⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

2.36. Национальность свою никогда не скрывал

– Роберт Августович, расскажите о своей семье. Она была лютеранской?

– Лютеранской, верующей. Я тоже поддерживаю эту веру, хотя сам-то, конечно, неверующий. Учился в русской школе.

– А вы были пионером?

– Да, конечно. Пионером был.

– А отец был партийным человеком?

– Нет. Не знаю, почему. Отец был строителем, с 1929 года работал в Новоград-Волынске. Трудился на военстрое. Почти до самой войны. А потом его арестовали. И всё, с концами. Это было осенью 1939 года.

– А вы не пробовали писать письма в архив, узнавать?

– Писали, конечно. Ответили: расстреляли – и все. Статья известная – 58-я. А потом реабилитировали.

– Сколько вам было, когда отца арестовали?

– Тринадцать лет. Я отнесся к этому – не сказать, чтобы спокойно. Понял только: забрали отца – и все тут. Тогда каждого третьего забирали. Немец, русский – не разбирали. Наша деревня большая – километра четыре длиной. Пригородная. Восемь километров от Новоград-Волынска. И вот машина идет, «чёрный ворон», и каждый дрожит, хоть ты турок, хоть немец, хоть русский, хоть кто. Брали всех подряд. Половина селения осталась без отцов.

– Как после ареста относились потом к родственникам, к женам, детям?

– Расскажу такой пример. Про моего друга Хульцеп Вильгельма Петровича. Он умер в прошлом году. У него в 1941 году арестовали отца. Здесь уже, в Яйве. Вильгельм учился в 4 классе. Утром директор школы пришел и сказал: садись на заднюю парту. Весь год проучился, и ни разу его не вызвали! Он по национальности был эстонец. Со мной так не поступили, но все равно для всех я был фашистом. Любая ссора, конфликт – это фашист виноват.

– Вы говорили, что в 1930-е годы ваш отец предчувствовал свой арест…

– В 1929 году он уже предчувствовал, что будет коллективизация. Так и случилось. Вышел Указ, что создаются колхозы. В деревню привозят председателя сельсовета и колхоза. Говорят: все должны вступить в колхоз, подавайте заявления. Свое имущество всем нужно сдать. Будет коллективное хозяйство, и все будем жить коллективно.

– И что, отец вступил в колхоз?

– Нет. Как раз в то время он в Новоград-Волынске устроился на строительство прорабом. Но пришел 1930 год, и всех, кто не вступил в колхоз, раскулачили и выслали на Урал, в Сибирь. Но это касалось крестьян, а отец же рабочим был. Потом он ушел работать на производство. А у нас землю отобрали. Вокруг дома 15 соток отмерили, колья поставили – все, занимать больше не имеете права.

– Чем еще запомнились 1930-е годы?

– В 1933 году страшный голод был. Трупы по дороге лежали – и в городе, и за городом. Не успевали хоронить… Тяжело было. Люди за кукурузным хлебом по четверо суток стояли. Очереди выстраивались на 300-400 метров. Сегодня не получишь – завтра снова идёшь. На человека булку хлеба давали. Многие не выдерживали, падали тут же в очередях, умирали. В нашей семье все выжили. Мать, какие были драгоценности – часы золотые, серьги, кольца – всё на муку поменяла. Были заграничные торговые синдикаты – «Торгсины». Они меняли золото на муку. Так мы и пережили этот страшный 1933 год.

– А почему был голод? Из-за засухи?

– Дело не в засухе. А в том, как велось коллективное хозяйство. Например, сказали ликвидировать всех лошадей, которые были. Признали у них какую-то болезнь. Пристрелили всех. После этого облили керосином, чтоб люди мясо не брали. И закопали в большой яме.

Пришла весна – надо сеять. А чем поля вспахать? Прислали американские колесные трактора – форзоны. Они маломощные. Как ими управлять – никто не обучен, никто ничего не знает. Поехал – перевернулся трактор. И залил маслом барабан. Всё. Посевная закончилась – ничего не посеяли. А единоличных хозяйств не осталось. Вот и голод…

– А потом государство как-то закупало и раздавало зерно? И в 1935 году все-таки смогли посеять…

– Да. В 1934 году уже немножко обучили людей управлять тракторами. Лошадей откуда-то пригнали, чтоб хоть как-то посеять…

– Вы не помните, сколько человек умерло в вашем поселке?

– Точно сказать не могу, но счет шел на сотни…

– И как долго продолжался голод?

– До 1938 года. Тогда впервые собрали хороший урожай. Уже в колхозах машины были полуторатонные. Полуторками назывались. Потом ЗИС-5 появилась – самая сильная машина. Сталинского завода…

– Завод имени Сталина?

– Да. В нашем селе закупили шесть машин. Было что возить. На машинах стали ездить. Да и лошадей уже развели. Посеяли. А потом урожай хороший. И жизнь пошла повеселей.

– А вы помните, когда начались аресты?

– В конце 1936-го. А в 1937-м уже пошли массовые... Рядом с нами учитель жил – Трофим Захарчук. Хороший сосед. Образованный человек. Сын у него тоже учитель, оба работали в школе. Но вот пришли к ним ночью и обоих арестовали. Другой сосед, по фамилии Козел, тоже арестован. Забирали без разбора – немец ты или украинец… Рабочий, крестьянин, интеллигент… Каждую ночь в 12 часов приезжает «чёрный ворон». Забирали сразу помногу. Говорили, что у них там норма. План был, что столько-то людей должны посадить. И всех туда – на север…

Арестов люди боялись, как огня. Это делалось для того, чтобы народ молчал, не говорил ничего. Даже соседу боялись слова сказать…

– А в вашей семье что-то обсуждалось?

– Конечно, обсуждалось.

– А вы помните какие-нибудь случаи доносов?

– Вот семья эстонцев. Пять человек. Три сына и отец с матерью. Все они спецпереселенцы. Сидят и разговаривают. Ой, да так плохо, власть, мол, виновата, то, се… А один из них смеется: «Подождите, – говорит, – красная чесаловка придет, так разберется с вами быстро». На второй день уже забрали… Стукачом оказался.

– То есть внутри самой семьи это даже могло быть?

– Да. Тому, кто больше всех возмущался, власть критиковал, десять лет дали. На Колыму выслали.

– Как вы думаете, зачем они это делали?

– Эти люди подчинялись НКВД. Я в молодости не понимал, а теперь понимаю, для чего это все делалось. Это делал Сталин. Чтоб железную власть удержать…

– Но ведь доносы писал не Сталин…

– Всё шло от него. Одни подчинялись другим – сверху донизу.

– А почему они подчинялись? Им за это хорошо платили?

– Ничего им не платили.

– Или они считали, что если напишут, то выгородят себя? Старались для своей безопасности?

– Совершенно правильно. Они даже ничего не писали. Только приходили и говорили что надо. В каждом селении был работник НКВД.

– А вы знали, кто в вашем селе был из НКВД? Или он маскировался?

– Да нет, он открыто ходил, в форме. У него обязательно были помощники – стукачи. Из местных жителей. Со мной был такой случай. Начну с того, как я в трудармию попал. Это случилось в ноябре 1942 года. В то время наша семья жила в Казахстане, куда нас с Украины выслали. Приходит повестка с военкомата, что вы призываетесь в трудармию. Работать для фронта. Чтобы через пять дней были готовы. В то время мне только исполнилось 16 лет. И вот привезли нас, 350 человек, в поселок Долгое, на лесозаготовки. Там собрались люди разных национальностей – румыны, немцы, украинцы… И среди нас были стукачи. Мы не знали, кто именно, но догадывались, что такой есть. Время от времени приезжали и забирали тех, кто с нами работал. Человек двадцать забрали.

– Скажите, когда вас призывали в трудармию, у вас не было внутреннего сопротивления?

– Не было. Наоборот, считали, что едем родину защищать.

– Расскажите, как вас встретили.

– Привезли, поселили в домики. Дали нам форму – ватные брюки… Правда, вместо валенок лапти. Да, да, зимой. Холодно, конечно, но пойдешь на конный двор, сена раздобудешь. Ноги им обмотаешь, сверху – портянки. Ну, и тепло. Работали по 12 часов. Но надо было ходить пешком пять километров – туда и обратно. Утром подъем в 6 часов. Идешь в столовую. Там уже приготовлен паек. На день полагалось 600 граммов хлеба, а он наполовину с картошкой или со свеклой, брюквой. Еще давали суп, одно название. Если попадет мороженая картошина, так рад, не знаешь как.

– А мясное хоть какое-то давали?

– Полагалось 75 грамм мяса на день. Но если вечером придешь, уже мало что остается. Одни кости. Иногда маслица немного перепадало. Это был паек 3-й категории. Самую лучшую, первую, получал солдат. Мы, конечно, питались – так себе. Недоедали. И вот, в начале 1943 года началась эпидемия, тиф. И пошло!

– А у вас был хоть какой-то медицинский пункт?

– Был большой барак, назывался он стационар. Туда помещали всех тифозников. И был знаменитый врач – из наших же. Коп Иван Петрович.

– Больных много?

– Стационар на 70 человек был забит полностью. Одни пациенты сменяли других. Многие умирали. Трупы складывали в одном месте – 100 покойников набралось. А в марте нас заставили копать братскую могилу. Она находится в километре от поселка Долгое. В свое время хотели там мемориал поставить. Да парализовало здешнего организатора, Петра Афанасьевича Литвиненко. Сейчас это место уже и найти трудно. Там все заросло…

– Скажите, а кто у вас начальником был?

– Васев Устин Алексеевич.

– Это он издевался?

– Да.

– Говорят, он тоже из раскулаченных был?

– Нет, здешний, из деревни Горшково. При нем вообще беспредел был. С нами в трудармии работал прокурор из Новосибирска – Иван Августович Рынос-Прибылов. Он написал на Васева жалобу в Москву. И вот, в мае 1943 года приезжает комиссия. Выяснили, сколько человек от тифа умерло. Посмотрели, в каких условиях люди живут, работают. Выяснилось, что людей одолевают вши… Комиссия работу закончила. И вскоре Васева уволили. После этого в столовой стали получать полный паек, а не разворованный. Сразу появилось мясо, чему все очень удивились. После того, как Васева сняли с работы, в его квартире провели и обыск. И оттуда на лошади вывезли 15 ящиков яичного порошка, американские шпроты – тоже ящиков 15. И сахар, и еще много чего. Все продукты перевезли в столовую. И жизнь наша изменилась в лучшую сторону.

– Расскажите, пожалуйста, о бывшем спецкоменданте Яйвы.

– Осипов.

– Он за линией раньше жил.

– За линией. В нашем доме, там ему квартиру дали.

– А вы с ним общаетесь?

– Увидимся, – всегда поздороваемся.

– А вы вообще как к нему относитесь?

– Нет, я к нему претензий не имею. Он исполнял свою службу. Как поставили нас под комендатуру.

– А вспомните, сколько у вас было охранников?

– Два человека. Они были как милиционеры. Из фронтовиков… Отношения с ними? Да нормальные…

– Охранники жили отдельно от вас?

– У них отдельный домик был. И в столовой их отдельно кормили, свой рацион…

– Женщин у вас вообще не было?

– Были, в столовой работали.

– А вот такой личный вопрос. Вы молодые парни. А рядом девчата. Любовь-то была?

– Безусловно. А как же! В конце войны уже почувствовались послабления. Стали встречаться с девушками. Я женился в 22 года. Жене тоже было 22. Я ее в Яйве встретил.

– А кем работали после освобождения?

– Начинал с приемщика леса. В 1944 году закончил семь классов. Начальник меня присмотрел и взял к себе. Сначала табельщиком. А потом поставил на приемку леса. После войны работал уже мастером лесозаготовок. Перед этим закончил в Свердловском лесотехническом институте 9-месячные курсы. Мне было уже 25 лет. Без хвастовства скажу: где бы ни работал, план на моем участке всегда выполнялся. В 1964 году меня избрали делегатом партийного съезда.

– А когда вы вступили в партию?

– В 1955 году.

– А в 1956 году состоялся XX съезд партии. Какое впечатление у вас было от этого съезда?

– Конечно, хотелось верить в лучшее. Особенно после того, что пришлось пережить. Сначала в Казахстан выселили, потом в трудармию отправили, работали голодные, холодные… Женился, в общежитии отгородили одеялом – вот так начиналась наша супружеская жизнь. Через год дали комнату – 18 квадратных метров, на две семьи. И только через 3 года появилась отдельная комната. И дальше было все лучше и лучше, поселок выстроили, появились 4-квартирные финские домики. Работали все, хозяйство свое держали. Весело жили, молодежи много было.

– Это после войны такой подъем был?

– Да, подъем такой. Думали, самое плохое уже позади… До войны в Яйве сплошное болото было. Вместо вокзала – какая-то избушка. Люди в деревянных домах жили. Потом дорогу стали строить. С 1970 года здесь уже строили пятиэтажки.

– Потому и было, наверное, ощущение того, что жить стали лучше.

– Да, конечно…

– А как вы восприняли развенчание культа личности на XX съезде?

– Сначала для нас это был шок. Но потом люди все чаще стали говорить: «Правильно! Наконец-то!». Помню март 1953-го. Приехал к нам замполит и объявил, что Сталин умер, мол, мы потеряли такого вождя... Дело было в клубе. В толпе стояли два парня – Валовик Петя и Туран Петя, они по вербовке приехали, вместе с нами работали. И вот Валовик говорит Турану: «Ну и что, умер. Другой будет». А за трибуной стоял секретарь, Трусов, он всё услышал. И ведь посадили Валовика. Не знаю, сколько ему дали. За длинный язык пострадал.

Если говорить обо мне, я в Сталина никогда не верил. И тогда в марте не рыдал. Думал, наконец-то, наверное, освободились. От таких репрессий.

– Но до этого ни с кем на эту тему говорить вы не могли?

– Нет. Не говорил. И после не говорил. Но про себя думал…

– Другие, наверное, тоже так, да?

– Конечно. Да все почти что. Вы думаете, что-то изменилось, что ли? Как НКВД был при Сталине, так и остался. Чуть что – ага, стой… И по национальному признаку продолжали преследовать. Видишь, это немец там что-то сказал…

– А было различие между русскими и немцами?

– За всю мою жизнь, а я прожил 79 лет, ни один русский немец не закончил престижный вуз. Поступить, с огромным трудом, но можно было только в Уральский лесотехнический институт и Пермский сельскохозяйственный…

– А вы себя кем больше чувствуете – немцем или русским?

– Конечно, я немец. Всегда говорил об этом открыто. И свою национальность никогда не скрывал.

 

Поделиться: