство, в НКВД о том, что мама ни в чем не виновата. Что она честная женщина и ничего не знала, что происходит у папы. Самое любопытное, это возымело действие. Тетя Маша постоянно носила ей передачи. Мама находилась в тюрьме напротив Егошихинского кладбища. Однажды тетя сказала мне: «пойдем вместе». Мы пошли рано утром и стояли в очереди весь день. Когда мы подошли, чтобы отдать передачу, уже наступили сумерки.

А потом тетя узнала, видимо через мужа, когда маму отправляют этапом. Эшелон жен увозили на восток. Она побежала на вокзал, пыталась увидеть маму. Но ей это не удалось.

На одном из свиданий мама сказала тете Маше: по тюрьме прошел слух, что папа подписал все, что от него требовали. В январе 1938 года его расстреляли. Увезли в Свердловск, где его судила «тройка», суд длился 15 минут. Папу обвиняли в том, что он шпионил в пользу Польши. Кроме того, вел подрывную деятельность в Камском речном пароходстве: не делал то-то и то-то, и все потому, что он был польский шпион. В итоге – 58-я статья.

А маму не расстреляли. Благодаря письмам, что писала тетя Маша, дело мамино пересмотрели. Приговор – «жена изменника родины», ЧСИР («член семьи изменника родины»). Дали восемь лет лагерей. Просидела десять.

Сначала она попала в АЛЖИР – «Акмолинский лагерь жен изменников родины». А потом ее перевезли в Долинку. Это лагерь в Казахстане. Там она и отбыла свой срок.

Мама говорила, что выжила только потому, что ее подруга по лагерю работала на ферме, и ей разрешали брать там сыворотку – то, что сливается после творога. А заключенных погибало очень много.

Мужа тети Маши отправили работать в Нытву, и я жила там с ними. Тетя Маша стала мне матерью. А потом снова я оказалась у Накоряковых. Я училась тогда уже в пятом классе, мне было 13 лет. Но, нет, не хотела там жить и уехала к тете Зое в Горький. Когда я туда приехала, началась война. Город стали бомбить. И тогда мама в письмах из лагеря стала настойчиво просить, чтобы я уехала обратно в Пермь: «пожалуйста, умоляю, вернись к дяде Коле».

Все годы войны я прожила у Накоряковых. Я по-настоящему благодарна им, потому что они очень много сделали для меня. До поступления в университет я жила у них, а потом ушла жить в общежитие.

Однажды Людмила Карловна спросила меня: «Ты не хочешь, чтобы мы тебя усыновили?» Был такой период в жизни нашей страны, когда люди старались спрятать фамилии осужденных. А я, естественно, носила фамилию своих родителей. Ответила тете Люсе, что подумаю. Не помню, о чем я тогда думала. По-моему, возвышенных чувств не испытывала, не говорила себе, что должна сохранить фамилию папы, что не предам родителей. Просто сказала тете Люсе: «Нет, не буду менять фамилию».

Я никогда ничего не скрывала. Когда принимали в пионеры, а потом в комсомол, открыто говорила, что у меня арестованы и отец, и мать. И когда я поступала в университет, в биографии черным по белому написала, что родители арестованы. Я не была одиночка. Еще у многих были арестованы родители: у одной подруги, у другой.

При всей моей любви к родителям, отношения с мамой, когда она вернулась, не сложились. Наверное, мы просто обе изменились. Мне уже 19 лет. Она стала чужой, я никак не могла ее назвать мамой. Наверное, мама сделала ошибку, решив, что она будет со мной в таких же отношениях, как и до лагеря. Когда я открыла дверь и впустила ее, то вдруг увидела: это не она, это совсем другой человек. Она меня хочет поцеловать, а я не могу. Тетя Люся говорила, что «надо сделать над собой усилие». А тетя Маша говорила, что со временем все обойдется. И со временем, действительно, все обошлось. Мама вернулась в 1947 году, но жила она первое время не в Перми, а на «105 км». Не разрешалось вернувшимся из лагерей жить в больших городах.

У моего мужа, Виктора Петровича Потапова, была такая же история. Я когда с ним познакомилась, то сразу рассказала о своих родителях. И он признался, что его отец тоже «враг народа». Муж стал ученым. По окончании университета ему дали персональное направление из министерства во вновь организующийся институт Академии наук по выращиванию драгоценных камней. Сдал все экзамены, блестяще сдал профилирующий предмет – кристаллографию. Но потом к нему пришел какой-то человек и стал выспрашивать биографию. В анкете мужа было написано, что его отец умер в 1938 году.

И мужу сказали, что «вам нельзя работать в секретном институте. Вы не можете, не имеете права, у вас отец враг народа». И когда он вернулся в Пермь, то нигде не мог устроиться на работу.

После окончания университета в 1950 году мне предложили место лаборанта на кафедре. Я согласилась. А через год меня отправили в Москву на курсы подготовки преподавателей для высших учебных заведений. Но меня не приняли на эти московские курсы. Я обращалась в Министерство образования, разговаривала с организаторами курсов, но везде мне говорили, что я еще молода для работы со студентами. И пришлось вернуться в Пермь ни с чем. Я прекрасно понимала, почему так произошло.

Что касается советской действительности, я принимала ее такой, какой она есть. И мысли, что что-то надо менять, не было. Когда умер Сталин, я рыдала. Но когда пришел Хрущев, и наступила так называемая хрущевская оттепель, она внесла что-то в душу, и что-то стало во мне меняться. И хотя Хрущева часто сейчас ругают, та оттепель очень много дала людям. И поэтому я с очень большим воодушевлением и радостью приняла 1991 год. Я приняла нашего Ельцина. Он сделал то, что не сделал бы другой. Пусть сейчас это внешне ушло, но главное состоялось.

После возвращения из лагеря мама ходила в НКВД, в КГБ в поисках сведений об отце. Она получила извещение о смерти, где значилось, что отец умер от сердечного приступа в 1943 году. Как выяснилось позднее, это было традиционное вранье.

О судьбе своего отца я узнала благодаря пермскому «Мемориалу». Когда в 1988 году создавался «Мемориал», я не пропускала ни одного собрания. На одном из них выступил с лекцией молодой человек из Москвы, который знал все репрессивные документы, постановления и приказы с 1918 года наизусть. Информация, которую мы получили, потрясла меня. Я подошла к нему и спросила: «как мне узнать правду о своем отце?» – «Когда он арестован и кем осужден?» – «Арестован в 1937 году, осужден «тройкой». – «Ну, значит, расстрелян. Вам надо подавать документы и требовать, чтобы вам показали его дело».

Отец был реабилитирован еще в 1956 году, а правду о нем я узнала только в начале 90-х.

 

Поделиться: