⇐ предыдущая статья

в оглавление

следующая статья ⇒

6.5. На Колыме все окупало золото…

Жил я в семье служащих. Отец калькулятором работал. Это низшая должность счетных работников. Мать учительницей в 6-й школе перед смертью была. Кончил школу. Один год проучился в 13-й железнодорожной, 8 лет в 18-1 городской, где сейчас Дом моды. А 10-й класс кончал в 7-й школе. После 10-го класса поступил в Московский энергетический. Там сказали, что учиться не дадут, все равно в армию заберут. Через две шестидневки уехал домой.

Меня взяли в армию. Увезли в Монголию. Служил срочную службу. В 1943 году окончил курсы младших лейтенантов в Улан-Удэ и попал на фронт, севернее Ленинграда, на Свири. До заключения перемирия с финнами пробыл на фронте, с января по сентябрь 1944 года. Потом нас перебросили на Дальний Восток. На Дальнем Востоке оборону готовили серьезную на всякий случай. Случай не представился. Потом нашу часть расформировали. Меня перебросили в аналогичный укрепрайон. Там служил уже офицером.

В июне 1948 года арестовали, отправили сначала в Ворошилов, потом во Владивосток, потом через Ванино на Колыму. На Колыме работал в автотранспорте. Освободился после смерти Сталина. Срок оказался 5 лет с небольшим вместо 10, которые дали. Оттуда пришлось выдираться. Не хотели отпускать, несмотря на освобождение. Родные помогли, написали жалобу в Президиум Верховного Совета. Разрешили выезд в конце января 1954 года. В середине февраля я на самолете вылетел с Колымы. Здесь устроился на работу. Женился, 40 лет с женой прожил.

Сидел по статье 58-10. Перед заключением я был офицером, молодым. Когда этапом нас пригнали на Колыму, пересортировали, кого в какой лагерь отправить, меня сразу забрали в Транслаг. Это лагерь заключенных, которые обслуживали колымский автотранспорт. Там вся жизнь зиждется на автотранспорте. Центральная трасса 1100 километров, и от нее еще усы, как говорили. Хотя специальности у меня не было никакой, поставили учеником на станок, выучили шлифовщиком, и работал я, как люди работают на заводе. Утром подъем, завтрак, развод, как во всех лагерях. На работу пришли, никто не вспомнит, что заключенный. Каждый идет только с вопросами работы. Это надо сделать, это срочно, это подождет. Вот так я и работал четыре года с небольшим, потому что первый год болтался во Владивостоке в пересыльном лагере в ожидании отправки на Колыму.

Там тоже работа была в порту грузчиком, иногда на стройку выводили. Когда меня с одного лагеря в другой перебрасывали на Колыме, так один был конвоир. Я один и он один. Зима была. Я в кузове машины под двумя тулупами, а он в кабине.

Все лагеря на Колыме были жестко подчинены работе. Очень жестко. Поэтому те, кто там работал, не говоря о том, что хорошо работал или квалифицированную работу делал, они пользовались уважением, поблажками со стороны начальства в пределах возможного. Скажем, в последнем лагере я был – 700 километров от Магадана, это уже на территории Якутии современной, приходилось заниматься рационализаторской работой, приходилось мудрить на высшем уровне за технолога, за конструктора. Поэтому я получал деньги, на руки давали 100 рублей, остальной заработок зачисляли на лицевой счет до освобождения, можно было с лицевого счета переводы делать, я, сколько было возможно, переводил. Когда освобождался, у меня денег мало было, тысячи три всего. По тем временам это не деньги были, особенно на Колыме.

Барак. Конечно, не комната, не номера, но и не камеры, на ночь никто не запирал. Барак, двухъярусные койки в два ряда, по 8 человек каждая койка, 4 внизу, 4 вверху. Кормили прилично. Если в столовой не наелся, хватало денег, чтобы пойти в ларек, купить банку консервов, сахар. По определению тех, кто сидел в других местах, я катался как сыр в масле. Ну, а с другой стороны – конвой, давление, куда хочешь не пойдешь. Висит это над тобой от начала до конца.

Молодой был. Все режимы соблюдать тоже надоедало. Сорвешься. Заказ взял на стороне – бритву изготовить, и меня поймали, посадили в карцер. День я просидел. Приходят – на работу надо. Мне сколько дали? Это не твое дело, иди на работу. Я был один на базе шлифовщик коленвалов, и если мотор ремонтируется, коленвал, как правило, идет на шлифовку. Кроме меня некому шлифовать.

Побегов удачных не было. Был, например, один случай, я не знаю, то ли действительно побег, то ли кто спровоцировал на побег. Все знали, что с Колымы не убежишь. Там морозы зимой до 60 градусов. На внутренних работах нас не освобождали от работы в любой мороз, из лагеря до автобазы конвой все равно выводил. Один раз пришлось идти при 63 градусах мороза. 50 градусов мороза – это ползимы. При 50 градусах заключенных на наружные работы не выводили. Мы работали в тепле, в отапливаемых помещениях. Цехи такие же, как здесь, на автобазах. Я и здесь потом работал шлифовщиком в Балатово на авторемонтном заводе. Так вот, о побеге. Там подобралась группа молодых парней, у которых большие сроки, по 25 лет были. Большая часть прошла армию, плен. И готовили они побег. Пытались изготовить оружие. Вроде бы их снабдили патронами. Но дело это, дескать, раскрыли. Всех их из лагеря забрали. Куда отправили, не знаю. Но что они оружие готовили, это я знаю. Пытались меня привлечь. Успел отбрыкаться. Во-первых, я не верил в их затею. Местные жители там очень негативно к заключенным относятся. Если увидят в тайге – продадут. Народ русский сосредоточен вдоль трассы, в поселках. Поселок – это смесь работников МВД и вольнонаемных работников предприятий: приисков, автобаз… По трассе через каждые 20-30 км – опер пост, каждую машину проверяют, независимо от того кто куда едет. Там что убежать там совершенно невозможно. Видно народ попался не сильно думающий. Страдали от дурости. Был случай такой весной 53-го, перед смертью Сталина, вывели на работу, что-то слишком долго конвой задержал у ворот. Заключенные стали ругаться. Конвоиры тоже. Вдруг один конвоир сорвался и прямо в толпу выстрелил. За мной, где-то через одного человека сзади, стоял цыган, его наповал, еще через одного человека кому-то ухо поранили. А мне хоть бы хны. Стоял в середине…

Большинство лагерников политикой не интересовалось. Лагеря были смешанные, не было лагерей политических. В тюрьме была камера, где сидели политические. Как правило, люди, которые к политике никакого отношения не имели, а только статья у них была «пришита» 58-10. А в лагере все были перемешаны. По статье 58-10 народу было очень мало. 58-я статья в то время была у многих бывших пленных. Им всем инкриминировалась. измена Родине. Статья 58-1а – вооруженная борьба против Советской власти. 25 лет сроку. Народ всякий. и по уголовным статьям было сколько угодно доброго народа, особенно колхозники, которые сидели за мешок картошки, за мешок зерна. В то время действовал указ, два указа было, в 47-м году выпущенных: уголовная ответственность за хищение социалистической собственности и уголовная ответственность за хищение личного имущества. По тем указам народ совершенно разный: там и воришки карманные, и бандиты, грабители, и те, кто миллионами ворочал незаконно. Получалось так, что большинство к уголовному миру отношения не имело. В основном уголовная элита обособленно жила. На работу они старались не ходить. В общем, уголовный мир, как он описан в литературе, так он был весь на виду. Прослойка маленькая, процента два.

Был там разный народ. Дружил я с одним, с другим. Но жизнь разводит даже с очень хорошими людьми. Был один из оренбургских немцев. Во время войны сам в плен ушел. Его взяли в карательный отряд, а он сумел отвертеться от оружия и устроиться кочегаром на паровоз. Но числился карателем. Дали ему 25 лет. А на деле был учитель сельский, студент, заочник до войны. Он меня научил: сиди, зубри, в институт поступать будешь, тогда некогда будет, работать придется. Свои конспекты дал.

Были националисты из прибалтов. Замкнутый народ, не шибко общительный. Один был опереточный певец, говорят, убили его там. Юрист, литовец, и просто хуторяне. Эстонцы. Народу там, конечно, проходило много. Знакомишься поневоле не с десятками – с сотнями. Гоняют направо, налево. Я вот на Колыме в двух лагерях побыл, во Владивостоке в одном, в тюремной камере 2 месяца.

И в лагере народ не очень-то болтал. Существовал такой хитрый порядок: если в лагере услышат антисоветские разговоры и подтвердят это свидетели, то тебя будут судить снова и срок добавят. Правда, это пугало тех, кто вот-вот освобождается. А у кого впереди срок большой, тех не очень пугало. Там я много узнал того, что в газетах не писали. Например, по газетам о голоде на Украине я ничего не знал. В школе я учился, членом комсомола был. Активистом числился. В армию попал – меня исключили из комсомола: сболтнул невпопад лишнее на комсомольском собрании. Я очень быстро забыл, что я сболтнул, потом на следствии допрашивали, я отмахнулся: ищите протокол, я просто не помню, какую политическую ошибку я совершил. Был один товарищ, который хвастался, что он был адъютантом у Тухачевского. Судя по культуре, похож, старше меня. Его посадили где-то в 30-е годы. Держали, выпускали, снова сажали. Последний раз, по-моему, в 49-м году. Оказывается, у него статья уже была не политическая, а по указу. Но у нас он не дожил: получил бесконвойный пропуск, как-то вернулся пьяный с поселка и перед вахтой побоялся идти. Там площадь была, посередине столб с фонарем. Обнялся со столбом и умер, замерз. Он много рассказывал про деятельность оппозиции. Про то, как с оппозицией расправились, я знал по другим источникам.

Когда узнали о смерти Сталина, реакция была заметная. Шуму, разговоров было много. С другой стороны, все очень быстро успокоилось, потому что сразу поняли: строй не меняется. Персонально каждому ждать придется долго. В общем-то, так оно и получилось. Потом вышел указ об амнистии, который касался только уголовных статей. Политических не касался. А о политических указ вышел только в 56-м году. Я уже в это время был дома, в институте учился и работал.

А в лагере там, где нормы страшные, мне не пришлось быть. На Колыме добывают золото. Заключенные работали на промывке, подвозили золотоносный грунт к сооружению для промывки. Подвозили тачками. Рассказывают те, кто там работал, что была норма – 200 тачек за смену. Спрашиваешь: какое расстояние? Не важно какое. 200 тачек – это бегать надо, даже если расстояние не очень большое.

У нас была двухсменная работа. Рабочий день был 12 часов. Положим, 11, час был на обед. Дневная смена была с 8 утра и до 8 вечера, ночная – с 8 вечера и до 8 утра. Вольнонаемные работали 8 часов, но станочники, слесаря – все были сдельщики, все старались прихватить лишнего, большинство работало столько, сколько и мы. Подъем в 7, завтрак в 7.20, развод в 7.40. Развод продолжался минут 5–10. Организовано было на высшем уровне. Один из охранников карточки читает, они уже сложены в порядке бригад, и каждый заключенный отвечает и выходит. Карточка откладывается. Строимся по 5 человек, пересчитывают еще раз, сколько карточек, столько людей, переходим через линию ворот, дожидаемся дальше оцепления. Выпустили – шагом марш, пошли. В первом лагере там сразу, как в зону вошли, даже не пересчитывали. Когда обратно шли, сначала пересчитают, а потом по карточкам выпускают. Меня как-то в лес отправили с пропуском бесконвойным. Вроде загнали в лес, как штрафника, а дали пропуск бесконвойный. Бесконвойный ходил километров за 30. Я увидал начальника цеха и говорю: «Я же на штрафной». – «Какая тебе штрафная, выходи, станок стоит». Производственное начальство было выше энкавэдешников. Все было подчинено труду, все окупало золото. Сейчас почему-то не окупает. В наше время и за работу деньги платили в два-три раза больше, чем в остальном союзе, и всегда приговаривали: золото все спишет.

Большие лагеря были там, по 5–10 тысяч человек. Это в горнодобывающих управлениях. А во второй лагерь попал, там было человек 700.

А после лагеря жизнь устроилась, во всяком случае, не хуже, чем я думал. Нормально ко мне относились. Уж очень много было вышедших из лагеря. В 1954 году, передо мной, по амнистии очень много вышло малосрочников, уголовников очень много. Почти все, кто был осужден по указу. На 58-ю статью смотрели особо, знали потому что, что посажен за разговор, по сути дела, и все. Не было среди политических заключенных принципиальных противников советской власти. Это потом стали говорить, что сажали со страху, а под конец сажали по привычке, потому что надо было этому репрессивному аппарату показывать свою работу. У меня, например, такое впечатление сложилось. Уже после того, как я освободился, женился на преподавательнице мединститута, а у нее ассистентом была жена оперуполномоченного контрразведки. И мы с ним за столом встречались не раз. Он очень любил руками разводить: а что я мог сделать? Конечно, сажал. Но, видать, на нервы это действует больше, чем заключение, – я жив, а он на том свете уже.

 

Поделиться: