⇐ предыдущая статья в оглавление следующая статья ⇒

2.35. Мы все боялись...

Интервью с Натальей Ильиничной Степанцевой

Родилась в 1924 году в Красноярском крае, село Усть-Каначув Ирбейского района. Отец, Рублев Илья Карпович, 1887 года рождения, расстрелян в августе 1938 года.

– Наталья Ильинична, а семья у вас большая была?

– Я помню только двух братьев и двух сестер. Но старшая сестра говорит, что я родилась одиннадцатая, значит, еще были дети. Может быть, умирали. Усть-Каначув – небольшая деревня была, на реке Кан. Не знаю сколько дворов. Помню, что нас выселили из дома, мы жили в бане, и все время из дома что-то на возах увозили. Возы нагружали и увозили. А кто увозил, не знаю.

– Вас в 1930-м году раскулачили?

– Наверное, в 1930-м, но я не знаю точно, маленькая была. Помню, как жила в бане. Еще какой-то праздник был, и я в окошечко бани смотрела, как ребятишки катаются с горки. А у меня не было ни одежды, ни обуви. В бане висела какая-то большая шуба. И были большие валенки. А я голая, ни рубашки, ничего на мне нет. Потому что я болела то ли ветрянкой, то ли оспой и на меня ничего не надевали. И вот я надела эти валенки и шубу и убежала кататься с горки. А больше из этого времени ничего не помню.

– Сестра вам рассказывала о хозяйстве, которое было у вашего отца до раскулачивания?

– У нее есть документ, подтверждающий, что во время раскулачивания у него отобрали пятистенный дом с железной крышей, амбар, теплую конюшню, 7 лошадей, 8 коров, 20 овец, две свиньи, пасеку – 18 ульев, 2 плуга, косилку, молотилку, жнейку.

– Крепкое хозяйство.

– Ну, так нас ведь много было. И все работали. Дети-то. Дом до сих пор стоит. Отец сам срубил его. Мама Татьяна Даниловна умерла после родов. Мне жизнь дала, а сама умерла. Когда я приезжала в Усть-Каначув в 1940 или в 1941 году, чтобы взять свидетельство о рождении для получения паспорта, меня соседка, которая через дорогу жила, двор в двор, сводила к маме на могилку. Видимо, не такие уж плохие у меня родители были, раз люди их помнят. И меня приютили. Спать уложили на лавке, раньше кроватей не было. И на дорогу она мне хлеба напекла.

Отца в сослали в Хакасию. Вместе с ним выслали братьев Сашу и Леонида. Старшую сестру раскулачивание не коснулось, потому что она уже не жила с отцом, была замужем и жила в Канске. Она увезла меня к себе. А потом они с мужем завербовались на Игарку. Тогда осваивали Игарку, молодежь требовалась. Там сестра родила мальчика, второго ребенка. Но из родилки уже не вышла, умерла зимой. Морозы сильные были и ветры: дом заносило до крыши за одну ночь.

Когда она умерла, свекровь, мать ее мужа приехала на Игарку и вывезла меня в Канск. А потом… Не помню, как я оказалась одна. Брошенная я была, жила на завалине. Хозяин дома, на завалине которого я спала, ночью меня домой принес. Когда я проснулась, его жена все с меня сняла, замочила в корыте, в котором стирала белье, меня туда же посадила и вымыла. А потом они стали думать, куда меня девать. Документов никаких, в детдом меня не берут. Я ходила в детдом все время, просила, чтобы меня взяли, но ворота и двери были для меня закрыты. (Плачет).

Потом меня взяли к себе поляки. Тоже переселенцы. Бежали с русско-германской войны из Польши. И дорогой встретились. Он поляк, она литовка, до Сибири добежали. Его звали Май Иван Матвеевич, а ее – Волоскова Полина Францевна. Они пожилые уже были. Года четыре я у них жила.

Они меня сначала в школу не пускали. Но ходили по домам учителя, записывали детей в школу, и они заставили моих хозяев меня в школу отдать. Тогда они купили мне новое пальто, чтоб было в чем в школу ходить. Я пришила карман к нему большой, чтобы деньги не потерять. Они меня то за хлебом посылали, то за вином, когда к ним друзья приходили. Воспитывали в строгости. Я у них просто как работница была. Мыла полы, печки топила, дрова носила, воду из колодца черпала, за скотиной ухаживала. Все делала, и зимой, и летом. Утром часа в четыре разбудят, они еще в постели, а я печку топлю и ведро картошки начищу. Это все до школы нужно сделать.

Как меня нашел отец, не знаю. Но к 1938 году мы снова жили вместе всей семьей. Папа, я, братья – Саша и Леонид – и папина гражданская жена. Очень была хорошая женщина. Добрая. Я ее звала «мама». Жили мы на руднике имени Кирова. Это в глубине Хакасии. Отец работал в шахте плотником. Там золото добывали.

Отец все время работал. И на шахте, и еще в поселке дома рубил. Себе срубил дом. Мы в Хакасии в собственном доме жили. Сначала, как туда привезли спецпереселенцев, они жили в палатках. Потом построили бараки, жили по несколько семей в одной комнате, а со временем и собственные дома срубили. Их раскулачивали и выгоняли с мест, высылали в Сибирь. А они и там освоились. Все себе дома понастроили. И отец очень трудолюбивый был: скамейки, лавки, топчаны – все делал сам. Всю мебель.

На руднике была только начальная школа. Четыре класса, в каждом по два–три ученика. А потом нас на Малый Анзас перевели. Там школа-интернат находилась, и со всех поселений детей туда собрали. Неделю живем, а на выходной уходим домой. Час или два пешком до дома ходили.

Отца забрали 14 мая 1938 года. Я тогда уже в шестом классе училась. Его ночью увели. Сколько человек пришло, не знаю. Мы спали, нас не будили. Потом нам сказали, что отца забрали. Брат Леонид жил на Кижаке. Он там кузнецом работал. После ареста отца он меня прямо из интерната забрал и увез к Клаве в Таштып. И я жила у нее.

Муж Клавы, Анатолий, не был спецпереселенцем, он работал бухгалтером. В 1940 году, после финской войны, он завербовался на работу в Выборг, чтобы уехать из Хакасии. Тогда голод был в Хакасии. Анатолий все вещи променял, чтобы прокормить нас. Потом продали дом и уехали в Абакан. Доехали до Абакана, а потом по железной дороге в Выборг. Не знаю, сколько ехали. Но доехали до Перми. Здесь у Анатолия жила мама и отчим. У них остановились. Пока праздновали встречу, въезд в Выборг прекратили. Здесь в Перми и остались.

А потом война. Анатолий на фронт ушел. А Клавдия Карповна осталась с тремя детьми, и я у нее еще была. Она работала на военном заводе в Левшино. А я на лесокомбинате обмерщиком бревен. В войну и после войны жили очень голодно, пока в 1947 году не отменили карточки. Помню, пришла соседка и дала нам с Клавой по десять рублей. Мы пошли и купили буханку хлеба, 200 граммов сахара и 200 граммов масла. Сели, через стол обнялись и рыдали, ели этот хлеб и рыдали. Она говорит: «Я хоть ребятишек накормлю». У нее трое детей было, муж погиб на фронте.

– Так почему же арестовали вашего отца?

– И не пытались думать об этом или что-то узнать. Мысль не допускали. Все молчали. Как будто и не случилось ничего. А то еще хуже было бы. Боялись, запуганные все были. Нигде, ни в одном доме, никто об этом не говорил. Слезы потекут, обнимут друг дружку и молча плачут, всё-всё понимали. Если плачешь, кто-то из взрослых прижмет тебя к себе покрепче и все. Никто ничего не говорил. Понимали. В автобиографии писали: ни отца, ни матери нет. Родители умерли.

Боже упаси сказать, что родители раскулачены! Только в 90-х годах начали говорить и писать. Я не знала, куда обратиться. Пошла в архив, мне там все объяснили. Ходила в ФСБ. Везде ходила. Вот здесь написано, что отца арестовали 14 мая, в июне вынесли приговор, а в августе расстреляли. 24 ноября 1954 года дело нашего отца прекращено.

После смерти Сталина в отношениях людей, в разговорах ничего не изменилось. Все также молчали. Никто ничего нигде не говорил, боялись. Та же власть-то была. Сталинская. Его же остались приспешники. Ничего говорить нельзя было.
 


Поделиться:


⇐ предыдущая статья в оглавление следующая статья ⇒